Люди из прошлого

Не верь, а просто знай Я здесь оставил страсть И приобрел печаль Устами до испуга: «Встречай же старого ты друга»

      Когда мелкая морось превращается в бессовестный ливень, Антон делает то, чего не делал уже добрых полгода, если не больше.       Через парк он всё это время старался не ходить. Предпочитал идти через соседний двор, чтобы озеленённая территория даже на глаза не попадалась. Смотреть не может. Внутренности просятся наружу сразу же, как только вспоминается та самая лавка, лужи около неё и все те люди, которые вешали ему лапшу на уши или доводили до каления почему-то именно в этом месте. Вспоминает беснующуюся Веронику, закатившую скандал из-за общей знакомой. Артёма, в смятении висевшего на трубке, пока знакомый по его наводке бежал к «Пятёрочке». Удивительно несдержанную Ульяну, невесть как перехватившую его тут и потянувшую в студию на репетицию своей группы. Задумчивую Алину, дующую губы каждой найденной зацепке в разблокированном чужом телефоне, ничего не объясняющую, но явно что-то понимающую. Сломавшего его Сашу, чью записку Антон слёзно разбирал, отчаянно распрямляя замёрзшими пальцами скомканный листок.       Воспоминания ударяют в голову с замахом. Тяночкин старается не вытягивать из отголосков стремительно угасшей юности детали: каждая ниточка из прошлого отзывается фантомной болью, тянущей за волосы, выкручивающей конечности вплоть до судорог. Слишком много сил потрачено впустую, просто в никуда. Бегал везде, искал спасения вроде как другу, а по итогу из раза в раз оставался перед захлопнутой дверью, пусть и метафорической. Искренней с ним была только Женя, честно в определённый момент сказавшая, что все его попытки — бредятина, которая максимум его в могилу сведёт, но большего результата не принесёт. Оказалась практически права. В могилу Антон сам по себе не попал, зато его моральное состояние прекрасно туда вписалось. Осталось там, чтобы гнить, разлагаться, превращаясь в нечто всеми забываемое и никого не заботящее.       Как удивительно: пустоту всю жизнь он представлял тьмой без конца и края, а в семнадцать был вынужден осознать: вокруг может быть сколько угодно людей и объектов, но сердце попросту перестаёт откликаться на что-то. Ничего не ёкает от анонса игры от любимых разработчиков, нового видео любимого блогера или от красивого прохожего на улице. Пусто. Ни искры, ни пропущенного удара. Какое-то время удавалось насильно занимать себя чем-то, играть в себя предыдущего, но с каждым днём роль давалась хуже. В чувствах Антон ближе к своему дню рождения практически закостенел. Оказался заключён в образ непоколебимого, образумившегося молодого человека, при этом порой чувствуя, как изнутри что-то пытается вырваться, разорвав ему грудь, превратив кости в порошок. Он и рад бы позволить выйти на свободу давно перемешавшимся между собой чувствам, но ни слёз, ни искреннего смеха из себя выдавить парень так и не смог.       Накидывает капюшон, по сторонам практически не смотрит. Картина едва ли отличается каждый год, но образ с осени, когда ему было семнадцать, словно застыл перед глазами. Листья в этот октябрь ярче, кроны — гуще, но Тяночкину до сих пор мерещатся бурые оттенки, размазанные по асфальту и траве. Горло спирает от быстрого темпа ходьбы и холодного ветра. Возможно, в кои-то веки от чего-то более сентиментального. Хочется в это верить.       Старые кроссовки, у которых едва ли не отпадает подошва, охотно пропускают воду. Капюшон понемногу спадает. В следующей же луже, которую разве что вплавь преодолевать, Антон, пускай и не нарочно, топает не по возрасту сильно, словно дитя малое, поднимая брызги по пояс. Что ж, болеть так болеть. Раз уж день начал портиться, то надо его, похоже, добивать. Чьим-то тонущим во времени голосом озвучивается уместная фразочка: «Позориться — до победного, вымокать — до нитки, болеть — до пневмонии».       — И тебе здравствуй.       В этот раз реплика вполне реальная, чёткая. А голос, пусть и позабытый, не ввергает в сомнения.       Сказать, что Антон застывает в ступоре, как только поднимает голову, — ничего не сказать.       — Здравствуй. — Тяночкин не помнит, как в своё время они общались: на «вы» или на «ты». Хотя общением то, что было, называть смехотворно. Две встречи, которые порой против воли прокручиваются перед глазами, как старая плёнка. Встречи, ни к чему не приведшие, и всё равно хлестанувшие больно. Одна из которых стала конечной. Мёртвой точкой, в которую угодило импровизированное расследование, оставшееся там, судя по всему, навеки.       Они встают друг напротив друга. Не пропускают, не поторапливают. Антону больше нет необходимости задирать в голову, чтобы мельком взглянуть в тёмные глаза. Слегка приподнять, разве что.       Молчат. Разглядывают с толикой неравномерного удивления. Роман, ясное дело, не поменялся. Стабилен, чем и напрягает — возможно, малость манит. Возможно, угнетает. Растрёпанного и исхудалого Антона же, пожалуй, можно жалостливым взглядом изучать долго. Три года не проходят бесследно.       — Сколько лет, сколько зим, — у басиста — Тяночкин не шибко уверен, что эта характеристика актуальна, — улыбка мягкая. Протянутая из вежливости ладонь в рукопожатии оказывается тёплой, шершавой.       Он — всё то же громоздкое тёмное пятно, выбивающееся из парка, впитавшего в себя все возможные ярко-тёплые цвета города. Он — спокойствие, отделённое от буйства чужих эмоций бронестеклом. Тот, кто на первый взгляд всегда не к месту, но на самом деле вечно необходим.       Антон нарёк это идеалом. Примером для подражания. Вошёл в такой восторг после подаренной возможности сыграть на дорогом инструменте, что ненадолго почувствовал себя обыкновенным пареньком без обязательств. Был полон благодарности. Как сейчас помнит тот благоговейный трепет, не выветривавшийся до рокового дня, когда пришло понимание безразличия окружающих по отношению к нему. Именно тогда перечеркнул всякое тёплое, что питал к участникам «Стекловаты». К старшему из них всё словно бы и вовсе перекрыл грубыми росчерками акриловой эмали. Повторил дрянное «Я солгал тогда» не одну сотню раз, чтобы сухая фраза наверняка ожогом отпечаталась на подкорке. Чтобы быть в расчёте с нахлынувшей истерикой.       Все проникались Сашей. Его бедой. Выбирали защищать его, тем самым стреляя в Антона на поражение. Его никто не выбрал. Никто не подумал, что гоняться за маревом некогда друга больно во всех смыслах.       — Выходит, три года. Можно сказать, ровно.       Антон под чужим зонтом оказывается лишь частично. Спина из-за спавшего капюшона вымокает так, что юноша невольно дёргается. Холодно и нервно. Неудивительно, что тело не радо.       — Пройдёмся?       Им обоим неловко. Общих тем нет. Знакомых — тоже. Антон в целом удивлён, что Рома его узнал и явно вспомнил. И удивлён тому, как сам кивает и идёт рядом, догадываясь, где окажется.       Мог бы отовраться и уйти. Рома бы не настаивал — не в его стиле. А теперь заходит в недавно отремонтированное кафе, с веранды которого сбежал, подгоняемый нервным срывом, в их последнюю беседу.       Столик в углу, далёком от окон. Самое место. Со стороны соседних посетителей ноль внимания. Как только смутно знакомая официантка уходит с их скромным заказом, воцаряется тишина. Никто со стороны их не тревожит. Они же друг друга потревожить просто боятся.       — Наверное, мне стоит извиниться.       — Наверное, не стоит.       Антон отрезает предположение, не задумываясь. Бьёт наотмашь, отказывается от извинений, от нужды прощать. Потому что не готов. Понимает, что прошлая жизнь где-то далеко, в трёх долгих годах от него, и разбирать по частям обиды на каждого станет пусть полезным, но болезненным опытом. Не хочется. Да и толку пока мало. В своей голове всё озвучил, но так и не почувствовал ни облегчения, ни чего-то конкретнее, чем тяжесть. Винить сил нет.       — Ты извинился за тот случай, — припоминает Тяночкин, ставя локти на стол. Кое-кто бы не упустил возможность подметить, как это неприлично. От этой мысли Антон невольно меняет положение рук.       — Да, за тот, — вторит Рома, глубоко кивая. Не торопится. Как обычно, сначала думает, потом открывает рот, с которого вылетают неизменно правильные слова. — Но я хочу извиниться в целом. За то, что после никак не связался. За то, что оставил как есть.       Просит прощения по наитию. Честно сказать, при болезненном виде Антона кто угодно невольно бы почувствовал себя виноватым.       — Вот и сейчас оставь как есть. — Антон хочет звучать не резко. Контролировать тон выходит плохо. Приходится пояснять. — Я не в обиде. Ты поступил по совести. Сам сказал тогда, что вообще сначала подумал, что это я его... преследую.       Язык едва ворочается произнести такое слово в собственный адрес. Это немного усугубляет заверения, но Роман не настаивает.       — Давай о другом лучше, — развивать тему, к счастью, никто не стремится. — Как группа-то поживает?       — А как может поживать группа, созданная подростками-самоучками на грани экзаменов? — Рома не язвит, но щепотку некоего подкола Тяночкин распознаёт в самом воздухе.       — Это понятно, — выкручивается он. — По отдельности. Ульяна там как? Я после выпуска не видел её.       «А кого ты вообще видел? — насмешливым шепотком несётся в голове. — Сам все связи обрубил. Не ной теперь». Хочется стукнуть себя по голове, чтобы вытравить запомнившийся во всех интонациях говор.       Ульяна, справедливости ради, действительно пару раз звала его на репетиции, но после нескольких отказов подряд забила. Где-то с облегчением, наверное, выдохнула в тот день одна Роня. Счастье-то какое.       — Понемногу. Поступила на учителя музыки, но предупредила, что по профессии вряд ли будет работать. Ты же её знаешь: на одном месте долго не усидит она. — Улыбается от воспоминаний о сестре, о собственной противоположности, тепло. Без чего-то напускного. — Играет постоянно с Вероникой, периодически приглашают кого-то ещё.       — М-м, — только и давит из себя Антон, глядя на приближающуюся официантку. Девушка с улыбкой оставляет две чашки на их столе и, удостоверившись, что пока что молодым людям ничего не нужно, уходит. — А Синицына там что? — без особого интереса продолжает расспрос.       — Факультет журналистики.       — Ей подходит, — невзначай подмечает Антон, оценивая взглядом зелёный чай перед собой. Если она не поменялась слишком сильно, Роня сможет свою бойкость направить в нужное русло.       — Да уж, она при желании чего хочешь добьётся, — Рома опасно близко придвигает к краю свой эспрессо. — К слову, о достижениях. Ульяна с какой-то вашей общей знакомой поговорить не может. Прости, имени не помню, но...       — Алину ищет?       Антону искренне странно. Он с усилием оградился ото всех, старался не пересекаться с теми, кто мог стать спусковым крючком для начала бесконтрольных тревог. Чуть ли не матом всех крыл ради этого. А приятельницы так просто разошлись. Возможно, дело в окончании учёбы. Да и в том, что Чайкина и впрямь умудрилась отличиться тут, а потом уехать учиться в область.       — Я с ней ещё в школе перестал общаться. Знаю, что выехала из города. Поступила на бюджет: классная руководительница в чате всё нагордиться не могла. — Антон сёрбает — практически кипяток. Пусть. — Больше и не знаю.       Он умудрился сдружиться с разными людьми очень быстро, но это подобие дружбы успело рассеяться так же скоро. Алине не нужен был мёртвый груз нытья. Сама всегда была на пределе. Винить, опять же, Тяночкин не может. Но обида на несдержанные старостой обещания всё же присутствует. Остатками здравого внутри себя он понимает, что Чайкина сделала всё возможное на тот момент, что капля озлобленности внутри беспочвенная. Но поделать ничего не может.       Решается, что добивать себя тоже нужно до конца. Не просто говорит, выпаливает:       — Ну, раз уж начали вспоминать, — улыбка кривая. До жути. Из себя её вытягивать приходится с титаническим усилием, и хочется даже пальцами придержать уголки рта, чтобы гримаса не расползлась. — Ты с ним связывался?       Имя застревает посреди горла, практически вызывает рвотный рефлекс. Но нужды в уточнении нет. Парень решается смотреть собеседнику прямо в глаза, чтобы тот не сбежал от ответа, как было прежде. Научен горьким опытом.       — А как я бы это сделал? — резонно уточняет Рома, скрещивая руки на груди. Туше.       Антон, чьё напряжение моментально спадает, чего греха таить, сползает взглядом вниз, к натянутой ткани, к выглядывающим из-под рубашки чернилам на коже. Прилипает. Когда-то, будто в прошлой жизни, была похожая сцена. Тогда любовался. Теперь же пытается вспомнить какое-то чувство, вспыхнувшее в первое знакомство. Тянет, прикладывая все силы. По итогу лишь подмечает, что в атмосферу кафе в своём тотальном чёрном Роман тоже абсолютно не вписывается. Куда ни притули — всюду выделяющееся пятно.       — Телефон-то его у тебя был, — продолжает тот, несмущённый пристальным наблюдением. Немного даже рад, что встречает хоть какой-то интерес со стороны Антона. — Я ему свои контакты давал, а толку? Кто его знает, почему не отозвался: мог потерять бумажку ту — на это много ума не надо, а мог просто решить, что ему ничего из существования тут не сдалось, да и выбросить.       Собеседник медленно, почти незаметно кивает, глядя туда же. «Существования», что удивительно, слух не режет. «Жизни» звучало бы неправильнее. Нельзя такое жизнью называть. Не может нормальный человек мучение и себя, и других окрестить тем, за что с жаждой борются.       Антон практически скребёт ногтями по лакированному столу, не в состоянии хоть слово произнести. Вспоминает, как Саша снился. Что до сих пор снится. Очень часто. Появляется, как ни в чём ни бывало, и ведёт себя абсолютно в стиле: смеётся, стучит по плечам, толкает локтем в бок, говорит всё тем же голосом. Антон каждый раз просыпается даже более пустой, чем прежде. Несколько раз с дуру даже телефон проверял, а то и вовсе подрывался в постели, будто бы бросаясь обнять. В груди ноет по сей день. Злоба есть, но с больной привязанностью она давно смешана до однородной консистенции. Антон не получил своего "да" или "нет" на чувства вживую, и от этого мучился. Во снах слушал нескончаемые извинения, ни к чему не ведущие.       У девушки, обслуживающей их столик и принёсшей счёт, Роман, осознавший, что на сегодня потрясений хватит, просит ручку. Официантка малость удивляется, но отдаёт ту, что прикреплена к карману рубашки, очень прося вернуть. Антон за этим не следит — думает, роясь в кошельке в поисках налички под расчёт. Пытается вспомнить, когда и куда всё свернуло, что теперь мир ощущается бесполезным куском серых оттенков, каким бы ярким он на самом деле ни был. Вспомнить, когда в последний раз интересовался чем-либо по собственному желанию, искренне, горя.       На дотошно высчитанную сумму Рома никак не реагирует: не просит убрать, не заверяет, что оплатит за двоих. Оставляет свою купюру — больше необходимого. Затем в несколько выверенных росчерков оставляет на салфетке элегантный ряд цифр, предельно разборчивый и понятный. Кладёт ручку у счёта. Подталкивает ткань пальцами, пока встаёт, а после уходит, не оглядываясь. Не смотрит, принято ли его предложение, принята ли его помощь или нет. Показывает, что всё на данный момент возможное сделал — дальше выбор за Антоном.       Тот, в свою очередь, почти не думает. Подтягивает к себе импровизированную записку и прячет в передний карман джинсов, словно от этого действия окажется последним позорником.       Обещает себе, что подумает об этом позже. Сегодня вечером, завтра утром, в ближайший месяц или хотя бы до конца осени.       Ловит себя на занятном осознании: обсудили они всех, кроме себя самих.