Ваша честь

У любого тяжелого долга есть выгодная сторона. Нёвилетт проходит в тюрьму беспрепятственно. Его не просят сдать Глаз Бога, который и так просто аксессуар. Никакого обыска, никаких инструктажей – его просто пропускают внутрь, как завсегдатая. Вот, куда он ходит по выходным: в тюрьму и по кладбищам. Такое себе развлечение. Мимо одинаковых камер, вниз по холодному коридору. За плотной и тяжелой механической дверью два жандарматрона сторожат рельсы, по которым тележка спускается по спирали вниз. В преисподнюю? Он кладет в тележку трость, садится сам. Ноет колено. – Будьте добры, на этаж минус одиннадцать. Благодарю, – и смотрит вниз, в непроницаемую темноту. Из темноты отзываются послушно миллионы глаз. Он встряхивает головой. Конечно нет, никаких глаз там нет, отблески факелов, не более. Но обман зрения появился разок и не исчезает; как ни посмотрит Нёвилетт вниз, так чудятся сотни взглядов, направленные на него одного. Чем ниже опускается кабинка, тем больше этих сияющих отблесков, тем меньше ему хочется смотреть по сторонам. Что они пытаются разглядеть в его душе? Минус одиннадцатый этаж содержит опасных заключенных. Он идет по коридору, трость отбивает мерный ритм по каменным плитам. Одинаковые камеры, одинаковые двери, растущие цифры: А-123, А-124, А-125. Он прислушивается к тишине, и Архонты, лучше бы его окружал шум. Напротив нужной двери долго стоит, собирается с мыслями. Ключ подходит сразу, не приходится даже примериваться; дверь скрипит, за ней светло-голубая комната. – Ваша честь, – шутливо доносится из полумрака, – неужели, собственной персоной. Нёвилетт закрывает дверь за собой. – Это стандартный визит, предусмотренный протоколом, – уверенно врет он. – Разумеется, – в голосе собеседника слышно насмешку, – прошу, располагайся. Ни грамма уважения. Нёвилетт проходит туда, где видны очертания простого белого стола и кровати. На кровати с ногами сидит юноша, худой, угловатый, рыжий, улыбается, пиджак полурасстегнут. Нёвилетт садится за стол. Юноша спускает ноги на пол, потягивается так лениво и очаровательно, как будто это не он здесь заключенный. – Скучал? Отвечать невозможно. Не подходит “да”, не подходит “нет”, поэтому Нёвилетт молчит. Он сам для себя уже не пытается находить причины этих визитов к осужденным – по одному на каждого, но продолжает их совершать. – Или пришел успокоить свою совесть? – Нет нужды, – снова ложь. Горечью отдает во рту, почти тошно. – Неужели, – хихикает мальчишка, – ты же каждому несправедливо осужденному так говоришь. Тебя же насквозь видно. – Оратрис не ошибается, – он выдерживает уверенный тон, не пускает в голос ни капли сомнения. Но сомнение уже давно живет в нем, и Тарталья здесь ни при чем, оно родилось давно и пустило ядовитые корни. – Оратрис, – тянет Чайльд игриво, – дурная машина без капли разума. Его надо бы разнести на куски и вынуть сердцевину. Даже для такого, как я, его работа слишком жестока, а это о чем-то да говорит. – Для такого, как ты, ничего не может быть слишком жестоким. Это почти правда. Это полуправда. Нёвилетт вспоминает их первое знакомство: на площади, у фонтана, в толпе одинаковых людей, он выцепил взглядом огненные кудри и не смог пройти дальше. – А помнишь, как мы познакомились, – угадывает Тарталья движения его мыслей, – ты подошел ко мне и спросил, откуда я? Потом пригласил на ужин, сослался на необходимость, как ты там сказал, напомни…? – Знакомства с гостем из другого региона, – сухо подтверждает Нёвилетт. Бездна знает, зачем он подошел тогда к этому мальчишке. – Именно! – удовлетворенно восклицает Тарталья, – А теперь что, садишь меня за решетку? – Даже несмотря на твои сомнения в правосудии Фонтейна, истина не скроется от непредвзятого взгляда. “Справедливость все побеждает”, – цитирует он заезженное, – Оратрис Меканик д'Анализ Кардиналь создан Гидро Архонтом для того, чтобы никакое человеческое суждение не могло навредить установлению истины. – Правда? – притворно удивляется Тарталья, – Или это ты сидишь там в кресле Верховного Судьи чтобы Оратрис не выносил так много несправедливых приговоров? Ты ведь и сам знаешь, что я прав. – Это не так. Он оценивает все доводы и выносит решение беспристрастно. Тарталья стекает с кровати за стол. Он двигает стул, оказывается преступно близко, Нёвилетта обдает волной его запаха – свежего аромата молодого тела и влажности. Он задерживает дыхание. – Если бы это было так, юный и невинный Лини не подвергся бы несправедливому суду, Ваша честь, – щурится Тарталья, наклоняется ближе, – и вмешательство Люмин не пригодилось бы ни ему, ни мне. Оратрис выслушает доводы стороны обвинения, даже если они неправдивы и вынесет приговор, даже если подозреваемый не виноват. Или… – он кладет ладонь на локоть Нёвилетта, гладит легонько, – или вообще без доводов, признает виновным в преступлении, которого он не совершал. Нёвилетт отдергивает руку. Признавать правду так же больно, как закрывать на неё глаза. Похоже, в любом случае он проиграл. – Ты не видишь полной картины, – врет он уже менее убежденно, с горечью в голосе, – и не понимаешь, о чем говоришь. – Да ладно, – Тарталья откидывается на спинку стула, стул скрипит, – мне плевать. Пускай я посижу тут пару лет, с меня не убудет. Главное, чтобы ты не думал, что остался на стороне истины. – Правосудия, – исправляет Нёвилетт. Тарталья хмыкает: – Правосудия, на которое ты не можешь повлиять. Скажи мне, почему при расхождении мнений, твоя позиция не влияет на приговор? – Право судить отдано Оратрис Архонтом. Спорить с её волей не могу я, не можешь и ты. – Но она ведь не права, – давит Тарталья, – признать ошибку значит сделать шанс к её исправлению. – Она Архонт, – Нёвилетт пожимает плечами, – ты и сам служишь своему Архонту, ты должен понимать. – Тогда тебе придется однажды решить, служишь ты Архонту или идее справедливого суда, – бьет Тарталья в цель, – и это станет твоим концом. Нёвилетт отводит взгляд. Он скользит по стенам камеры, находит брошенные в угол аксельбант и сапоги, бесполезный лук, переплетение серебряных крыльев. У него даже не отняли оружие, когда забрали Глаз Порчи, понимает Нёвилетт. – Где твой Глаз Бога? – А, – безразлично машет рукой тот, – сломался. Ерунда. Похоже, я его куда-то выкинул. Поразительная беспечность. Нёвилетт видит в нем не Предвестника Фатуи, а мальчишку, ребенка, чудом прибившегося к этой чудовищной организации, несущей только разрушение и боль. – Ты знаешь, как Глаз Порчи влияет на тех, кого не хранит Глаз Бога? – Ну да. Но у меня ведь ни того, ни другого, правда? – хмыкает Тарталья, – Похоже, я совсем беспомощен. Нёвилетт знает, что его невинность и хрупкость обманчива. Он видел его в зале суда, он знает, на что он способен. И все же Нёвилетт падает в бездну – он протягивает руку и гладит тонкую ладонь, голую без перчаток, голубоватые венки сияющие под бледной кожей. Тарталья вскидывается: – Значит, веришь мне? – ухмыляется он победно, – Ваша честь, вот так новость. – Ни в коем случае, – Нёвилетт не верит самому себе, – Но если я могу что-то сделать… – Можешь. Сиди так. Это падение, которое началось месяцы назад. Нёвилетт не должен был подходить к нему, любоваться, приглашать на ужин, касаться его ладони, позволять… Тарталья обходит его медленно, осторожно, как дикого зверя, опирается на плечо и садится ему на колени, перекинув ногу через бедра. Его вес ощущается всплеском неудержимого желания, опасной жажды. Нёвилетт прикрывает глаза, чтобы не выдать самого себя. Тарталья обводит его лицо поверхностным, легким касанием, тянет за подбородок, принуждает поднять голову. – Ты скучал, – говорит он тихо, убедительно и очень уверенно, – господин судья. Он ловит “нет” губами, целует мягко и осторожно, но с каждым движением Нёвилетт теряется в поцелуе, падает и проваливается. Тарталья не сдерживает никаких своих порывов: он облизывает, вторгается языком в рот, стонет, ерзает, – его приходится схватить за бедра, не дать ему упасть, – и он стонет снова, победно и счастливо. В какой момент Тарталья запутывается пальцами в камзоле Нёвилетта, тот, хоть убей, не понимает. Он только вздрагивает, обожженный прикосновением холодных ладоней к голой коже, не сдерживает позорного стона, толкается ближе. Да, господин судья, Вы возбуждены, как человеческий подросток. Как в первую ночь с этим мальчишкой, как во все следующие. Вы низко пали, господин судья. Нёвилетт не открывает глаз, чтобы не смотреть правде в глаза – позвольте, этого ему и без того хватает. Каждый день, каждую неделю, год за годом. Нёвилетт гладит Чайльда под расстегнутой рубашкой, по пояснице, вверх к лопаткам, находит кончиками пальцев бугорки шрамов, старые, зажившие раны. Он сдирает перчатки к чертям собачьим – голым рукам кожа Тартальи кажется шелком, который кто-то сначала порвал, потом неумело зашил. – Аякс, – шепчет он, выравнивая дыхание. Дыхание не выравнивается, Тарталья касается его губ своими, ловит выдох, прижимается плотнее, – Аякс. Этот яркий и живой мальчик рассказал ему все о себе, вывалил волной вперемешку: и детство, и Бездну, и сражения, и рыбалку с братом, и Фатуи, все секреты, фантазии и мечты. Как будто у него нет ни одной тайны, которую стоит хранить. Теперь он сам стал для Нёвилетта тайной. И никому нельзя рассказать. – Как тебя пустили вообще? – улыбается Чайльд в поцелуй, – Разве это не нарушение правил по-вашему? Это нарушение. Нёвилетт отмахивается от вопроса, жадно утыкается носом ему в шею, ведет губами по торопливо бьющейся жилке, целует. Чайльд откидывает голову, вплетает пальцы ему в волосы, трогает везде, жадно, трепетно. Такой сладкий… – Не можешь без меня и дня, господин судья, – смеется Чайльд. Он такой сладкий и такой ядовитый. Нёвилетт хочет отдать ему больше, чем он попросит, впервые в долгой, долгой жизни, ему решительно плевать на последствия. Он пытался собрать эту разваливающуюся страну воедино, сражался с неугомонной Фуриной, пытался выстроить баланс между сломанным Оратрис и настоящей, человеческой справедливостью, и видят Архонты, он совершил так много ошибок. Погубил столько людей. – Какой же ты жадный до ласки, – отдается голос Тартальи где-то у него в голове эхом. – Поразительно. А казался сдержанным. Он разбивается на сотни маленьких осколков, состоящих из нежности. Вина затапливает его, смешивается с желанием, давит на брюки там, внизу. Ему хочется всего и сразу, и желательно – для себя одного. Тарталья понимает это каким-то чудом без единого слова. Стекает на пол одним плавным движением. Смотрит снизу вверх, улыбается. Глаза у него шальные, горят адским блеском, восторгом сражения. – Аякс, – шепчет Нёвилетт, – подожди, не надо, не… Поздно. Он расстегивает брюки быстро, умело, стаскивает вниз, насаживается ртом на болезненно напряженный член, глубоко, безжалостно проталкивает головку в свое горло, – Нёвилетт давится воздухом, стоном и попыткой остановить. Пожалуйста, думает он, обращаясь к какому-то неведомому Архонту. Сделай меня сильнее этого желания. Желание расцветает под веками алыми цветами. Рыжая голова ритмично двигается между ног, рубашка у Тартальи держится на честном слове, волосы растрепались, прилипли ко влажному лбу. Когда Нёвилетт заново осознает, как дышать, он прижимает руку ко рту, чтобы не вскрикнуть случайно – и кричит в ладонь, теряет связь с миром и реальностью. Смотреть вниз нет никакой человеческой возможности (и нечеловеческой тоже), Тарталья настолько горячий, каким бывает обжигающий наземный источник – погружаться в него больно, он убивает медленно, плавно, обхватывает губами головку, щекочет языком, сдавливает глубиной рта. Невыносимо хочется умолять его не останавливаться. Нёвилетт собирает в кучу все самообладание и все же просит: – Остановись, – получается какой-то хрип, – пожалуйста, остановись… Я очень уж близко. Аякс… Аякс хмыкает насмешливо, все еще с его членом во рту. Уж чего-чего, а сочувствия от него не дождаться – он стонет прямо так, вибрация прошибает Нёвилетта с головы до ног, взрывается под веками вспышками чистого наслаждения. А потом с него куда-то девается одежда, и он лежит грудью на узком неудобном столе, и стол впивается острыми углами в бедра, но Тарталья накрывает его сзади всем телом, голой кожей к коже, обнимает почти любовно. И хоть нельзя обманываться – это Тарталья, он не любовный, не нежный и вообще все неправильно, Нёвилетт все же поддается моментному очарованию и постепенно… сдается. Кажется, он подается навстречу. Кажется, он говорит что-то, похожее на просьбы и приказы, но больше на просьбы; кажется, он говорит, как скучал и как ему нужно почувствовать член Тартальи в себе, как ему нужно чтобы Тарталья растянул его, заполнил, трахнул. – Какой ты грязный, – шепчет ему Тарталья на ухо, а потом кусает за шею, кусает больно, и боль отрезвляет только затем, чтобы потом ударить волной возбуждения, непереносимо сильным желанием, – видели бы тебя твои послушные судебные распорядители, и Архонт, и Клоринда, и весь этот остальной человеческий мусор. Ты представляешь, что они сказали бы? Верховный судья, ах, – Тарталья впивается пальцами в его голые бедра, – Ваша честь. Какой ты горячий, мой родной. Нёвилетт даже не замечает, в какой момент внутри становится скользко и мокро. Ему хватает сил удивиться, откуда Тарталья взял смазку? Потом его догоняет озарение, что Тарталья тоже, вообще-то, владеет элементальной магией. Потом он вспоминает, что у Тартальи нет Глаза Бога. Потом Тарталья проникает сразу двумя пальцами и думать Нёвилетт больше не в состоянии, только скулить. – Аякс, – зовет он, уткнувшись лбом в гладкую поверхность стола, – пожалуйста. Уже.. Уже можно, не тяни. Пожалуйста. Стыдно, сладко и стыдно так сильно, что он не в состоянии признаться, что несмотря на свою убежденность, что этот визит просто прощание, у себя дома, за час до, он стоял в ванной голый и готовил себя. К нему. Упомянутый Аякс сзади что-то бормочет, оглаживает его скользкими ладонями, прижимается к позвоночнику поцелуем, хватает за плечо, горячая рука, горячий воздух между ними плавится и трещит. По потной коже бегут мурашки, и Нёвилетт отчетливо ощущает, как член толкается ему между ягодиц, раз, другой, и наконец воздух пропадает их легких – входит внутрь. Нёвилетт застывает в одном мгновении. Это слепящая пустота настигает его, когда член Тартальи вдавливается в него без остановок, без жалости, без бережности, так, как ему и нужно: на грани жестокости. Он хватается за стол, потому что прекрасно знает, что последует дальше. Дальше следует хаос. Тарталья что-то хрипло стонет, рычит в голос, вплетает пальцы ему в волосы, собирает пряди в кулак, наматывает; он вошел совсем плотно, Нёвилетт чувствует его всем телом, внутри и снаружи. Он успевает сделать один глубокий вдох. Их стоны смешиваются в один сплошной пошлый, грязный и горячий тон, в музыку, в шум. Он успевает сделать один вдох. Потом Тарталья выходит из него с влажным звуком и толкается снова, глубоко, плотно. Подается назад – и с силой вбивается, как паровая машина, с неутомимым ритмом, не ведая усталости. Ноги подкашиваются. Нёвилетта удерживает в реальности холодный гладкий тюремный стол. От каждого толчка все его тело прошибает молниями и крупной дрожью. Он снова болезненно возбужден, сознание плывет, член, прижатый к полированной поверхности, скользит по луже собственной смазки, и вместе с рваными движениями члена в заднице это толкает Нёвилетта на край. Почти как падение в Бездну. Он краем сознания отмечает, как Тарталья грубо и безжалостно впивается пальцами в его бедра, – непременно останутся синяки, но это ценные отметины, пусть и не долгосрочные, – и как его движения становятся совсем дикими, до слез. Он, кажется, кричит, и просит, и стонет в голос, елозит по неудобному столу, теряется в собственном желании и чужом рычащем “Нёвилетт!”, и не может сделать совершенно ничего: ни ускорить движения, ни замедлить, ни остановить. Он бессилен, может только сдаться, признать поражение, позволить себя трахать, как послушную тряпичную куклу. В сознание врывается картинка: в старых театральных постановках кукол, полых внутри, актеры натягивали на руку. Сквозь стон прорывается совсем неприличное всхлипывание, его возбуждение достигает пика – он и есть такая полая кукла, его натягивают на большой, толстый член, и управляют им как захочется, как понравится мальчику-кукловоду. Это так пошло, на грани разумного, и Тарталья снова угадывает его мысли: – Какой ты послушный, – стонет он низко, тяжело дыша, – и жадный до моего члена. Я бы тебя ебал сутками, а потом заставил ходить голым, чтобы смотреть, как из твоей горячей растраханной дырки стекает… Ах, черт. Черт… Нёвилетт. – Пожалуйста, – умоляет Нёвилетт, не понимая, чего именно просит: чтобы эта фантазия стала реальностью? Чтобы не становилась? – сделай, сделай все, что хочешь. Пожалуйста. Он теряется и тонет в картинках будущего, которого никогда не будет. Он почти скулит, совсем не по-человечески, неприлично, стыдно, от своего же голоса стыдно. Тарталья задевает внутри него какую-то струну, какую-то точку, и желание обжигает его волной. Он дергается назад, дальше, глубже, это немного больно, но гораздо больше – хорошо. Невыносимо хорошо. Тарталья двигается внутри него с неумолимым размахом, бьет по бедру и ягодицам открытой ладонью, боль вспыхивает и вплетается в полотно ослепляющего огня. Нёвилетт проваливается в него целиком. Несколько секунд оргазма превращаются в долгие, тягучие мгновения: они длятся, длятся и длятся, и самое ужасное, что Тарталья даже не останавливается, он продолжает двигаться в том же ошеломительно жестком ритме, который задал с самого начала, и это невыносимо. Это невыносимо. Нёвилетт умоляет его остановиться, но вряд ли вслух, вряд ли словами – скорее всего он просто стонет что-то нечленораздельное, пока его член, зажатый между столом и телом, становится центром удовольствия, толчками идущего прямо в мозг. И мир становится белым-белым. С редкими вкраплениями маленьких звезд. Он приходит в себя через полсекунды или около того. Тарталья все еще внутри, уже медленно, неторопливо натягивает его во всю длину. Все мышцы кажутся мягким киселем, размазаной кашей, и чувствительная кожа посылает тысячу сигналов – он ощущает каждый миллиметр внутри себя. Он пытается отдышаться, на пробу подается назад, но без сил двигаться просто смиряется и остается лежать. Наконец, Тарталья делает несколько резких движений и коротко стонет сквозь сжатые зубы – внутри становится мокро и горячо. В плане, мокрее и горячее, чем было ранее.

***

Потом он долго одевается: собирает элементы своего костюма, как паззл, по всей камере: вот тут рубашка, тут ремень, а тут шейный платок. Поискать под столом, найдутся ботинки и совесть. Он приводит себя в порядок, натягивает броню на расслаивающийся разум, агонизирующий отчаянием потери. В какой-то момент тишина между ними звенит и дрожит, вынуждает заговорить: – Я должен сказать, – начинает он медленно, – то, что говорю всем заключенным пожизненно. Тарталья вскидывает брови, ухмыляется. Наверное, это то, что так притягивает в нем Нёвилетта – бесстрашие, сила, полное безразличие к какому-то более могущественному врагу. Если этот парень сидит в самой защищенной тюрьме Тейвата и смеется, что будет, когда он встретит смерть лицом к лицу? Вероятнее всего, пошутит что-то тупое и пошлое. Нёвилетту на него больно смотреть. – Так что ты там говоришь всем этим несчастным? – подначивает Тарталья. – Прости меня, – вырывается у Нёвилетта, – я говорю: прости меня. Тарталья от неожиданности даже улыбаться перестает. Он наклоняет голову на плечо, рассматривает его с детским удивлением от новой игрушки, которая, оказывается, умеет выделывать трюки, о которых не предупредил продавец. Как будто Тарталья от него такого совсем не ожидал. Что-то невинное и хрупкое проступает в его взгляде, уязвимость, которой не было ранее (или он её тщательно прятал). Нёвилетту хочется защитить его от всего мира, спрятать. От собственного бессилия становится тошно. Но момент проходит, мимолетный, неуловимый. Тарталья снова улыбается, хмыкает беспечно: – Забей, – говорит он. – Все в порядке. Забей, правда. Не скучай, Ваша честь. И лезет под стол за своими брюками. Нёвилетт тихо открывает дверь, выходит, поворачивает ключ в замке и очень сильно старается не смотреть назад.