Алые ягоды тиса

      Тис вял — это значило, наступала осень. Когти холодного, серого сентября уже дотянулись до морских течений, сделав их похожими на жидкий пересоленный лёд, и чешуи, из прочной, но гладкой, превратив её в шершавый кусок покрывшегося ржавчиной металла. Осень заползла в зелень листьев, окрашивая их в неприметный коричневый, высасывая из них влагу и роняя на посыпанную легким инеем землю, стерла с неба летнюю голубизну и убила мягкий, прохладный ветерок, какой бывает только в июле. Теперь она добралась и до их тиса.       Цунами со скорбью смотрела на скукожившиеся красные ягоды и на вялые бесцветные листья, пару недель назад ещё ярко-зеленые, нежные и гибкие, как крылья. Её сердце ныло вместе со всем телом, которое переживало порывы яростного сентябрьского ветра, словно выдувающего из жил все тепло, а из чешуи — остатки солнечного света. Но сердце ныло не из-за этого, его снедала, как темнота, приходящая с концом дня, снедала Пиррию, невыносимая тоска. Будто, возвращаясь каждый год к умирающему дереву, место, из которого выдрали значительный кусок её существа, теряло ту тонкую корочку, которой обросло, и вновь исходило гноем. Будто тисом была сама Цунами, живущая просто так, без какой либо цели, чтобы с наступлением зимы бестолково умирать и с возвращением весны — бессмысленно возвращаться.       Посмотрев на него издалека, синяя дракониха маленьким блестящим сапфиром стала спускаться с высокой глыбы, бастионом поднимавшейся над маленькой поляной и бескрайним песчаным берегом. Море сегодня неспокойно билось о скалящиеся рифы, ревя и плача, и огромные волны, кончающиеся белой шипящей пеной, врезались в камни и обрушивались на серый берег с силой, с которой осколок скалы при падении врезается в череп дракона. Ледяные брызги обжигали, дождем осыпали влажный холодный песок, разносили по округе запах йода и заглушали осенний запах призраком лета. А тис стоял, стоял на островке пожухлой зелени, и медленно старился, но сохраняя ягодный аромат.       Время… сколько всего в этом обыкновенном слове! Слыша его, мы представляем себе часы, линии, рождение и старение, смех детворы и заросшие травой детские площадки. Время — истинный король всего сущего, ибо его рука есть везде: и в смерти, и зарождении чего-то нового, и в том процессе, приводящим от одного к другому. Но до некоторых существ время, как и пространство, было растяжимым понятием. Оно могло длиться вечно или миг. Оно могло идти в разных направлениях в одной и той же точке во вселенной. Оно могло идти неровно, как маленький дракончик, прыгающий по усеявшим болото кочкам.       Цунами ступила на мокрый берег, который с приятным звуком рассыпающегося песчаного теста смялся под лапами, и, оставляя череду следов, направилась к дереву. Песок жег лапы, скапливался под когтями, иногда хлюпал, будто размазываемые по земле фрукты, и от него разило и рыбой, и зеленью, и всем тем, чего в этом песке быть не должно. Цунами казалось, она слышала и кровь, и сок манго, и яд радужных, и запах креветок. Дерево не приближалось, как бы быстро ни шла она, глаза заливала горькая от соли вода и хлестали плети ветра, идущего со стороны Морского королевства и его выглядывающих издалека меловых скал, что под влиянием веков обрели вид арок. Но в один момент, она даже не поняла, в какой именно, она все-таки дошла до тиса, и он оказался предельно близко, дотронься — и утонешь в его темной шершавой коре. Цунами прислонилась к нему лбом и зажмурилась.       Они сюда происходили каждый год. В первый год, после того как расстались и снова сошлись, они прилетели сюда по инициативе Ореолы — ей очень понравилось, что этот чисто лесной уголок вырос посреди прилегающей к морю безжизненной суши. Тогда было ещё тепло, стояло бабье лето. Соленые волны, омывавшие берег, отошли — прилив только-только начал отступать, оставляя после себя беспорядочную линию водорослей, ракушек и обломков плавника. Трава на зеленом островке ещё не потеряла бархатной мягкости и насыщенного цвета, листва на тисе росла густая-густая, пышная, как шкура белого медведя из Ледяного королевства, и от неё веяло прохладой и впитанным солнечным огнем. Драконихи легли в его тени, накрывшись крыльями друг друга, и долго помолчав, а потом также долго проговорив обо всем на свете. И впервые за столько времени они были откровенны с друг другом и самими собой. Они обзывались, закатывали глаза, шуточно дрались, Ореола назвала Цунами высокомерной дочкой королевны, которой точно не светит трон, Цунами в ответ сказала, что, сохрани она традицию выбирать королеву через голосование, Ореола в следующий раз не набрала бы ни одного балла. И в перерывах между перепалками они, само собой, говорили. О семье. О себе. О будущем и прошлом.       Во второй раз они явились сюда и сорвали пару ягод. Ореола рассказала, что сама по себе мякоть не опасна, нужно только достать из центра эти коричневые крохотные семечки. Чтобы и испугать Цунами, и доказать свою правоту, она быстро закинула в рот пару очищенных ягодок и потом долго улыбалась, наблюдая за ужасом морской драконихи и слушая её крики. После того, как Ореола не умерла, она сорвалась с дерева самую большую и сочную ягоду, осторожно когтями достала семечко и попросила Цунами открыть рот. Неуверенно, все ещё боясь, в глубине души даже опасаясь, что Ореола может ради жестокой шутки в самом деле отравить её, Цунами подчинилась — и радужная позволила ей откусить маленький кусочек. Сладковатый ягодный сок появился на губах и стек по языку. И она до сих пор помнила, какие странные, сильные чувства испытала тогда: и волну радости, и скромность, заставившую мышцы обмякнуть, и жаркое пламя в области сердца и живота.       В третий раз Цунами опоздала на встречу, а Ореола уже была здесь, вальяжно развалившись на манящей к себе, как гнездышко из лебединых перьев, высокой нежной траве, в которой рубинами поблёскивали плоды тиса. Радужная королева ждала её, и на её голове цвел венок из кленовых желтых, оранжевых и красных листьев. Это случилось в день большого осеннего праздника. Когда Цунами приблизилась, такая огромная радость охватила её, что она чуть не расплакалась, а потом бросилась к возлюбленной с поцелуями. Затем они по привычке немного повздорили, обменявшись остротами в адрес друг друга, снова поцеловались, и Цунами легла рядом с Ореолой.       Так, конечно, было не всегда. Порой они не приходили, потому что забывали или физически не могли это сделать. А теперь вот уж точно девять лет Цунами приходит одна.       Она вспомнила, как переливалась всеми цветами радуги чешуя Ореолы, как блистали в свете лун её великолепные крылья и как зеленые глаза наполнялись зрачком, когда она неслась в чистые небеса. Цунами думала, что связь у них неразрывная, ведь в переплетениях времен и воспоминаний, когда ты уже забыл день, когда родился и тот десятый раз, когда умер — всегда, всегда они были вместе. Ореола умирала, умирала Цунами. Одна теряла память, другая уходила, думая, что не чувствует любви. Их разлучали, и они всегда воссоединялись. Между ними связь была нерушимее кремня. Неразрывная, как воздух, недоступная, как конец вселенной. Верная, как солнечные лучи. И всего этого они лишились. Теперь, в эпоху перемен, сотрясших вселенную подобно шторму, Цунами отдавала всю себя этому миру, его спасению и тем, кому была нужнее всего. И она хотела любви. Ах, она хотела той великой, сотканной из тончайших материй любви, что возвращала драконов к друг другу, где бы те ни оказались, и сохраняла чувства сильными и чистыми, подобно алмазам! Вечной любви. Неподвластной времени.       Только этого не будет. Уже никогда.       Бессилие нахлынуло на Цунами, и она медленно осела, чешуей касаясь мокрой холодной травы и носом вдыхая знакомый, почти родной запах ягод. Словно лишившийся костей бесполезный мясной мешок она лежала под сенью тисовой кроны, прислушиваясь к реву моря и вою осени в пасмурных небесах. Собирались тучи, это читалось в далёком громе и наэлектризованном воздухе. Дождь готовился хлынуть на Пиррию, чтобы с приходом ночи вся пролитая вода замёрзла, превращая траву в подобие задубевшей от крови шерсти мертвого зверя, а камни — в скользкий, опасный лед. Осень шелестела в сухих листьях и скрипела в стволе, словно болящие суставы. Осень была везде. Она была в сердце.       Обычно у радужных драконов всего одна большая кладка, поэтому никто не знает, кто чей родитель, брат и сестра — знают только, что родственник, с помощью теста на яд, и все. И поэтому, вспомнила Цунами, наши встречи часто приводили к тому, что Ореола начинала придумывать, кем бы могли быть её родители — она знала имена всех драконов старше неё как минимум на восемь лет и каждого, должно быть, представила на месте отца и матери. И каждый раз Цунами слушала её и, основываясь на полученной информации, выносила вердикт — могли или не могли. Однажды она хотела сказать, что представлять тот, иной вариант событий, бессмысленно, раз уж они живут в этом, но сдержалась. Как сдержалась, когда хотела сказать, что порой лучше вообще не знать, кто твой родитель, какой он и чем промышляет. Цунами знала — будь она на месте Ореолы, также бы гадала.       Потом наступала очередь Цунами, и обычно она рассказывала о том, как устала. Как устала от матери-королевы и от приемного отца-убийцы, от бремени ответственности, лежавшей на её совсем уже не молодых плечах, от самой себя, такой бесполезной перед ликом грядущих событий. И всегда она заканчивала свою речь в объятиях Ореолы, и всегда они приходили к одному общему пониманию — у них есть их друзья, и это самое важное. Глин, Солнышко и Звездокрыл, их дорогие друзья, которые никогда не бросят и не предадут, всегда помогут, всегда окажутся рядом, лишь позови. Они поймут, как никто другой не понял бы. И принял, принял бы тебя даже таким — беспомощным и слабым.       «Мы бы могли все бросить, — подумала Цунами. — Оставить этот мир умирать, а сами сбежать. Впятером».       Но уже поздно. Ореола умерла, и, сколько бы ни убеждала себя Цунами, что это не так, что, быть может, они просто расстались, и она сбежала, реальность она не могла изменить — Ореолы не стало вот уже как девять лет назад. Её убили. Убили зверски, без капли жалости, как корову на охоте, как ещё живую рыбу на разделочном столе. Цунами зажмурилась. Холод просачивался под её чешую, кусал уши и терзал когти. Ей хотелось, чтобы Ореола сейчас подошла к ней, накрыла своим теплым крылом и поцеловала в щеку, называя доверчивой дурой, ведь Цунами купилась на этот отвратительный, жестокий розыгрыш. Только Ореола так не поступила бы. Она была острой на язык, язвительной и довольно грубой, но никогда — такой. Как, в сущности, никогда до того злополучного дня не была настолько мертвой. С ними всегда случалось ужасное, они всегда расходились, и всегда Цунами приходила к выводу, что проще умереть, нежели жить вот так, без половины души. И никогда Ореола не лежала под руинами уничтоженного в пыль здания, стеклянными глазами смотря в пустоту серых, ослепительных небес, никогда ещё её горло, её лицо, все её тело не представляло из себя сплошной синяк, разрезанный сплошной гнойной раной.       — Прости, — прохрипела Цунами. — Прости меня.       Так она и осталась лежать. Опустошенная, замерзшая, присыпанная мертвыми листьями. Одна.