***
В длинном коридоре тихо, чисто и пусто. Из-за закрытых дверей изредка доносятся лязги кастрюль, скрипы пружин и приглушённый смех. По рассохшимся оконным рамам вольно гуляет солнце. На первый взгляд, благодать. Но только на первый. Поверхностный. Поэтому Кайзер, порядком пообжившийся среди этих пожелтевших от времени стен, старается не привлекать к себе внимания: встреча с другими воспитанниками после драки чревата её возобновлением, а лобовое столкновение с нянечками — горящими от боли ушами. И, конечно же, Михаэлю в его подростковые годы не нравится ни одна из перспектив. Ещё бы ему, еле-еле взобравшемуся на местный пьедестал почёта, нравилось то, что доставляет лишние неприятности такому идеальному воспитаннику. Но он всё-таки кое-где нарушает, глумливо напоминает внутренний голос, и вниз по позвонкам проносится гаденький холодок. Скрип гардин бьёт по нервам, по-юношески незаметный кадык пугливо проползает под челюсть — сейчас смертельно опасно показаться не таким, — и Кайзер усиленно не подаёт виду. Кайзер — по местным меркам, цвету глаз и оттенку кожи едва ли не титулованная знать — сводит брови к переносице, нарочито-расслабленно поправляет манжеты, скрывая сбитые костяшки, и сердито вздыхает перед тем, как проскользнуть в следующую дверь. Ноздри тут же улавливают запах сырой земли, пыли из затасканных перьевых подушек и молочной каши из столовой. Набитая тяжёлыми мыслями голова еле-еле держится на тонкой для такой ответственности шее, пустой желудок заблаговременно посасывает — приученный к здешним порядкам организм сигнализирует, что обед объявят примерно через полчаса, так что размышлять о предстоящем разговоре перед этим обедом совсем не хочется. Хочется окунаться в фантазии о весне, врывающейся в застенки приюта через раскрытую форточку. Хочется стоять у окна и смотреть на набухающие почки в приютском палисаднике. Хочется запечатлевать в памяти, как проталины в полях за приютом зарастают зеленью и как по прозрачному небу над ними плывут косяки перелётных птиц. Разумеется, Кайзер может проигнорировать тупую, жгучую боль в тех местах, откуда течёт липкая сукровица и крадучись выползти в обвитый чугунным забором двор, чтобы удовлетворить свою потребность в отдыхе от идиотов. Кайзер даже может отпустить ледяную, колючую злобу на этих отбросов, которых ему, как негласному вожаку беспризорной стаи, приходится ставить на место собственными руками. Для него в порядке вещей держаться выше и дальше каждого, невозмутимо приземляясь на нагретые бетонные ступеньки. В порядке вещей пачкать брюки в песке и земле, прислоняться виском к перилам и молча глядеть вдаль, на разбитую дорогу и молодой самосев по обочинам, окунаясь в расплывчатые воспоминания о опустевшем доме, но… Сначала Несс. Несс-Несс-Несс. Этот несносный мальчишка из Зальцбурга не выходит из мыслей уже как полгода, беспардонно преодолевая рвы, колючую проволоку и оборонительные рубежи при помощи своих бабьих соплей, идиотских рассказов о родителях и прицельных, испуганных объятий, от противоречивости которых Кайзера тянет блевать. Проклятие. Несс в какой-то момент стал его проклятием. Вот даже сейчас он лезет в голову своими щенячьими глазами и косматыми волосами. Дикий, забитый, никем не понятый. Кайзеру не нужно многого, чтобы завязнуть — Кайзеру достаточно воскресить в памяти его влажное дыхание на своей шее. Его руки на плечах. Тесноту туалетной кабинки вокруг них. И губы. Мягкие, пухлые, сухие губы. Сердце ускоряет свой ход, натренированные на сборах ноги подкашиваются, и Кайзер вынужденно опирается затылком на дверной косяк. Солнце слепит, вспарывает черепушку по швам, намереваясь вывалить оттуда длиннющую фотоплёнку с их испуганными умываниями, гляделками и безумными перебежками по коридорам. Да, у них уже было. Много чего было. Несс сказал, что будет ещё. Михаэль резко вскидывает подбородок и сглатывает, как загнанная в угол тварь. Тычется носом в кулак, косится и прожигает дыру в сплетениях нитей своими зрачками. Морщится. Надо же, когда речь заходит о Нессе, в нём не остаётся ни капли былой гордости. Только жар на щеках, тяжесть под брючной тканью и мурашки. Слишком обличительные физиологические факторы для того, кому плевать, не так ли? Так. Всё так. Но это не он, Кайзер. Это Несс виноват. Во всём, что с ними происходит. И в драке за синяки на его пояснице, и в сумятице в башке, и в кипящей крови, толчками бьющей вниз по бёдрам. Всё из-за него. Из-за него, мастерски подменившего планы на будущее своей гадкой физиономией. Кайзер не замечает, как добирается до точки невозврата. Он вправе уйти, изменить всё и обнулить счётчик, потому что каждая их встреча стирает последствия предыдущей, но вместо этого он лишь прикрывает дверь. Выходит, они опять вдвоём. Стоят в вонючих застенках уборной среди сотни таких же обездоленных, забытых и неправильных. Надо сказать, это даже обидно — Веймарская республика настолько презирает существование им подобных, что вместо быстрого, почти безболезненного и определённо безотходного убийства — через повешение или расстрел — бросает их подыхать в глубокую яму на отшибах Вердера. Наверное, выбраться отсюда удастся только по чужим головам. И Несс, наверное, это прекрасно знает. Его русый волос едва заметно колышется в ответ на тяжёлое молчание, сгущающееся в прохладном воздухе. Короткие пальцы с грязными ногтевыми пластинами давят на подоконник — кажется, Кайзер видит каждую складку на коже через фантомный бинокль, — и из пухлых губ вырывается слишком громкий всхлип. — Я хочу в Гитлерюгенд. Складка между тонкими бровями становится чуть заметнее, Михаэль не пытается её разгладить и осторожно давит дверь пяткой до упора — так они точно услышат нежданных гостей. Впрочем, Кайзера волнует не это, а то, что мерзкая итальянская подстилка никак не может привыкнуть к жизни среди одичалых щенков. Жалеет себя вместо того, чтобы постараться смириться, скребётся когтями, зализывает раны, не давая им зажить, и постоянно воет. Воет-воет-воет, бесконечно-долго воет, как будто бы не существует большего горя, чем потеря. И будто бы никто не может умалить его мучения, кроме Михаэля, который, чёрт возьми, на это не подписывался. Презрение вскипает в натянутых жилах, под разношенными кожаными туфлями скрипят половицы, и Кайзер неосознанно подходит ближе к окну. Его идеологическое воспитание диктует сторониться почти-что-уберменшей, но он почему-то окидывает прилипшего к нему Алексиса оценивающим взглядом и никуда не уходит. В Югенд, значит, собрался? С такой-то грязной кровью? С такими-то мокрыми щеками и костлявыми руками? Смех, да и только. Солнце печёт кожу сквозь льняную рубашку, Несс коротко косится на своего единственного — и то невольного — собеседника. Вокруг суженного на свету зрачка едва уловимо колышутся языки пламени, слипшиеся ресницы блестят от бессильных слёз, и под ключицами Кайзера внезапно сводит какое-то странное чувство. Новое. — В Югенд? — повторяет он вслух, и Алексис стыдливо поджимает губы, давая немой ответ на заданный вопрос. Вряд ли кто-то из приютских оказал бы ему поддержку, и Михаэль — ещё неокрепший, ещё не приросший к овечьей шкуре, ещё не забывший голос матери, — устало отодвигает занавеску и опирается локтями на крашеное дерево. — Почему именно туда? — случайно прижимаясь к чужому плечу, спрашивает он. Стриженный волос на макушке — последний отголосок зимней борьбы со вшами — гладит долгожданная апрельская оттепель. Ветер с улицы свеж и мягок, Кайзер щурится, наблюдая за тем, как Несс тоже тянется. Кайзер видит его опухшие глаза и чувствует, что Несс тоже хочет его погладить. По-хорошему нужно отстраниться, но Михаэль почти что не против, зато Алексис всё такой же редкостный идиот, потому что не понимает. Более того, едаа ощутив на себе поплывший взгляд, он вдруг осекается и затравленно шмыгает носом, принимаясь вытирать по-детски пухлые щёки. — …Враги Фюрера забрали у меня маму и папу.***
Мать и отец. Ага, всё верно, у каждого из них были — а у самых везучих и есть — мать с отцом. Говоря по чести, своего отца Кайзер отродясь не знал. Не знал, не хотел знать и оттого не лез к матери с лишними — а ещё однозначно ненужными, учитывая её занятость — расспросами. К тому же, вакантное место рядом с ней, если Михаэля не подводит собственная память, беспрепятственно занимал Ноа с его образцово-показательной многодетной семьёй. До сих пор неясно, почему они, держа за собой такую удачливую — на момент становления Рейха — позицию, не забрали осиротевшего Кайзера под своё опекунское крыло. Неясно, почему они, такие добрые и бескорыстные, ритуально поплакали на порохонах, культурно вытерли текущие носы платочками, возложили дохлые цветы под крест, и подчёркнуто-вежливо сплавили Михаэля в приют. Впрочем, глубинные причины их действий на данный момент не имеют ни веса, ни смысла. Как там обычно говорят о досадных и гадких последствиях? Дело прошлое? О мёртвых либо хорошо, либо никак? Оба высказывания почти равноценны, если затрагивать суть случившегося позапрошлой ночью. Ноа мёртв. Сегодня похороны. Кайзер на них не явится — занят. Кроме того, осадку в щелях под его рёбрами совершенно нет разницы, из-за чего — из обиды или из уважения к чужим поступкам — наслаиваться. — Спишь? Нам выходить через полчаса. Пружины впиваются в позвоночник, Кайзер отпихивает нависшего над ним Несса и некоторое ворочается на постели, отказываясь мириться с необходимостью вставать на работу. Не то настроение. Не та атмосфера. Подросший внутренний голос справедливо подсказывает: старые раны так или иначе нужно латать. Штопать льяными нитками из тех приютских рубашек, мазать края спиртом и йодом, перевязывать марлей, и оставлять в покое. Скорее всего, Кайзер стареет, раз ему в целом — касаясь любой сферы его жалкой, лишённой смысла жизни — хочется, чтобы его оставили в покое. Чтобы он занимался своим дегенеративным искусством подальше от серых берлинских улиц и истерзанной войной землёй на линии фронта, чтобы плёнка в фотоаппарате не кончалась посреди трудового дня, чтобы этого трудового дня в принципе не существовало, как такового, и чтобы дома его ждала какая-нибудь красивая девчонка. Статная, осанистая и породистая, только-только закончившая Бунд Дойче Мидель. Нессу же — не умеющему ни шить, ни готовить, ни стеречь домашний очаг, ни уж, тем более, рожать, — нечего делать рядом с ним. Нессу прямой путь в СС, в жадные лапы какому-нибудь генералу — ходят же слухи, что те слабы на передок, — либо собрать свои манатки и покатиться итальянской колбакой в компанию к Мёртвой голове на место Ноа. В любом случае, Несс уж точно не оплошает. Да и Кайзеру так будет безопаснее. Безусловно, в его короткой биографии накопилось достаточно белых штрихов, маскирующих под собой дисциплинарные проступки, но на то они и маскируют, чтобы никто не видел, с какой частотой просятся наружу его пороки. Только так соседи и коллеги не заподозрят в Михаэле извращённого мужеложца, без пяти минут алкоголика и глупого, погрязшего во лжи зондерфюрера, не годящегося в подмётки крестам фронтовых офицеров и поцелованных в зад лентяев из СС. Пожалуй, мать, сумей она собрать свои белые, полые кости в единое целое и выбить ими гнилую крышку гроба, наверняка сказала бы, что её сын запутался. Хуже, мол, уже некуда. Однако Михаэль, в сравнении с суеверным Нессом, периодически чахнущим над картами и какими-то гадальными ритуалами — подумать только, отрицает Бога, но верит в чёрную магию, — совершенно не верит в мистику. Поэтому воскрешению — ни мистическому, ни божественному — не бывать. Даже в архивах памятных воспоминаний. Даже во время белой горячки. Даже перед возможным расстрелом. От правды не укрыться, и Кайзеру нехотя приходится признать: ему уже давно не чудится её звонкий голос, утешавший его в самые сложные моменты жизни. Хотя одно можно сказать точно: мать абсолютно точно не зря называла его способным ребёнком. Во-первых, Михаэль, несмотря на отсутствие военного образования и корочки членства в Югенде — а вместе с тем и возможности стать достойным офицером, — нашёл возможность выбиться в люди. Во-вторых, он не только выжил и сохранил высокую обучаемость спустя годы, но и смог её приумножить, свыкнувшись с овечьей шкурой и насильно наточенными клыками. Свыкся настолько, что стопроцентно уверен — он любит эту власть ровно так же, как и ненавидит: Михаэль, будучи биологическим врагом их режима, благодаря своей покорности и незыблемому авторитету НСДАП над мятежными покойниками, находится под защитой. В их системе всё взаимосвязано: как Брандербургские ворота с флагами по колоннам охраняют зенитки, как Гестапо, СС и Верхмахт — каждый строго по списку вверенных им обязанностей — охраняют рваные границы германского государства, концлагеря и первоклассные зенитки, так и он, Кайзер, согласно нисходящей ветви руководства, охраняет репутацию Гестапо, СС и Верхмахта. Ничего страшного, что только посредством щелчков фотоаппарата и свежими следами оттисков на газетной бумаге. Это тоже помощь. Весьма важная, кстати — кому ещё поднимать боевой дух переживающих граждан? Так и выходит, что толстая броня из томов рукописных свиделетьств даже при таком ничтожном содействии бережливо наделяет шкуру Михаэля званием незаменимого специалиста, и он, в дань признательности, снова встаёт на её сторону. Снова, как подобает уважающему себя потомку нордической расы, пьёт свой невкусный кофе со сливками из штукатурки, рычит на Несса, небрежно ковыряющего их завтрак, и лелеет свои дешёвые — в сравнении с ценностью ССовских — погоны перед потемневшим зеркалом. Несс, в последние сутки прописавшийся на скромной квадратуре этой квартиры, стоит позади и глядит исподлобья. Заранее собранный и упорядоченный, скрещивает руки на груди, кусается взглядом. Мечтает загрызть, наверное. Или отсосать. Какая досада, Кайзеру лень разбираться. — Что, хочешь пожаловаться на боль в заднице? — метает он первую попавшуюся шпильку, поправляя воротничок. Несс уворачивается, устало зажимает пальцами переносицу и выходит за границы деревянной рамы. — Не в этом дело, — вздыхает он где-то сбоку, не забывая соблюдать безопасную дистанцию — Михаэль сегодня, как и почти всегда, когда он трезв, вообще не в духе. Неудивительно. Как дешёвая амальгама не выдерживает перепадов в температур в немецкого условиях климата, так и люди тоже. Крайне быстро начинают портиться.***
Берлин продолжает стоять нерушимым исполином, не реагируя ни на ветер, с нахлёстом бьющий в размокшие афишные столбы, ни на раскатистый гром под низкими крышами. Мокрые улицы, утопшие в проливном дожде, кажутся сплошь покрытыми нагаром и копотью. Странно. Где же, в таком случае, разводы сажи по стёклам? Водитель молчит. Навряд ли он видит то же, что и один из его пассажиров. Более того, он даже не в курсе, что посреди задних сидений — прямо между расправленными плечами, облачёнными в серую шёрстку с серебрёными дубовыми ветками на воротниках — натянута невидимая тонкая леска с табличкой «осторожно, ток». Тронешь — убьёт. Любого. Поэтому заприметившему такой намёк Кайзеру вполне предусмотрительно не хочется соприкасаться с Нессом. Дышать с ним одним воздухом, расходуя кислород. Видеть танец мстительного пламени под его ресницами, от жара которого, кажется, могут воспылать не только торфяники и сухостой — даже кромка воды и сырая земля. Но он, Михаэль Кайзер — на поверку нихрена не стабильный, — делает всё ровным счётом наоборот. Вопреки своим желаниям разводит колени, ёрзая на дублёной коже, тукается правым о чужую ногу, и внимательно посматривает под пышную чёлку. Как будто бы, блять, ему реально интересно наблюдать за тем, как Несс опять читает макулатуру, насквозь пропитанную концентратом их государственной идеологии. Да, он читает, сосредоточенно носится глазами от строчки к строчке, причём с таким упоением и жадностью, словно кто-то страшный нависает над ним вязкой тенью, грозясь отобрать его сокровище. Не выучишь, как мантру — попадёшь в капкан. Из капкана тебя уже не достанут. По всей видимости, такие директивы и заставляют Несса зажиматься и зубрить текст за текстом, чтобы впоследствии успешно закосить под настоящего Фюрера. По слухам, противников его идей полно и сейчас, и Кайзер бы… Хотя, нет. Он бы не стал. Ни присоединяться, ни вырывать из рук, ни выбрасывать в окно, ни раздавать Нессу пощёчины. Ему не нужно. Ему достаточно задумчиво прислониться к стеклу рабочей машины и подсознательно сравнить берлинский камень с опалёнными пожарами мазанками и кособокими хатками. Нет, ну а что? Те пережили рой бомбардировщиков первее Берлина. Пережили огнемётчиков в одиночку. Пережили трассеры в предрассветных туманах, чёрный дым над ровными рядами солдат Вермахта, мародёрство, пущенный на мясо скот и крики своих умирающих хозяев. Вот и Берлин — куда более достойный, сплочённый и перспективный в планетарных масштабах — тоже переживёт. Август сорок первого уже показал это. И Кайзер обязан продолжать помогать. Выделяться из толпы своим трудолюбием, вскинутой к небу рукой, начищенными сапогами, готовыми швырять камни в разинутые большевистские рты, и ободряющими репортажами со сдвинутой вглубь континента линии фронта. Это уже не просто привычки выходца с социального дна, это, и вправду, его последний способ сосуществования. Устоявшийся симбиоз, многократному продлению которого могут помешать лишь на редкость живучие прожидовские крысы, шуршащие в подполье. Но по их душу всегда может найтись какой-нибудь Несс. Лизоблюд и такая же крыса, сделающая что угодно во имя своего личного Фюрера. По крайней мере, Кайзер искренне надеется, что этот ублюдок не лгал подушке вчерашней ночью, позволяя вклиниваться в себя до упора.***
Когда теснота салона с сгустившимся внутри напряжением обрывается лязгом автомобильной двери, Кайзера встречает короткий обстрелом водяной шрапнели по макушке. Безуспешно прикрываясь от неё ладонью, он забегает под козырёк и давится сжиженным сигаретным дымом — ещё бы не перекурить перед работой, — а следущий хвостом Несс подбивается к боку и находится разинуть свой поганый рот. Но предварительно прячет книжку за пазуху. Как же иначе. Чуткий слух Кайзера улавливает его будничные рассуждения насчёт борьбы германского народа за исключительное право вершить правосудие и, всё вроде бы в порядке, но Несс на то и Несс, чтобы, как назло, цепануть нежеланных визитёров из Азии. — …Я не успел вчера рассказать, но СС тоже не шибко обрадовались такому соседству, — откровенно насмехается он, раскрывая зонт. Мелкая водяная пыль холодит щёки, Кайзер хмурится, давит окурок каблуком и ныряет под острые спицы следом за чужой фигурой. — Представляешь, они тоже недовольны, им тоже не нравится, — почти радостно заявляет Алексис, обводя ладонью спины прохожих. — Может, всё не так уж плохо? Его визгливый тенор преисполнен таким искренним воодушевлением, что Кайзер с трудом отговаривает себя от попытки развернуться, сплюнуть в его рожу и с важным видом зашагать прочь. Алексис, по всей видимости, не замечает трещин по тонкому льду, вдоль которого он марширует — постоянно мешается, крутится юлой под ногами, заглядывает в рот, забывая о солдатской выправке. Поразительно. Прогорклые крупицы здравомыслия почти не дают Михаэлю пищи для ума, но крайне вовремя подбрасывают в его светлую голову одну идею. К превеликому несчастью Кайзера, уповавшего на свою образованность, обезьянью. Вернее, азиатскую. Ещё вернее — буддийскую, и, на удивление, крайне действенную, раз уж глянцевые желтокожие выродки, принявшие свою идеологию за константу, умудрились достичь гармонии с миром, соблюдая три её важнейших постулата. Не видеть. Не слышать. Не говорить. Максимум — протыкать взглядом свои вощённые сапоги в полумраке тамбура. И циклично повторять вьевшуюся в память считалку при подъёме по ступенькам. — Думается мне, есть шанс получить негласное распоряжение на расправу, — всё продолжает тараторить Несс, по собачьи хватаясь за запястье. Каспер, мысленно перебирает Кайзер, переступая через первый бетонный порожек. — До Гитлера не дойдут разборки таких мелких сошек, — дополняет Алексис, воровато подползая пальцами к локтю. Так громко, бессловесно проговаривает Кайзер, переступая через пятую. — Если даже тебе нравится этот Йоичи Исаги, ты можешь прекратить это собственными руками. С закрытого зонта капает, в груди что-то обрывается сброшенной вниз авиабомбой, но Кайзер успевает зажмуриться и заглушить взрыв торопливым «засмеялся-что-в-доме-затряслось перекрытие». Дойдя до следующего пролёта, он брезгливо стряхивает Несса с себя и снова разлепляет веки. Перед глазами предстаёт знакомый коридор. Длинный и ровный. Обрывающийся на ещё одной лестнице. Пускай комитет народной пропаганды и позаботился о том, чтобы в этом доме было сухо и чисто, он — как и все другие дома, некогда выросшие в территориальных границах Берлина — дал течь ещё задолго до рождения Кайзера. Само собой, ржавые разводы на потолке разрастаются вширь, пока он достаёт ключи, вслушиваясь в весёлую болтовню из соседнего кабинета. Вряд ли кто-то из проектировщиков — не факт, что истинных арийцев — предвидел момент, что их труды перекроют широкие атласные флаги и контрастно-чёрные крюки крестов НСДАП. Не обладали они пророческими талантами, чтобы узнать, что в этих стенах обоснуются слуги народа, способные питать почву для грядущего возмездия Рейху. Нет, безусловно, Кайзер верит в разгромную победу их солдат, только вот есть одна незадача… Против исключительного германского народа борется едва ли не весь ущербный мир. На его просторах которого любая — даже самая жалкая — газета, голосовая связка и радиопередача обсасывает суть происходящего высказывается против. Разве могут они противостоять остальным континентам? С такой-то численностью? В ладони жжётся бородка ключа, Михаэль останавливается у нужной двери и вновь убеждает себя в том, что он, как и остальные — частично осведомлённые в некоторых преступных деяниях своего начальства, — обязан поддерживать своих покровителей согласно политической повестке. Ни больше, как это делал Несс, распуская язык с солдатами СС, натасканными на славную службу в тылу. Ни меньше, как это наверняка делал Ноа, безвольно восседая в тесной вышке за колючей проволокой в компании своей винтовки. Да и вообще. Его пример доходиво показал, что бывает с чересчур активными гражданами. — И всё же кухен в его память был каким-то пересолёным. Фрау Ноа ужасно готовит. Едкий комментарий Несса касаемо их вчерашнего запоздалого ужина и сегодняшнего торопливого завтрака стреляет Кайзеру точно в висок, но он практически не подаёт виду, распахивая дверь. Зачем ему ругаться? Особенно с такой мерзкой, подхалимской тварью, проторчавшей в пивной с теми бравыми парнями до самой ночи. Пожалуй, Алексис Несс — редкостная сука. Даже если не становится на четвереньки и не раздвигает булки перед голодными цепными псами Фюрера. Верно, Алексис Несс — редкостная сука. Просто из-за того, что имеет наглость бросать Кайзера одного, а потом приползать под порог, смотреть своими кристально-трезвыми глазами, и лезть под одежду, вынуждая сползать вниз по стенке и гореть наживую.***
Кнопки печатной машинки ритмично щёлкают в тишине кабинета, заглушая шелест дождя за монолитными стенами. На повестке дня стоит написание громогласных статей о азиатских визитёрах, и Кайзер — уже успокоившийся после умывания ледяной водой и планёрки на ковре у стариков — привычно набивает текст на бумагу, щедро обсыпая содержание выжжеными на подкорке лозунгами. Засевший по ту сторону рабочего стола Несс сдавленно — возможно, отчасти враждебно — молчит, перебирая фотографию за фотографией. — …Тебе реально невдомёк, что твои дворцовые интрижки аукнутся нам обоим? — не отвлекаясь от своего занятия, всё же вопрошает Кайзер. Одна из фотокарточек застывает в воздухе, зажатая ухоженными — явно не чета тем приютским — пальцами. Зрачки Михаэля обводят их сгибы и поднимаются чуть выше. Алексис отводит взгляд в окно и стягивает губы в белёсую нить. — Я ещё ничего не делал. — Но ты можешь сделать, — умело отбивает Кайзер, ставя жирную точку в конце предложения. Несс вскидывается, сверкает глазами и склоняется над столом, начиная новое с красной строки: — Без твоего разрешения — нет, и ты это знаешь. Его тёплое дыхание оседает на щеке тонкой плёнкой, и Михаэль по наитию поднимает подбородок, щедро вдыхая знакомый запах смерти и костра. — Я не дам разрешения, — ядовито, с нажимом отчеканивает он, выдерживая долгий зрительный контакт с Нессом. Последний опирается руками на стол и по-птичьи склоняет голову, задевая тонкие губы своими. Гадёныш. Губы-то мягкие. — Почему же? Наверное, он надеется, что сможет растопить арктические льды без алкоголя, курева и быстрого перепиха за закрытыми шторами. Просёкший это Михаэль категорически против, поэтому ловко отклоняется назад, опираясь ладонями на ребро стола, а позвонками — на рейки стула. — Потому что моё слово — закон, — сохраняя выдержанное годами хладнокровие, чётко проговаривает он. Под потолком мерцает лампочка, за стёклами вспыхивает и грохочет. Алексис меняется в лице и оседает обратно на место. Голодные языки пламени сбавляют силу, окончательно тускнея под возобновившимися щелчками. Допрыгался. Правильно, пусть сидит. Думает над поведением. — Значит, он тебе и правду нравится. Вывод Алексиса, озвученный тихим шёпотом, как минимум должен подбить и без того подкошенное самолюбие Кайзера, но тот лишь тянется за пачкой, филигранно стряхивая отголоски фразы свободной рукой. — Словил стояк на экзотику, ага. Металлические кнопки послушно прогибаются под каждым хвалебным «наши многоуважаемые гости», «азиатские манеры» и «полноправные хозяева восточных земель». Несс снова молчит, сортируя свежепроявленные фотокарточки. Кайзер курит. Горячий, крепкий дым стекает вниз по его трахее, и никотин кружит голову совсем чуть-чуть. — Тогда что с нами? — доносится до слуха в паузе между абзацами. Дым лениво собирается под потолком, в дверь стучатся — скорее всего, из отдела печати, — и Кайзер сбивает пепел под стол. — Вопрос в том, что такое «мы», — наспех бросает он вихрастой макушке Несса. А затем встаёт с места, невозмутимо направляясь к двери. Весна в этом году гораздо дерьмовее, чем любая весна в тридцатых, и Михаэлю, слышащему всхлип позади, почему-то чудится, что у него вырабатывается резистентность к термической обработке.