Страна негодяев

      Когда Маяковский и Есенин вернулись домой, гости уже собрались. Ещё из сеней послышались весёлые крики, но, судя по отдельно различимым словам, бокалов ещё не поднимали — ждали старшего Есенина, и, стоило Фёдору Андреевичу войти, как разноликая толпа тут же зашумела, приветственно взмахнув длинной чередой рук.       Как показалось Владимиру, дед от такой тёплой встречи даже довольно закраснелся. За время их отсутствия главная комната изменилась, расширилась. Стало светлее и чище. К лампочке ильича, подвешенной под потолком на чёрном толстом проводе, добавилось порядком свечей по углам. Пол, видно, подмели, пауков прогнали, паутину смели с самых дальних углов и стол разобрали. Маяковский только уверился, что Татьяна Федоровна хозяйка добрая, раз за такой маленький срок успела убрать дом, поесть приготовить на всю деревню, да семейство делом занять. Оглядев настороженные незнакомые лица пришедших, Владимир прошёл к столу. Гости молча проводили его взглядом, ожидая, когда им представят незнакомца. Было видно, он для них — чужак. Несколько мест ещё пустовали. Во главе стола сидел Есенин-старший, тут же нервно ходила Татьяна (Владимир едва узнал её). В синем шерстяном платье, в пестром переднике и светлом платке, она скинула косой десяток лет. Поставив розетку с вареньем на стол ближе к оладьям, она села по левую руку на приставленную лавку, ближе к дочерям. Сергей сидел по правую от деда, у стенки, и кивал Владимиру садиться рядом, на негласную мужскую половину. Маяковскому, росшему в дворянской семье, этикет застолья был знаком, но такой чёткой градации мужчин и женщин он раньше не видел. Отец любил дочерей и всегда дозволял им больше, чем кто-либо в Багдати. Пока были маленькими, и вовсе на колени сажал. Особенно Олю, чтоб она не баловалась, и кормил со своей ложки, пока Володю, на детском стульчике, мама мучила кашей. Н-да, нравы деревень ему не понять... но нарушать чужие обычаи он всё же не рискнул и с трудом пробрался к одной из пустующих тарелок. Сел рядом с Сергеем в надежде, что тот поможет избежать всевозможных ошибок в застольном этикете. Стаканы пока пустовали, и Маяковский всё же надеялся, что Есенин выполнит своё обещание и не запьёт. В противном случае завтра же он соберёт свои чемоданчики и покинет деревню. Только пойдет куда? Домой не пустят, и в новый год, перед рождеством, закружит его по Мясницкой мещанский кошмар. Многозначительно посмотрев на Сергея и не получив никакого ответа, Владимир вздохнул. Ну не забыл же? Хотя такой запьёт — недорого возьмёт, а потом отговорится. В такт мыслям Маяковского стали разливать по стопкам наливку, водку, женщинам — хлебное вино. Когда очередь дошла до стопки, стоявшей напротив Владимира, он накрыл её ладонью, тихо отговариваясь: — Не пью. — У нас так не положено, — дед сам поднялся и взял из рук дочери графин водки. — Когда хозяин наливает, пятьдесят грамм — обязан. — Я не пью ничего, крепче вина, — признался Владимир, когда все взгляды снова устремились к нему. Он неуютно повел плечами, но руки со стопки не убрал. Принципы. — Таня, налей ему вина. Вы б и на женскую сторону с вином с таким сели. — Недовольно поморщился Фёдор Андреевич. — Дедушка, у него просто язва, ты не понял, ему врач запретил, — вступился Сергей, нагло приплетая болезни. — Ты же знаешь, какой в Москве век тяжёлый. Вот, посадил желудок на сухом хлебе да квасе. Маяковский хотел было возразить, что это не так. Ущемлённая правда взалкала в нем, но Сергей, ловко перехватив его руку под столом, ногтём надавил на ладонь, предупреждая. Владимир мало того, что был чужак для маленького села, так ещё и настоящая диковинка из-за своего богатырского роста и нелюбви к выпивке. Не стоило так с ходу настраивать жителей против себя. Поняв это, Маяковский быстро умолк и лишь кивнул, тихо повторив: — Язва, хлеб сухой, квас… — Да ладно тебе, Федь, у тебя что ль такого не было? Сейчас разогреемся, и все потянутся к графинам. В каждом деле нужен свой запевала. Ты запьешь — другие подхватят! — окликнул его с дальнего края стола Николаич. Рубаху он сменил на белую, расписную, заштопанную на локтях. На манжетах вышивка отличалась, словно была сделана многим позже. Николаич уже поднял наполненную до краёв стопку и держал у груди, чтоб быстрее выпить. Старик немного помолчал, но, смягчившись, обратился к Маяковскому. — Вас же ещё не представили, Владимир Владимирович, — наконец огласил он. Маяковский открыл уже рот, чтоб как раньше поправить деда, но тот на удивление бойко и правильно выговорил его имя. — Это моё допущение. — Фёдор Андреевич поднялся, оглядев односельчан. — По случаю того, что моя семья сегодня, в предновогодние деньки, собралась вся, я решил не дожидаться празднеств, — он взглянул на Сергея, но внук так и не поднял глаз. — Внук мой, вам известный как Серёжка, что за утками плавал, «Красной звезде» как поэт, привёз к нам друга московского. Тоже поэта. Владимира Владимировича Маяковского. Гости (в их лица Владимир наконец-то смог взглянуть без стеснения), сухие и полные, жёлтые и потемневшие, но все как одно измождённые и предвкушающие ночное гулянье, смотрели на него настороженно. Кто-то из мужиков перемигивался. «Узнали, что ль?» — затеплилась слабая мысль. Но никто ничего не сказал. Маяковский тоже молчал, сильнее сжимая в кулаках шерстяную ткань брюк. Напротив него сидела Саша, и пусть лицо держала строго, но всё же ободряюще подмигнула. Владимир улыбнулся ей краешками губ и, чуть повернув голову, замер. Фёдор Андреевич поднял стопку, и в этой тишине все, как по команде, подняли свои. Тоста Маяковский не понял. Его заворожила маленькая желтоватая ручка, держащая бокал хлебного вина за потемневшую ножку. Треснувшие, коротко подстриженные синюшные ноготки, серая кофта, закатанная на сгибах локтей, маленький крестик на груди, пухлые алые губы с тёмными волосками под вздёрнутым носиком и карие глаза, пытливо всматривавшиеся в него. Наискосок, слева от Саши, сидела женщина, больше похожая на цаплю, которой очень хочется пить. Волосы её, чёрные, туго заплетённые в косу, лежали, как на показ, на широком плече. Если б Брик не была сама по себе еврейкой, он бы настоял на том, что половина Руси — её сестры. Девушка повела плечами и приникла губами к бокалу, не сводя огненных глаз с Владимира. Маяковский пригубил напиток последний, и то только потому, что Есенин толкнул его больно локтем в бок, мол, смотрят все, пей, не спи. Сергей сидел за столом как на иголках: мало того, что надо было как-то доказывать Маяковскому, что он не пьяница, так самое большое — держать деревенский застольный этикет, тоже теперь на нем висело. Владимир совсем ничего не понимал в таких посиделках. Слишком много ему в детстве, видно, позволяли. В селе такого не терпели, и во взрослом возрасте могли поперёк лавки положить да розгами отходить. Расслабиться Сергей совсем не мог. Стопка, которая должна была хоть немного освежить голову, наоборот оглушила. Владимир сделал, может, один глоток, для видимости дольше прижимая бокал к губам, поморщился и отставил на стол. Такой пить точно не станет хлебное. Ему б виноградник, лозы, женщин, топчущих грозди босыми ногами, а не хлебный мякиш, разбавленный водкой. Дед покривился на такой глоток, но всё же принял. Сам стопку опустошил полностью, перекрестился, да взял деревянную ложку, за ним все гости ложки подняли, готовясь приступить к трапезе. Федор Андреевич положил себе мясца с чугунного горшочка, картошки; все потянулись к блюдам, загалдели. Кто к мясу, кто к тарелке с пельменями, кто-то к бутылке, чтоб повторить царственное угощение, да хлебом занюхать. Сергей, как большой ценитель, тут же привстал, потянулся за пельменями. Каждый был с пол его кулака. Да, такими точно наесться можно. Владимир приподнялся следом, решил судьбу не испытывать, взять то же, что Есенин-младший, да краюху серого хлеба. — Ну, — вдруг подал голос кто-то громче гула, обращаясь к столу, — Серёжка, расскажи хоть, как жизнь твоя в Москве, говорят, Содом сплошной. Девок там по подворотням хватают. Что детдома закрывают, тифовых много. Маяковский дёрнулся, напрягая жилы, словно хотел голос подать вместо Есенина, но смолчал. Может, сила воли его остановила, осознание, что в чужой монастырь со своим укладом нельзя, а, может, и кулак Сергея, безболезненно, но твёрдо опустившийся ему на колено. — Москва жива-здорова, Венедикт Иванович, — ответил Есенин, и Владимир только теперь смог разглядеть спросившего, высунувшегося с конца стола худого мужчину в серой поношенной рубахе, не снявшего полушубка. Лицо его было как будто бы обожжёно и волосы росли пучками и на голове, и на подбородке. Издали он был похож на взъерошенного воробья, которого, своевременно не заметив, кухарка окатила кипящими помоями. — никакого Содома, всё по-старому. — Как при Николашке? — Лучше, чем при всяком царе! — встрял Маяковский. — Да, — поспешно закивал Сергей. — Мы теперь сами своё счастье мастерим. Вот этими руками, — он потянул руки вверх, но они от нервозности подрагивали, и их пришлось стыдливо спрятать. Ему тут же налили ещё стопку и произнесли тост: «За Москву!» — А правда, что там девки каждому дать могут, потому что товарищи? — спросил кто-то, накатив в самоволку ещё рюмки три. (Маяковский определил это по однотонному стуку посуды). — Что тебе девка? — огрызнулся пьяному Венедикт, — Ты про будущее думай. Про то, что дом будет у каждого свой. Дворец на каждую семью с колоннами, с фонтанами. А завалинки из кафеля. Паровое отопление! На балконе чай все пьют! С лимоном! — поврежденные руки оторвались от стола, поднялись в воздух обрисовали талию — Жена — красавица. Хошь, по-немецки заговорит, Хошь, по-французски… — Мне моя Нина милей! Я её девкой брал и ответственность за неё несу, а что мне француженка? Что мне немка? — не унимался мужик, которого Владимир при всём желании увидеть не мог. — Вот и живи со своей Ниной, а кто-то в Москве! — И хай с ней!.. — Во-о-от! — протянул Федор Андреевич, — А если бы каждый из вас так любил Родину, как Веня любит женщин, то мы давно уже догнали бы Америку, перегнали её и забыли о том, что она была. — Нашёл о чём вспомнить! Федор Андреевич, нам-то, из Константиново, точно видно, что там за границей! — фыркнул Венедикт, потянувшись бульбой в тарелку сметаны. — Сергей Саныч, — послышался медвяный женский голос, и Владимир вздрогнул. Повернулся к женской половине, и снова его поймали в плен тёмные кратеры глаз. — А всё-таки, почему вернулись? — Это они на болезнь на мою так съехались. — ответил заместо Сергея дед, — Вон, даже гостя московского привезли. Нет, шиш. Это в городах привычно умирать быстро. Под колёсами… Железных лошадей. То ли дело было раньше! Жили не спеша. Умирали тоже спокойно. Был у меня друг, Уткин Паша, так он лет в девяносто пять решил вдруг что умирает. А и пора уже давно. Дети взрослые, внуки уже большие, пора землю делить, а он все живёт. Вот съехались родственники кто откуда. Стоят. Вздыхают. Ждут. Пашка лежит на лавке под образами в чистой рубахе день, два, три… не умирает. Позовут батюшку, причастят его, соборуют… не умирает. На четвертый день напекут блинов, оладий, холодца наварят, чтобы справлять поминки по нём, горилки привезут ведра два… не умирает. На шестой день воткнут ему в руки страстную свечу. Все уже с ног валятся. Томятся. Не умирает. На седьмой день зажгут свечу. А Пашка долго и строго смотрит на них, потом, задув свечу, встает со смертного одра и говорит: «Ни! Не буде дила!» И идет на двор колоть дрова. Лихо? Гости подтвердили, что лихо, и снова чокнулись. Владимир без удовольствия сделал глоток, Сергей пригубил третью стопку, ощущая, как слетают рациональные запреты не пить. Собственные ноги показались такими мягкими и лёгкими, а голова свежей, что захотелось продлить возвышенное чувство ещё немного, а потом и в пляс, и в шумную беседу с головой. Потянувшись за графином водки, Есенин только пугливо взглянул на Маяковского, но тот был занят гляделками с Прасковьей. Взглянув на Парашку, он только придирчиво губы поджал. Тёмная, изможденная трудами, она всё равно выглядела слишком высокомерно для своего положения. Может, из-за хищного подъема темных бровей или вплетенной в косу алой ленты, но всегда в ней было что-то надменное. Девкой её называли барыней, а сейчас, когда ей двадцать пятый год, только что бабой, пусть и не замужней. Тут дверь входная скрипнула, заслышались мужские голоса и вскоре в прихожую вошли пятеро мужиковствующих, двоих Сергей узнал сразу, даже встал им навстречу. Владимир, думая, что это важные гости, тоже чуть приподнялся, но был остановлен рукой, легшей на плечо. Есенин пусть и был рад новым-старым гостям, но за Маяковским следил. — Иди сюда, Серёжка, почеломкаемся! — Дядь Саша! — Четыре года тебя не видел, — обрадовался дядя Саша. То был русый, голубоглазый мужичок, на две головы выше Сергея, шире его в плечах в полтора раза. Дождавшись, когда Есенин выберется из-за стола, он обнял племянника и звонко расцеловал в обе щёки — прямо соскучился! — Одиннадцать лет тебя не видел, — подошёл к нему коренастый, чернобровый мужичок с рыжей бородой, — ужасно соскучился! — Я тоже по вам скучал, Порфирий Петрович. — Первый раз тебя вижу, — шагнул к нему Беспалов, выйдя из-за спин мужиков, — безумно соскучился. Есенин ахнул, попятился, но руку его уже сжали чужие, словно меж двух деревянных досок. — Куда ты, Серёжа? Будто призрака увидел, — улыбнулся Беспалов, хоть и сам был не рад его видеть. Обернулся к гостям, посмотрел на председателя партии, тот ждал тишины и внимания. — Товарищи, — громко обратился к сидящим Роман Олегович, — я к вам с председателем и секретарем партии… — Беспалов выдержал паузу. — Я знаю, я чужак для вас сейчас, однако меня перенаправили к вам с Украины, двадцатипятитысячник я! Зовут меня Романом, отец мой, Олег Игнатьевич — крестьянин. Фамилия — Беспалов. — Что же вы приехали сюда, Роман Олегович? — спросил Федор Андреевич. Сидя во главе стола, как на суде. Сегодня он был и судьёй, и прокурором, и адвокатом. — Я приехал в качестве уполномоченного райкома, проводить сплошную коллективизацию. — без обмана, как на духу выпалил Беспалов. Губы его дрогнули и растянулись широко, демонстрируя белые зубы. Правая рука нервно прошлась по брючине в поисках кармана, но чуть промахнулась и замерла. — Порфирий Петрович, ты ж староста, что ж ты нас не предупредил? — Федор Андреевич посмотрел на мужичка, что недавно обнимался с Сергеем, а тот лишь руками развёл. — Дык, он только заехал. Вон-а, коня распряг и в совет, из совета ко мне, а я его к вам, знакомить, так сказать-с. — староста неловко схватился за рыжую бороду, дернув за кончик, и вовсе убрал руки за спину. Владимир с недоверием смотрел то на старосту, то на Беспалова. Он казался ему смутно знакомым. Где-то видел, а вспомнить не мог. Не он ли ходил к нему на последние чтения для союза молодёжи? Хотя какая из него молодёжь? Кто из руководителей? Не похож. — И что же ты, Роман Олегович, позовешь нас в колхозы? У нас хозяйства крепкие, нам не до колхозов. Мы друг друга не обижаем, но скотину в одном хлеву не готовы… Кто ж за ней ухаживать будет? — Так вы и будете. Назначим двух пастухов, будете посменно за скотом ухаживать, а сами на поля перейдёте, как время настанет. Целину с вами осваивать будем. У вас, я знаю, Фёдор Андреевич, именьице на всю семью небольшое, вам ли отказываться от общей земли? Внуки вон, подрастают, от самых поспешных, — он насмешливо кивнул на Сергея. Видно успел пересмотреть дела по каждой семье, а может только по Есениным. — Мы на свои тяготы не жалуемся. Сами землю пашем, сами ею кормимся. Да и зачем нам скотину в один сарай умещать, когда она и в отдельных неплохо живёт? И ухаживаем мы за ней исправно. — Видите? — шепнул Беспалову один из пришедших с ним коммунистов. — Ни в какую. — Я, — Роман Олегович шагнул вперед, убирая руки за спину, — скажу как на духу. Партии ваши кобылки не нужны. Она даёт вам защиту. Вам лично, вашим семьям, вашим детям. От угнетателей. От всех тех, кто отбирал ваш хлеб, от всех, кому служили ваши отцы, деды, кому служили ваши матери. — Экай ты речистый, — хмыкнул Федор Андреевич, — а ну пошли нахрен с моего дома, ты, Роман Олегович, и дружки твои с партячейки! Из пришедших никто не двинулся. Односельчане, сидящие за столом, заворочались. Женщины молчали, склонив головы к бокалам. Мужчины напряглись, каждый смотрел на Беспалова, сжав внутреннюю пружину. Роман только холодно обвёл всех мужчин взглядом, цыкнул. И этих людей ведь он защищал во время гражданской войны? Да что там, эти же люди плечом к плечу с ним воевали. Мужики здоровые, такие не стали бы прятаться за сохой. Ничего не сказав, Беспалов широким шагом пересёк комнату, утягивая за собой двух партийцев, и тихо притворил за собой дверь. Сергей осторожно выдохнул, оглянулся на старосту и дядю Сашу, на гостей. Саша весело хохотнул, хлопнул его по спине и кивнул на стол. — Ну, хозяева, чем покормите? — Всем, чем стол богат. Водки? — Протягивая руку, повысил голос дед. — Обижаешь, — хмыкнул Саша и пошёл за стол вслед за Сергеем, дурачливо взъерошивая волосы. Владимиру пришлось подвинуться и уступить место родственникам есенинской читы. Дядя Саша вклинился прямо меж ним и Сергеем, подлив племяннику водки «за встречу», стал набирать в свою чашку пельмени. Застолье продолжилось, зазвенели бокалы, рюмки, за тостом пошёл тост. Стали обсуждать хозяйство, ругать власть, на что Маяковский только крепче сжал ткань брюк в кулаках. А Сергей, отделённый от него дядей, оставшись один на один с бутылкой, немного расслабился. Шальная, пьяная речь наконец-то снова вернулась к девушкам. Стали обсуждать Катьку, дочь одного из пришедших бедных крестьян. Девушке было уже семнадцать, и из кос пора было выплетать ленты. Заговорили о ней, как о феномене чрезмерно милом и скромном. О том, кого она больше напоминает из родителей. Кто-то сказал: — Глаза ленины. И все подтвердили, что глаза ленины. А Сергей, грохнув стопку на стол, вдруг проговорил: — Глаза Ленина, нос — Сталина. Все посмотрели на девчушку и залились дружным смехом. Есенин изрядно прихлебнул и всё хуже соображал. Стопка его не пустела, а вот бутылки всё быстрее ставились под стол. Руки уже подрагивали, и за обещание Маяковскому он больше не держался, только на дядю наваливался, чтоб не упасть. Владимир нервничал, всё оглядывался на Сергея, на его родню. Сёстры — почти не притронулись к вину, но уже клевали носом, потому что время было позднее. Катя придерживала Шурочку за плечо и о чём-то перешептывалась с мамой. Федор Андреевич, подняв бокал, говорил с мужиками, женщины сами по себе за своей половиной стола больше хохотали. Всем было, что обсудить, а Сергей вдруг опустил голову и нырнул тяжело на стол. Дядя Саша едва поймал его за шиворот, чтоб тот носом по опустевшей тарелке не проехался. Тут Владимир не выдержал. Поднялся, извинился перед гостями и, обойдя дядю, подхватил Сергея за руки. Поднял его на ноги, ватного, как куклу, и потянул от стола. Извинился ещё раз в полной тишине и, осторожно ведя Есенина-младшего перед собой, отговорился нуждой. В прихожей Владимир надел парку, Сергей, не разобравшись, хапнул чужой ватник и, набросив на плечи, повалился к косяку, но был вовремя пойман за руку и поставлен на ноги. — Есенин, вы же слово давали, бога ради, возьмите себя в руки! — шипел Маяковский, крепче сжимая его плечи. — Я себя в ноги взять не могу, — махнул он рукой и зашатался, теряя равновесие. Маяковский, со всей злобой к этой пьяной харе, выволочил его на улицу и толкнул. Сергей, ловя равновесие, шагнул вперед и повалился на колени, как подбитый, руками утопая в сугробе. — О, горе, — тихо вздохнул Владимир и, ухватив Есенина за воротник, сгреб голой рукой пушистый снег и принялся им умывать взвизгивающего от холода и алкоголя Сергея. — Трезвейте, сволочь, не то я вас по пятки в сугроб окуну. Сил отбиваться не было, и Есенин терпел колючий снег на щеках, влагу на груди и холод, от которого не спасал ватник. Только когда он смог чётко выговорить «Пустите» — Владимир перестал издеваться. Стирая с лица влагу, Сергей только мог зло зыркать и сбивчиво хватать холодный воздух ртом. — Вы же слово дали, — строго сказал Маяковский, пройдясь до завалинки, чтоб сесть и передохнуть от общего алкогольного флёра деревни. — Вы не знаете здешних нравов, — огрызнулся Есенин, застегнул на себе чужой ватник и с силой сунул руки в карманы. — Я знаю ваш нрав и почему-то уверен, что вы пили не от угрозы жизни. — Вы просто деда нашего не знаете. Лучше делать всё так, как он сказал. Так всегда было. Вся семья ему беспрекословно подчинялась. Он же — никому. Включая небесные силы. Один из поединков моего деда с Богом закончился вничью. — Сев рядом, он вытащил бумажный свёрток и газетный лист, сложенный в несколько раз, из кармана ватника. — У вас, я полагаю, сигарет не осталось?       Владимир только головой покачал. В ночи снег казался тёмным покрывалом. Теплым, пуховым. Так бы взять и улечься под него, если б не было счастья замерзнуть насмерть. Есенин же со всей пьяной ответственностью стал из чужой махорки самокрутки заверчивать. — По законам деревни нельзя не выпить, — продолжал невнятно оправдываться Сергей, прикрываясь деревней, дедом, да кем угодно, только не собой. — По законам, понимаете ли, современной аэродинамики шмель вообще летать не может. — зло выпалил Маяковский. — Не должен, падла, летать! А он летает… сука, насекомая неграмотная. Так не умеешь летать сам — не мешай шмелю. — Не учи отца делать детей, — отмахнулся Есенин. — Я не могу не пить. А в России обычай такой, что надо выпивать всё до дна из любой посуды. — Так ограничились бы одной стопкой! — Так на столе двеннадцать бутылок стояло. Сергей отвернулся, дыша себе на окоченевшие пальцы. Владимир мельком взглянул на него. На красные от мороза уши, влажную крепкую шею, видневшуюся из-под ватника. Кудри, соприкоснувшиеся со снегом, потемнели и опали на затылке запятыми. Сидел он, чуть сгорбившись, будто над прялкой, раскатывая белое полотно зимы. — Вы очень похожи на мать, — Владимир осторожно зажал между пальцев заиндевелую прядь, лежавшую на красном ухе. Оттаяв, она вновь проявила золотистый цвет и потемнела от влаги. — очень похожи… — Нас даже часто путают, — отмахнулся Сергей и, пройдясь языком по папиросной бумаге, свернул две самокрутки. — Надеюсь, вы не брезгуете. — Только если вы не заразный. — ухмыльнулся Маяковский, доставая из парки спички. Подпалив свою папироску, он, удерживая огонек меж больших ладоней, протянул его Сергею. Два клубка дыма воспарили в тёмное небо, разбитое звездами. — Благоприятная ночь. — Да, — улыбнулся Есенин, подняв голову, упёрся в бревенчатую стену дома. — Видите луну? Мне мама в детстве говорила, что когда наступает полнолуние, то можно увидеть как брат брата на вилах держит. Маяковский заинтересованно поднял голову вверх, но, как бы ни вглядывался в тёмные кратеры на луне, не увидел ни братьев, ни вил. — Однажды, я такой же ночью, лёжа без сна, вдруг заговорил стихами. Стихами слишком странными и прекрасными, чтобы мне пришло в голову их записать, а утром я их уже не помнил, но они затаились во мне, как тяжелый орех в старой, надтреснутой скорлупе. Маяковский на это только затянулся. Рука полезла в карман и извлекла блокнотик с пером. — Возьмите. — Зачем? — Году в тринадцатом, возвращаясь из Саратова в Москву, я, в целях доказательства какой-то вагонной спутнице своей полной лояльности, сказал ей, что я не «мужчина, а облако в штанах». Сказав, я сейчас же сообразил, что это может пригодиться для стиха, а вдруг это разойдётся изустно и будет разбазарено зря? Страшно обеспокоенный, я полчаса допрашивал девушку наводящими вопросами и успокоился, только убедившись, что мои слова уже вылетели у неё из следующего уха. Через два года «облако в штанах» понадобилось мне для названия целой поэмы. Я два дня думал над словами о нежности одинокого человека к единственной любимой. Как он будет беречь и любить её? Я лёг на третью ночь спать с головной болью, ничего не придумав. Ночью определение пришло. Тело твоё буду беречь и любить, как солдат, обрубленный войною, ненужный, ничей, бережёт свою единственную ногу. Я вскочил, полупроснувшись. В темноте обугленной спичкой записал на крышке папиросной коробки — «единственную ногу» и заснул. Утром я часа два думал, что это за «единственная нога» записана на коробке и как она сюда попала. С тех пор со мной следуют блокноты, чтоб не потерять ни единой фразы. Возьмите и тоже держите при себе, раз даже спичек не держите. Есенин взял в руки тёмную книжицу с мягкой обложкой, Маяковскому она помещалась ровно в ладонь и казалась совсем крошечной. Пролистал исписанные странички, оглаживая засохшие чернильные пятна. — Вместе со стихами дарите? — Стихи потом вернёте. Иначе я с вашего заработка вычту всё, что мне причитается. Вряд ли вы заработаете больше меня на стишках. — Вы зря не любите мою поэзию. — Что вы, поэзию вашу я очень даже терплю. Это вас я не люблю за то, что вы такой. — Какой? Маяковский примолк, подбирая слова и затягиваясь терпким дымом — Весь… комнатный…восхищенный… не люблю я восторженных созерцателей. И не очень доверяю вашим восторгам. Я думаю, любовь к березам торжествует за счет любви к человеку. И развивается как суррогат патриотизма… А вы и вовсе, сначала под царями были, бутафорский продукт деревни. Есенин старательно пропустил такие гадости мимо ушей, хотя губы надул. Раньше за такое в морду бил, а сейчас, кажется нет сил сказать: «заткнитесь!» — Но это было тогда. Сейчас мне кажется вы больше поэт, чем все, кого я знал… — Вы теперь уедете? Пари-то я проиграл. — Да, за сутки… Дайте сюда руки. Смотреть на вас тошно, — Владимир заключил его ладони в свои. Выглядел он крайне сосредоточенно. На лбу залегла вертикальная морщина, губы сжаты нервно, и только красный кончик самокрутки загорался ярче время от времени. — И что теперь? — Переночую у вас и уеду. — Опять в Москву? — Сначала в Ленинград. Там семья моя, — прикусив самодельный фильтр самокрутки, он задумался, а была ли вообще у него эта семья? И как покажется на глаза после всего? Ассейчик долго не сможет покрывать. Свои семейные погремушки… — Тут я совсем беспомощен, мне и самому тяжело, — вырвалась самая страшная мысль, обернувшись в слова, раздевшие его перед Есениным догола. — Вам бы в церковь, — тихо встрял в монолог Сергей. — Вам, может, так одиноко не было бы. Вот мне не одиноко. — Не обманывайте себя. Когда люди так брошены людьми, как мы с вами — нечего лезть к Богу — как нищие. У него таких и без нас много! Никуда мы не пойдем, ни в какую церковь, и никакого Христос Воскресе не будет — а ляжем спать — как собаки! — А вы всё-таки уверены что Бога нет? Вообще никого по-вашему нет? — Почему никого? Может, Бога и нет! Но Иуда-то перед вами!.. Сам я человек нерелигиозный, вы правы. И даже неверующий. Разве что суеверный, как все неврастеники. И всё-таки часто задумываюсь. Я ведь уже далеко не юноша. Придет когда-то смерть и вычеркнет меня. И что же в результате — лопух на могиле? Неужели это — всё, предел, итог?! Или наши души бессмертны? Но тогда мы обязаны дорожить каждой минутой. Сергей осторожно вытащил согретые руки, отбросил под ноги фильтр и засыпал снегом. — Устал уже, как рано, а столько зимы ещё впереди. Владимир вздохнул, потянул руку, желая обнять его за плечо, успокоить, сказать: «надейся». Но не успел он и руки поднять, как со стороны улицы послышались детские крики, залаяла есенинская дворовая собака, припадая на передние лапы, стала морду под частокол засовывать, желая протиснуться сквозь забор. Есенин подскочил первый и ринулся к калитке, Маяковский за ним, чувствуя, как внутри всё сжимается от неясного ужаса. На бессветной улице, под звёздами-фонарями ползла тень, желая скрыться от свиста. — У сволочь! Мало тебе было зерна, я тебя, стерву, изничтожу здесь же! — кричал, возвышаясь, мужик. — Тит! — воскликнул Есенин, узнавая в полушубке с хлыстом, зажатым в руке, в этом грозном человеке, высившемся над вором, сторожа церковной школы. У его ног, весь в снегу, исхудавший, в одной рубахе, взрезанной хлыстом и пропитанной кровью, вертелся ребенок. Мальчишка, чьи голубые глаза отворачивали от еды несколько часов назад. — Хлеб у меня украл, сука! — крикнул Тит, и пена выярилась на бледных губах. Снова засвистел хлыст и вскрикнул ребенок, извиваясь на снегу, марая его кровью. — Пашка! — донесся оклик Николаича. Он, как был, босиком наперерез, бросился к сыну, только пустой рукав метнулся за ним следом белым бинтом. Гости тоже высыпали из двора, на бегу набрасывая платки да шали. Накрыв ребёнка собой, прижимая его, плачущего, единственной рукой к груди, Николаич оглянулся на Тита. — Ребенка по что?! Мы ж соседи! — гаркнул он, — Я ж воевал за тебя, сучье вымя, а ты?! — Справедливость у вас, коммунистов, только на вас нацелена, всех поубивать! Как собак перерезать. Тит замахнулся хлыстом, чтобы ударить и Николаича, Пашка сжался в его руке. Выбежавшие селяне все как один угрожающе подступили к Титу, но тут раздался выстрел, бабы закричали, а Тит, как подкошенный, полетел головой вниз да распластался у ног Николаича. Пашка вздохнул и совсем по-детски заплакал навзрыд, прячась в груди отца. За спиной Тита стоял Беспалов, опустив пистолет к земле. — Кончено! — крикнул он, заставив замолчать паникующих баб. Маяковский с Есениным, оказавшиеся ближе всего к трагедии, поснимали с себя одежду. Сергей набросил широкий ватник на плечи Николаича, помогая тому подняться. Ребёнка, плачущего, исполосованного железом кнута, Владимир обернул в свою парку и взял на руки. Тот, растирая кровь из рассеченного лба о бараний отворот, прижимал к груди обеими руками засушенный в камень хлеб и омывал его слезами. — Этого человека вы всем селом защищали? — обратил вновь на себя внимание Беспалов, подходя к селянам. Испуганные и смятенные таким быстрым убийством, никто не смел двинуться. У Беспалова ещё был пистолет и он вполне мог использовать ещё несколько раз. Мужики, бывшие на войне и, видевшие очередную трагедию, разворачивающуюся у порогов их домов обратились в слух, затыкая женщин. Каждый из них, когда-то солдат, все как один, оказались на поле боя, а Беспалов продолжил. — Его вы выбрали в торговцы, а он, знали ли вы, быков своих продал?! Чтоб они советской власти не достались! Детей ваших вон, — он указал на Пашку, — воспитывает кнутом, как раба какого-то! И вам-то не нужна советская власть? С другого конца улицы уже спешили к ним секретарь и председатель партячейки вместе со старостой. — Завтра чтоб все пришли и как честные коммунисты записались, а то так и будет вас всякая мразь хлыстами стегать. Беспалов пошёл прочь, зная, что здесь его не готовы пока принять, но первый шаг, омытый кровью врага, он сделал. Увязавшиеся за ним секретарь и староста деревни наперебой вопрошали: — Что же делать теперь? — Семья же у него была! Как жене в глаза посмотреть? Роман Олегович оправил пальто, спрятал пистолет в полах и запахнулся. — Значит, семья у него была? — Была! — с усилием подтвердил староста Порфирий Петрович. — И дом, и хозяйство, и детки. — Значит, завтра, Порфирий Петрович, собирай вечером сельчан на собрание. Раскулачивать эту сволочь будем. — Так он мёртвый теперьше! — Семью его раскулачивать будем. Под народный суд и жену, и детей его. Теперь царских законов нет, народный суд всему голова. Али не так? — И куда… Детей девать будете? — хрипло поинтересовался староста, крестясь. — Вышлем. Мы не сволочи какие-нибудь. Всё имущество их под счёт. Утром этим займусь я и… — Беспалов взглянул устало на секретаря. Конопатый, ещё молодой партиец вытянулся по струнке и отрапортовал — Ивашка я, Роман Олегович. — Завтра с бумагой утром придёшь, будем имущество заверять, а сейчас домой. С телом, Порфирий Петрович, вы уж разберитесь. Бумаги я подам соответствующие. Подняв ворот пальто, знаменуя этим об окончании разговора, Беспалов ускорил шаг, желая остаться в гордом одиночестве. Приехавший сюда Маяковский и Есенин оказывались как нельзя кстати. Шантажом и подкупом, а то и разговором по душам их можно было поставить в ранг агитаторов и распространить влияние через литературу. Только был бы здесь дом культуры. В противном случае его придётся выстроить, а пока сгодится для выступлений и сельская школа. Вряд ли местные жители видели что-то кроме сельских гуляний, а тут два поэта с партбилетами. Отчего-то Беспалов не сомневался, что такой главарь и горлан революции, как Маяковский, был партийцем.