По моей комнате гуляют чёрные вороны

Видишь? Я не сдамся этой тоске! Мои мысли, идите на четыре стороны Но не трогайте, не трогайте меня, вороны!

      Жан лежал на кровати, пустым взглядом смотря в потолок. Он смертельно устал. От экси. От себя. От воронов.       От самой жизни.       И самое ужасное было в том, что он совершенно ничего с этим не делал. Не мог ведь. Кевин сбежал из этого удушающего места, воспользовавшись трагедией. Смог ведь, пусть даже ценой собственной руки. Но Жан — не Кевин. Жан слишком хорошо понимал, что, будь от на месте Дэя, он бы не смог покинуть гнездо. Даже если бы Рико в мясо разворотил его руку, он продолжил бы ныть и скулить, но остался у хозяина, потому что знать не знал другого места и отношения. Моро был псом, сидящим на цепи, притом другой конец неизменно находился в руках у Рико. Жан уже давно перестал сопротивляться этой действительности и делал все, чтобы выжить.       И больше чем самого Рико, Жан ненавидел только самого себя. Свою беспомощность. Свое невлияние. Он ненавидел жалость и раз за разом испытывал ее к себе. Чувствовал, как это ощущение выворачивает внутренности наизнанку, как сводит желудок, как стальными кольцами стискивает горло. Хотелось плакать, но все слезы уже давно кончились. Еще пару лет назад.       Жану казалось, что скопившаяся под потолком тьма сгущалась. Что она поглощала его, проникала под кожу, отравляла кровь и оставляла свой отпечаток даже на костях. Моро казалось, что в жизни не осталось ничего хорошего. Даже экси — этот дрянной спорт, испортивший ему все — на фоне остального жалкого существования Жана казался чем-то светлым. Но не сейчас. Сейчас эта тьма вытягивала из него все мысли и с остервенением обрушивала обратно, заставляя прокручивать в голове все издевательства, которым он подвергался от Рико.       Жану казалось, что он помнил каждый удар или брошенное слово, хотя это не могло быть правдой: бывало такое, что его избивали до потери сознания. Восстанавливаться потом было крайне тяжело — пропуск тренировок карался жестоко, так что Моро оставалось глушить боль таблетками и алкоголем. В такие моменты Жан чувствовал свое шаткое положение — одно неверное движение и он сменит последовательность, сократит время и запьет все таблетки, которые у него только были вином. Жан никогда не занимался романтизацией самоубийства, наоборот, он слишком хорошо понимал, что есть вещи, намного более ужасные, чем смерть. Смерть — лишь конец, в то время как страдания — ее начало.       Жан со стоном боли поднялся. Засунул руку под кровать и достал недопитую бутылку. Он давно перестал упрекать кого-либо за алкоголизм — это было бы лицемерием. К тому же почти все в вороньем гнезде на чем-то сидели, даже Рико — чертов энергетический вампир — он просто упивался чужими страданиями, жил ради них. Крепкое сухое вино обожгло горло. Жан большими глотками отпил треть от оставшегося, с досадой заметив, что бутылка скоро закончится. А ведь ему надо еще как-то пережить эту ночь.       Жан не знал, что такое тепло и привязанность, кроме ее болезненного проявления в необходимости получать одобрение. Потому что одобрение означало, что бить его станут меньше. Жан даже не думал о любви. Секс в вороньем гнезде был, но чувств — нет, ровно как и личных границ. Развороченное представление о любви испортило психику ни одному ворону, сломало не одну судьбу, и Жан честно не понимал, кто в здравом уме своими ногами придет в эту сломанную команду. Они держались не на дисциплине, не на уважении, не на взаимной страсти к экси, а на страхе. Проданный и преданный, Жан понимал, что другого выбора у него просто нет — клан Морияма не откажется от денежного актива, только если этот актив не откажется от себя сам.       Признаться, у Жана были мысли о самоубийстве. Но у него не хватало силы воли. Каждый раз, когда он поднимался на крышу, что-то останавливало его. Каждый раз, когда он примеривался к люстре, вспоминал о чем-то другом и отвлекался. Каждый раз, держа в руках лезвие, он говорил себе: «Потом», и в истерике писал Рене, потому что она была единственной, кто верила в него. Верила не в его слабость, а силу, и искренне переживала, хотя Жан не рассказывал и половины из того, чему подвергался в Эверморе. Возможно, человек со здоровым типом привязанности и нормальным отношением с собой и с жизнью назвал чувства, которые Жан испытывал к Рене влюбленностью. Но Жан не мог позволить себе такого опрометчивого решения. Чувства к товарищу по команде были от жесточайшим запретом, а чувства к игроку другой команды — о, Жан не хотел думать о том, что сделает с ним Рико, если узнает.       Жан встал. Пошатывающими ногами он мерил комнату. Он чувствовал себя больным. Уже как несколько лет. Но к сожалению, от этой болезни попросту не было лекарства. А Жан перепробовал все. Алкоголь и сигареты — и то, и другое притупляло чувства, путало мысли, давая возможность забыться, но не лечило даже симптомы. Нанесение себе увечий отвлекало лишь на время, но было куда дешевле, да и требовало меньше усилий. Для того, чтобы купить спиртное или пачку сигарет, требовалось выйти из гнезда, а для того, чтобы исполосовать себе руки только желание и лезвие, купленное уже давно. От секса Жан испытывал отвращение — не после того, что с помощью других членом команды сделал с ним Рико. Не после его криков, просьб и мольбы, не после чего того, что вытворял Жан в попытке смягчить свою участь. Его никогда никто не слушал. Никогда никто с ним не считался.       До Рене.       Жан остервенело мотнул головой. В глазах потемнело. Он упал на кровать.       Нет, нельзя думать о Рене. Нельзя было даже начинать с ней переписку — с самого начала было понятно, что это будет настолько хорошо, что просто ужасно. Понимающая и принимающая, Уокер была олицетворением всего того, о чем Жан даже помыслить не мог, находясь в Эверморе. Тоска по ней, по ее сообщениям и улыбке, которую Моро неизменно замечал на редких встречах на поле или в банкетном зале, не могла найти разрядку даже в личном удовлетворении. Сексуальность Жана была слишком сломана, чтобы он мог даже помыслить о том, чтобы осквернить образ Рене таким образом.       Жане чувствовал, что ему нужен был свежий воздух. Если честно, подошло бы больше бегство — не важно куда, главное, чтобы как можно дальше отсюда — но Жан слишком хорошо понимал, что не решиться сейчас даже выйти во внутренний двор. Не было сил. Но закрывая глаза, Моро представлял себя на перроне. Он видел приближающийся поезд, который увезет его… не важно куда, но главное увезет. Жан не боялся потерять все, потому что у него ничего и не было. Сейчас Моро чувствовал, что не принадлежит самому себе, значит, и рассудок не казалось такой уж большой потерей.       Но Жан не знал, что через пару дней Кенго умрет. Жан не знал, что Рико ворвется к нему в комнату, злой до ужаса, одним ранним утром. Не знал он что весь день станет для него адом, что спасение не будет нигде. Жан не знал, что выживет после этого ада, хотя и оставит часть себя там, в тех побоях, в тех ужасных словах и в блестящем от ярости взгляде Рико. Жан не знал, что спутает Рене с ангелом, когда та, явившись в Эвермор, практически выкрадет его из гнезда.       И Жан не знал, что там, где он считал его конец, будет начало.