Бросились звезды

      Вдох. Блок. Удар. Выдох. Уклон... бушующий ток в венах, кончики пальцев колет.       Одинаковые удары, просчитанные маневры друг друга. Желание показать, что повезет, что еще можно нанести неожиданный удар, изменить технику, стиль – что угодно, чтобы выиграть этот бой и защититься.       Сконцентрироваться… Взмах. Еще взмах. Лезвия не видно, только вспышки света в бесформенной мгле.       Шумно выдыхаю, как только осознаю себя. Воспоминаний нет, место, где я находилась, не казалось мне необычным, просто элементарно не знакомым. Серые стены и потолок, обесцвеченные затемненные коридоры богом забытой станции на застывшей в гниении планете, запоминать которые до малейших подробностей не хотелось. Запах озона, пороха, резкий кислый гнили-крови. Я вижу то, что никогда не хотела бы видеть. Например, как рушится небо над головой, осыпается за пределами автоматических дверей – Стелларон опасен даже в стабильном состоя́нии.       Мир здесь не исцелен, не поражен болезнью.       Будет ли это проигрышем в неоговоренной битве?       Что за кошмарный сон... Но боль от закушенной щеки и кровоточащей царапины давали понять, что это не сон.       Удар – она оказывается с другой стороны, взрезает воздух. Трепетная радость сражения засыхает под действием этой безмолвной опасности, и дыхание, до этого рваное, громкое, не начинало выравниваться. Я криво усмехаюсь и сплевываю кровь, но это, если честно, волнует в последнюю очередь. Колени на секунду становятся ватными. Кинжал со звоном выпадает от ослабевших пальцев, но я слишком ошеломлена, чтобы обращать внимание на это. От адреналина в крови перед глазами пляшут черные пятна, и хочется громко, от предвкушения, рассмеяться. О да, эта та встреча, которая, возможно, была предначертана тогда, от которой не сбежать в маленькую, далекую и захудалую вселенную, где небо беззвездное, а солнце не светит совсем, не обивает ресницы бронзой, а губы медью.       План не сработал. Планы никогда не срабатывали. Дни в космическом движении также бывают неудачными. Чужое, чужое измерение. Опасное и враждебное. А может спокойное и благосклонное. Я пришла сюда за – ради чего? – плодом раздора? Как я сюда попала? Как – где Химеко? Где Астральный Экспресс и Пом Пом – вспоминай, Энна, пожалуйста, вспоминай-вспоминай-вспоминай!       Говорит, жители Птеруги-V не боятся себя, не боятся новых планет, не боятся, что действительно могут навредить.       Но сцена эта — совсем не про бесстрашие. Виски разрывались от боли, кружило голову, я знала, что страшно умереть только мне − родная реальность слишком далека от этой игры.       На мгновение я чувствую дежавю, настолько сильное, что в голове быстро искажаются воспоминания, далекие, одинокие, но очень четкие. Мрачная усмешка появляется на губах. Шаг вперед, быстрый взгляд в пропасть. Ничего, кроме отсутствующего будущего на млечном пути. Зачем я здесь? Почему не знаю и что не хочу знать?Почему она не сомневается в своих целях?       – Я считаю, что Корпорацию Межастрального Мира ждут небольшие перемены, тебе не кажется?       Агония – это слышать ее голос с пугающей внезапностью, напускные крупицы раскаяния. Ее прикосновение беспощадное и непредсказуемое, потемневшие губы бьют по яремной вене.       Я чувствую лишь вкус безжалостности и собственных ошибок. Снова скитается липкий страх, струится холодом, красиво перерезая новыми предположениями вены, и вынуждает думать только о нем; а я хотела бы показать, что в одиночку отражать удары не страшно, но не могу. Остается беззащитно, бессильно смотреть в высокий свод потолка и приподниматься с озлобленным шипением:       – Нет, пока ты наконец не ошибешься.       Она преследует своим постоянством. Она проникает в воспоминания и окрашивает их флуоресцентным светом, узорами от пуль. Она находит зазубрины, скрывающиеся под кожей, и словно вскрывает их изнутри. Обнажает сердце, оскверняет, делая это снова и снова, каждый раз, когда я думаю о ней.       И не я слишком часто думаю о ней..       Она – часть водоворота судьбы, Девушка-преступница, авантюристка. Сосредоточенная. Холодная. Ничего не стоящая. Совсем. Мимолетное приключение. Лед на Ярило-VI. Пройдут века, и даже не вспомнишь ни ее имени, ни цвета ее глаз. Кафка – сущность-беспокойство. Среди хаоса она входит под движение смычка, и мои глаза закрываются при взгляде на нее, отказываясь от сознания в горькой, опустошенной реальности.       Самообман. Ложь.       Охотница за Стелларонами.       И Кафка словно слышит мои мысли – вселяет лишь тревогу, останавливаясь и выжидающе склоняя голову, и в тот момент я с паническим ужасом понимаю: здесь только мы вдвоем, и не похоже, чтобы кто-то ходил поблизости .       – Извини, похоже, тебе суждено проигрывать мне, Энни, – в словах плещется бархат и звучит вкрадчиво, отчаянно заклинающе, словно вязкой патокой мажущий. Грудной и теплый.       Ирония... вопрос, словно густой туман, застывает на корке сознания, дребезжа от нервного дыхания и покалывающего кожу неровного пульса:       – В-вернешь мне мое оружие?       Смеется.       Мне хочется выкрикнуть, как я ненавижу эту гонку на опережение, ее, несовершенное изящество в небытие, звезды, эволюцию, навязчивые вопросы и смотреть на то, как последние лучи заходящего солнца утопают в ее багровых волосах вопреки неминуемой драматичной смерти на острие. Но Кафка не узнает и я не говорю, поскольку ложь должна остаться не сказанной, и не могу оторвать взгляд от неподконтрольной Охотницы, которую невыносимо хочется слушать..       – Энни...       Я тебя ненавижу.       Кафка, не закрывая глаз, делает шаг ближе ко мне, медленно переставляя враз отяжелевшие ноги, не припятсвуя жаркой крови течь из оставленной неглубокой опаленной полосы, проклядывающейся из-под задетого рукав рубашки.       Потому что, если не предначертано, ничто не убьет ее.       –...При всем моем уважении к рьяной настойчивости, я впечатлена тобой.       Мои гнев и ненависть столь сильны и столь сформулированы, с желанием приложить об стену, чтобы стереть вечную ухмылку. Что она делает здесь? Почему она идет так плавно, словно не ранена? Почему пошла на поводу у своих желаний? Разумеется, с этим нужно покончить. Пожалуй, первое и оно же главное – бежать, не наблюдать за тем, как свет отражается во взгляде и искрится небытием, как и был в памяти; не смотреть на нее до конца дней. На то, как Охотница повторяет концепции хаоса, затрагивая имена, шепот вбирает в себя всю оставшуюся силу из тела, сделавшись низким, звуча завлекающие, бесчувственно, издевательски-ласково.       Еще один шаг под стук каблуков, ни с секундами, когда через пульсирующую в висках боль приходит мысль, что путей к отступлению нет. В воздухе конденсируется нечто очень странное, и ощущается это каждым органом чувств — мне не выбраться. Тяжелая волна парализующей, скручивающей в комок все тело чужой непререкаемой воли спутывает разум.       – Послушай, стой, нет, я не хочу драться с тобой! Это была всего лишь попытка! – почти ровно и уверенно стараюсь отрекнуться я, скользя пальцами по залитому красным полу. Отражающему как зеркало, слишком идеальному сейчас.       Голос приближенной Элио звенит нескрываемым злорадством. Этого не было в сценарии, а значит, ничего стоить не будет.       – Тогда не дерись, потому что я хочу сразиться с тобой, победить тебя.       Мрачный коридор вырисовывает ахроматическую фигуру, истерзанно-бордовые одеяния на элегантном теле, не то куртка не то пальто с затейливыми арнаметами и узорами, волосы скользят по плечам, выпавшие из прически, когда она наклоняется ближе и ближе. Я вижу, все ясно вижу: ее глаза искрятся блеском, выделяясь ярким пятном на бледной коже. Непроницаемая радужка разгорается всеми оттенками ослепительного малинового, опаляющего пурпурного, отражая запертую внутри энергию, проглядывающую в уголках глаз и рвущуюся выплеснуться наружу, складываясь в затейливые волны-нити, резко резонирующие с мягкой улыбкой.       Убийственно красива.       Тошнота кружит голову, когда я вижу ее такой.       – Кафка..., – впервые я зову ее по имени, будто оружие и отвага до сих пор при мне, но на самом деле не в силах сделать что-либо, на что она вновь заливается смехом. – Прошу тебя, сдайся.       Ее имя застывает в глотке, и в ответ она лишь смеется хрипло и ядовито – и в груди рвется желание спародировать это от бессилия, нестерпимо хочется разменять все обратно – чувства на бесчувствие, ненависть на примирение, ибо она не презирает, не презирает все это до тошноты. Ее резкий смех заставляет стены разума дребезжать, они все еще такие непрочные, стеклянные и негерметичные, вот-вот, кажется, и разобьются, но нет, за вечность работы среди стражей я привыкла к этому смеху, и совсем не страшно. Жутко, некомфортно, с желанием сбежать от назойливого эха в висках...       Кафка не такая, она – нечто большее, за гранью всех этих глупостей о смирении с врагами.       – Зачем мне сдаваться? – тише спрашивает она, польщенно складывая брови домиком с растроганным «оу». – У Элио есть видение, цель, мечта, которую он хочет достичь любой ценой. Зачем мне слушать правосудие?       На оставленной у входа нагинате кровь, разумеется, почти везде вокруг Кафки – я вижу и не хочу этого видеть. Нить шепота, мастерство кукловода, рассекает пространство — обрисовывается бордовым, слабая, в дымке. Кровь стала восьмым цветом в палитре, и этот цвет ослепляет лишь мой рассудок, не девушки с плакатов или ее голографический облик. Все не так. Все неправильно. Кем бы она ни была. Я воссоздаю повтор этого момента – ее фарфоровая белизна лица, обрисованного на листовках в каждом городе, – и он кажется мне еще более запредельным.       Ее кожа покрыта вишневыми пятнами, влажными и поблескивающими при минимальном освещении, но я уже не успеваю ничего предпринять и дотянуться до эфеса кинжала, лишь слышу глухие удары сердца, что эхом отдаются в висках, когда пальцы ледяным холодом обжигают левую часть лица. Ладонь в перчатке опускается под подбородок, большой палец задерживается на губах – едва ли касается, хранит миллиметры. Кровь разносится по воздуху, и я приоткрываю рот в попытке возразить — прекрати это, ты невыносима, — но слова не желают быть произнесенными, сбившееся в одну точку отчаяния, и ее губы замирают в торжествуюшей улыбке.       – Вершить правосудие я не в силах, но ты должна знать, что за твою голову кредитов невозможно будет унести, – я вскидываюсь настойчиво, желая говорить с чистейшей яростью, не замечая, как пальцы ее второй руки сильнее давят на плечо. – И если ты откажешься платить за преступления, твое будущее будет завершено.       Ее зрачки сужаются и темнеют, теряя цвет в необычной радужке. Слова оседают неприятной тяжестью в пространстве рядом.       – Эй, нет причин злиться на меня, – хитро и почти обиженно восклицает Кафка. С каждым новым словом, с каждым ударом сердца раскалывается на мельчайшие осколки, они степенно проникают в кровь, в легкие, пальцы игриво заправляют волосы за уши, плавно проходятся по шее, от чего режет миллиметры нервных окончаний. – Все это должно было произойти независимо от моих или твоих действий. Неужели ты не предавала значения?       Среди своих несвязных мыслей я различаю что-то о космических перемещениях, телах тех, кто встал поперек предопределенной генералом судьбы, что-то о бессмертном воине, о желании прокрутить кинжал, галлюцинациях и девушке с янтарно-желтыми глазами. Ведь казалось, что после того, как я приняла этот новый мир, все наконец-то пойдет своим чередом, что не будет больше мучений, от которых я шла на самые крайние меры, не боялась смерти и даже искала ее в жестких принципах, имеющих обыкновение стираться в пыль.       – Твой вклад неоценим, наверное, – шиплю саркастично, в ужасе поднимая голову, ведь ей ничего не стоит выбить весь здравый смысл своей необъяснимой фанатичностью к ее таинственному Богу. – Не хватает только верить в гадалок в вашем тысячелетии.       – Ах да… Твоя смерть – часть замысла, какой станет и для всех нас.       Кафка выдыхает и растягивает слова сильнее, чем нужно. Я не улавливаю ноты облегчения в этом выдохе, отчаянно хватаясь за ее предплечье в опасении встретить еще один удар и лишь жалею, что не могу помочь ей совладать с ее идеологией. Нет.       – Судьба... закономерности.. Стелларон.. ты и я, скажи мне, разве Элио прямо сейчас оказался не прав?       Скажи мне, что ты тоже меня любишь как прописано в его пророчестве...       Я вздрагиваю вопреки здравомыслию перед потенциальной убийцей, внутри невольно стынет холод, и мне чудится, словно я слышу смех вторящего металлического механизма, но Кафка рядом неподвижна и не смеется. Только смотрит пристально или же через. В одну лишь ей видимую реальность.       Она так близко, очень близко, и это опасно. Как осознание фатальной, невообразимой и катастрофической ошибки идти по следам своенравных Охотников за Стелларонами в одиночку и желание почувствовать предвкушение новых стремлений еще немного. Однако все сбивала именно реакция: инстинктивный страх и угроза умереть, пропав бесследно, неуверенность, недоверие. И, будь проклят ее таинственный Элио, теперь я не была готова ко всему этому, не была готова понять, что Кафка – слишком нестандартная, слишком внезапная, – прямо здесь, она – виновница вторжения на Станцию Герты и разгрома на Лофу.       – Я люблю тебя, Энни.… Ты тоже меня любишь? – Кафка скалится в своей обычной манере, и это больше не вызывает такого азарта, как раньше. Я не отвожу взгляд вслед за ее действиями, каждое ее смелое движение ускоряет сердцебиение. – Прими свою роль в великой схеме вещей.       ...ее пальцы, с упоением сжимающие мое лицо в ладонях. В грудной клетке слишком тесно из-за всех чувств, давно рвущихся наружу, от прикосновений нельзя прикрывать глаза и льнуть к рукам. Лгунья. Я искренне рассчитывала, что маневр получится провернуть, что она не может знать шаги наперед, потому что иначе не избежать сложившейся западни. Кажется, что все изменения здесь происходят только со мной и Легионом Антиматерии. Кажется, что именно она их и приносит. Кафка смотрит на меня с таким неподдельным безумием в глазах, что, кажется, весь созданный наскоро мир вокруг плывет в этом пламени.       Когда свет в коридоре в очередной раз зажигается и гаснет, я думаю о том, что она всего лишь застрявший измерениями мирами путник без собственной воли. Что она возвращается к координатам экспресса лишь затем, что ей больше некуда возвращаться. Независимо от того, чего хочет она сама.       Спасаться. Нужно убегать.       Тщетно. Тщетное настоящее, тщетный пергамент с нераскрытыми репликами.       – Тебе нужно придумать побольше трюков, прежде чем я перестану наслаждаться, – говорит она на тонком льду обманутого, преданного доверия. – Иначе ты лишь пешка судьбы, такая же, как я...       Слишком нестандартная, слишком внезапная.       – Прости, трюков мне более чем хватает, спасибо, – отвечаю я слишком опасно и осторожно. Кафка вкрадчиво склоняет голову, щурясь с азартным, правдивым интересом. – Знаешь, чего хочешь, и знаешь, чего стоишь, я дам тебе три минуты, прежде... прежде чем...       – Прежде чем продолжишь преследовать?       Холодное и едва различимое дыхание резко вызывает мурашки вдоль позвоночника, отчего у меня, вероятно, от неожиданности широко распахиваются глаза. Опасная черная дыра, всасывающая в муки и безумие, где окончательно и бесповоротно я купилась на чарующую ложь точно так же, как главная героиня с потерянной личностью.. Кафка, кажется, колеблется всего секунду, мой взгляд метается от ее непринужденно безэмоционального лица к крови, сочащейся сквозь тонкие пальцы, прежде чем Охотница настойчиво пытается заглянуть мне в глаза, не спеша опускает руки, нарочно касаясь кончиками пальцев оголенной кожи, и в два хода ставит шах и мат взбудораженному сознанию.       – Печально... я давно дала тебе знать, почему никто из КММ не может поймать меня, – Кафка практически мурлычет, показательно и разочарованно отворачивая голову, что достаточно, чтобы обвинить ее в безрассудстве. – Но ты все еще хочешь пытаться?       – Три минуты, Кафка, прежде чем я не позволю тебе уйти, – сдерживая отчаянное рычание, я уязвимо и раздраженно стискиваю зубы.       Это стало последней ошибкой.       Кафка вздрагивает всем телом, точно отряхиваясь от остатков сна, и по-ненормальному, по-живому для нее, быстро моргает в темноте, ладонью медленно скользнув от плеча к моим ключицам. Всего пара секунд, в которые сердце замерло перед совершенно несвойственным для нее искрой жизни в изучающих глазах, прежде чем она так же вкрадчиво, как Вельт перед отправлением по внеземным рельсам, проговорила почти в ухо.       – Ты могла бы избавить себя от всех этих неприятностей, если бы только приняла, что все напрасно, – в севшем тембре произносит совершенно обворожительно и сладко, как внезапно, притянув к себе без возможности отстраниться, опускает лицо в изгиб моей шеи, оставляя невесомый поцелуй на коже, пробирающий безнадежностью до костей. Напоследок улыбается умиленно и хищно. – С нетерпением буду ждать этого момента.       К лицу приливает кровь.       Горят в огне те нити, которые кукла не успела разорвать в агонии       – Все, что происходит, это отголосок его воли, но не вся воля, – качает головой, вполголоса веселой насмешкой. Свет пробивается из-под линзы, и это не узор на непроницаемо-черной радужке. – Я не беспокоюсь, что меня преследуют, но в этой вселенной слишком много нежити, или вы забыли о вашем нануке, Энни?       – Что?       Ощущение тянущего напряжения сводит меня пополам с жгучей болью в порезе на щеке. Отрицание липнет на мысли: от будущего в прошлое, украденная рукопись, мне некому было помочь, меня некому было укорить ‒ Стелла не вспомнит о новом вынужденном пассажире и сотой доли, как угрозу предательства и верх безответственности, как себя настоящую и всех остальных. Невообразимый финал. Катастрофичная главная героиня с желтой, как само золото, звездой заместо сердца.       Астральный Экспресс продолжал рвать космические рельсы по шву своего маршрута. Лицо Химеко смягчилось беспокойством, губы сложились в задумчивую улыбку, выбивая из колеи эмоциональной окраской – почему она они дорожат другом, который ввел их в опасность по глупости? Незнакомцем, не знающим ничего об эманаторах и обыденности межпространственных прыжков, мной?       – Ты находилась в таком состоянии два дня, – дверь позади главы экспресса с шипучим жужжанием отъехала, она снова замолчала и снова поправила накинутый на плечи камзол, – и, честно говоря, чудо, что твое тело не отключилось полностью из-за сильного переохлаждения.       Голос зазвучал теплее прежнего на несколько градусов.       – Спасибо, что предложили интервью. Я рада обсудить свой опыт и все, что я успела лицезреть во время нашего путешествия, – я слышала редкие зоны здравого смысла, но медлила, продолжала притворство и нет, Химеко определено принимала меня за кого-то другого. Вот так, любопытная навязчивая журналистка, взошедшая на борт. Зритель очередной охоты и свидетель сцены шедевра, – Поделиться с Вами – мое удовольствие. Если есть что-то еще, что Вы хотите знать, не стесняйтесь расспросить меня. Моей целью всегда было поделиться знаниями, так что не бойтесь.       Рядом плачет вселенная. Она следующая на очереди к смерти. Что-то было заметно в начале сюжета? Что-то не классифицируемое мною, глупой? Хотя, может, игровые теории позабылись?       – Не думаю, что слова «мир» и «корпорация» принадлежат к одной и той же организации, – пока я до рези в глазах вглядывались в пустой горизонт, где косая тень покрывала координаты мраком, бормотала она, совсем не в настроении что-либо рассказывать. Мягкий контральто обволакивал чем-то тяжелым и теплым, огораживая от мира и удивительно вызывая доверие. – Никто ничего не сможет сделать, пока мы продолжим плыть дальше.       Техники вплавлены в нее даже глубже и сильнее, чем идея будущего.       Это читалось в самой Химеко и выбивало человека из колеи, сбивая с толку.       В глубоких, солнечно-злато глазах, которые уж точно не могут контролировать то, что отражается в них за доли секунды, решимость мелькнула быстрым калейдоскопом из чувств, решимость – поразительная, говорящая слишком о многом.       Огненные кудри переплетались с золотистыми розами заколок; я знаю твою тайну, девочка-гений, девушка за маской против Стелларона, я знаю, кем ты можешь быть за преданностью и тем строением, что починила таинственно случайно. Коварный мед, капнутый в бочку с дегтем среди попробовавших знание...       Черт.       Нет.       Нет.       Безупречное оружие, не дающее осечек, знала ведь тоже, может, предвидела с самого начала... неважно, попади ли я в эту игру.       – Скажи и послушай Элио, потому что если ты пойдешь против сценария и реальности, – шепот Кафки прерывает ее же громкий, отрывистый смех, мне не нравится то, что я не понимаю, болезненно моргая, и еще раз, и еще, силясь заполнить пустоту в груди, – тогда не я буду твоей болью.       Мир переворачивается и крутится в приступе головокружения – я не успеваю схватиться за ее волосы, дернуть на себя, ударить или увернуться, как где-то дальше по коридору раздается звон колокольчика.       И я срываю с себя маску безразличия, окончательно застыв перед предельно острой в своих намерениях охотницей, почти принимая себя пропаще побежденной, совершенно измученной и запоздало признающей правоту, что предательски влюблена не сильнее, чем она. Не в нее. Не в Эон Разрушения, идеи будущего, во что-то... жуткое.       Гнев рассеивается так же быстро, как и появился, превращаясь в ощущение, шатко граничащее с паническим страхом. Я не чувствую тремора в костях. Ох, нет… Кажется, болевой шок пришел раньше, чем можно было бы ожидать.       Дрожь на время отступила, и одинокая, хранимая смертью космическая станция посреди не моего, снова не моего измерения показалась ненастоящей. Этого не может быть, нет, все это невозможно, ни через миллион лет, ни никогда. Это не могло быть реальностью, мне просто приснился еще один сон, где вскоре она настигла, чтобы утолить бессовестную скуку и заменить невыносимую игривость на триумф, безнаказанность, когда понимаешь, что границ перед Первопроходцами не существует, когда Дань Хэн не остановит и Серебряный Волк не возразит, что есть только ты и никого кроме тебя.       Восторженное, почти влюбленное во вздохе «Я люблю тебя», чтобы отчаянно и безнадежно вскрыть душевные раны и физические трещины.       Кафка поднимается и делает пару шагов назад от меня, пока я долго-долго, упрямо и недоверчиво смотрю на свой протянутый кинжал в ее ладони, отчего все естество содрогается от неверия и паники. Я недоуменно моргаю, не думая двигаться с места, однако с усилием позволяю себе встать, облокачиваясь о стену для поддержки, и несмело тяну свою дрожащую руку к ее – холодной, где чья-то кровь, что окрашивает перчатки, постепенно бледнеет. Ближе, смелее, ярче. В горле стынут обрывки угроз, проклятий, уничтожающих фраз, все еще не слезы пощады.       Три минуты, которые, по расчетам, остановились на циферблате.       Три минуты, за течением которых Охотница все так же будет невыносимой, продолжит гасить эффекты техник и играть жизнью всеми мыслимыми и немыслимыми способами, как прежде обжигая. Кафка – сущность-беспокойство, ни с чем не сравнимое чувство безоружности и слабости, когда начинаешь уступать врагу.       Звезды – все одна за другой, пока способны сиять еще ярче, – в последний момент взрываются сверхновыми в ее завораживающих глазах, и я, кажется, снова задыхаюсь, понимая, что в этот раз не умру. Снова... горькая сладость, служащая незадачливой ненужной деталке пазла и нектаром, и ядом.       Не как в сценарии. Не как тогда.       Стелларон – опасен даже в стабильном состоянии, но близок к ней как никогда.