Страна негодяев

      Есенин проснулся оттого, что сны закончились. В купе значительно похолодало, по ощущениям было утро, но невключившаяся лампочка и темнота за окном будто намекали, что есть возможность доспать своё. Покрутив головой, он приметил крупный силуэт у окна. — Маяковский, — сонно возмутился Есенин, — на кой чёрт вы подорвались? — Выспался, — спокойно отвечал Владимир, не поднимая взгляда от блокнота, — а у вас одеяло упало, всё в грязи было. Пришлось своё отдать. Какой уж тут сон. — Вы со своей заботой не к тому лезете, — отвернулся Сергей к стене, укутываясь в одеяло по макушку, но заснуть не смог. Полежав полчасика в тишине, слушая только скрип вечного пера, Есенин повернулся к Маяковскому. — Ну, прочтите хоть, что пишете. — Мир опять цветами оброс, у мира весенний вид. И вновь встает нерешенный вопрос — о женщинах и о любви. Мы любим парад, нарядную песню. Говорим красиво, выходя на митинг. Но часто под этим покрытой плесенью, старенький-старенький бытик. Совсем просто и весело, как частушку, Владимир зачитал получившееся. — Я так и думал: снова у вас слова на слова лезут, и колется всё. Как вам может это быть в радость? Писать так… нагромождённо? — Нормально я пишу, — он снова придирчиво взглянул на стих, — Это вы просто близоруки, вот вам всё и колется. Очки наденьте — и всё хорошо будет. — На уши очки не примеришь. — Вы это очень зря. Зацепите за них дужки, уши оттопырятся, может, лучше слушать будут. Музыкальнее. Есенин вздохнул, спустил ноги в ботинки; поежившись, дыхнул на руки, желая проверить, идёт ли пар. Ничего. Накинув на плечи одеяло, он повозил рукой по заиндевелому стеклу и прижался лбом, словно мог по белому полотну сугробов определить их местонахождение. Ленинградская слякоть со всей её переменчивостью, ветрами и холодом растаяла в сонме снега. Мимо поезда бежали мохнатые ели, верхушками упираясь в тёмное небо и на бегу разметая подолы зелёных платьев. Ни тебе людей, ни городов, ни пыхтящих заводов. Лес, словно в прыжке, размыкался бескрайним снежным полем, чтоб через сотню метров сомкнуться опять и заплясать голыми берёзками, поваленными тополями и вековыми дубами. — Всё-таки соскучились, — хмыкнул Маяковский, смотря исподлобья на Есенина, носом приперевшего стекло. — Всё лучше этой вашей казённой плитки, опплёванной и забитой бычками. Тут Владимир спорить не стал: что уж сделаешь, если разруха у людей в головах? Он часто путешествовал по России и в поездках любил дикарские виды своей страны даже больше, чем убранный и прилизанный профиль столицы. — Замёрзнете вы тут к чертям, — отстранившись от окна хмыкнул Сергей, растирая красный лоб и, как к своей, протягивая руки к пачке сигарет. — У меня трёхкамерное сердце: мне даже в Москве не холодно, что уж говорить о Рязани… подкурите мне тоже. Есенин взял в рот две последние сигареты, чиркнул спичкой и одновременно затлел обе. Выдохнув тёмный дым, передал одну Владимиру. Он, ничуть не погребав, взял сигарету, с наслаждением затягиваясь и переводя взгляд в окно. Лес расступился, показались маленькие деревянные домики на поляне, мёрзлая речка и едва различимые запятые людей, сидящих в свете фонариков с удочками. — Глядите, уже рыбачат, — кивнул Маяковский на очертания людей вдали, перед тем как деревья снова затянули округу. — И мы пойдём. Не верите? Нас никто просто так кормить не будет. Придётся и вам работать. — надев башмаки, Сергей поднялся, потянулся наверх за одеждой. — Подъезжаем, надо собираться. — Рязань это… — Несмело начал Владимир, кивая на поселение, увиденное ими пару минут назад. — Это то, до чего мы пока не доехали, — учтиво пояснил Есенин, стряхнув пепел в пустую пачку и едва удержавшись от едкого смешка. — Вы же катались по России. — По Рязани не ездил, а с вашего поэтического описания мне теперь это место кажется совсем крохотным и очень тесным. Представляется мне только прямая дорога, церковь деревянная, да старая женщина в платке, встречающая вас. Застегнув брюки, Сергей покачал головой. — Образ хороший, но это больше Константиново. Скоро всё сами увидите. Рязань это большой город, но по нему мы походить не успеем. Саша мала ещё, а одежда на ней тонкая, московская. Простудится, так лекаря потом не сыщем. Походите по деревне, в валенках и какой-нибудь шапке увесистой, меховой. Эти ваши кепки, — он кивнул на картуз, — у нас не годны. Одевшись и докурив, Сергей сплюнул на руку, затушил о слюну окурок и положил его в пустую пачку. Спустил чемодан, сел на полку, обращая печальные глаза в окно. Над лесными массивами расплывалось зарево рассвета, поднимаясь от корней сосен. Прорезая сугробы, рассыпаясь на снегу множеством кровавых отсветов. Словно земле кто-то медленно выжигал белое яблоко глаза, ослепляя в наказание за попытку прозреть. Есенину стало тошно, обиженная белость затекла в него, засветила в место глаз. Его ждёт дом. Вмиг лес кончился так же неожиданно, как и начался. Расступились деревья, показалось поле, маленькие домики, возрастающие до деревянных четырёхэтажек. Поползли редкие машины по дорогам, всё больше повозки с лошадьми, заходили люди, запестрели вывески. — Возьмите чемоданы, Владим Владимыч, я пойду сестер потороплю. Маяковский тяжело поднялся, придвинул к себе чемоданы, в последний раз взглянул вокруг себя. Его механизированный мир с машинами, поездами и паровозами отдалялся, и он снова оказывался в пёстром бесконечном лесу, в сугробах, похожих на горы. Близость детства замутила, голова потяжелела, захотелось развернуться и бежать в толпу, в мир спешки, туда, где среди толпы, в каменных джунглях, он станет частью каменноголовых статуй. Только бы прочь из мест, напоминающих о детстве, о лесничьих владениях, о крепкой дружбе и семье. Сменить брак, быт, боль. Пережить всё то, что ранее было так любимо, сменить маршрут, вернуться в Москву. Куда бы он бежал ещё? Как бы поступил, если бы любил себя? Если б только он мог перестать думать о былом, стало бы легче? Мысли — вот от чего особенно муторно. Они ещё хуже, чем плоть. Тянутся, тянутся без конца, оставляя какой-то странный привкус ржавчины. Вспомнились рыжие волосы его капризной девочки, её балетки тридцать седьмого размера. Однажды Лиля, даже удивительно, попросила назвать поступок, после которого Владимир мог бы порвать с ней все связи. Перестать разговаривать. Но тогда он этого поступка не нашёл. С четырнадцатого года он стоял с распростёртыми объятиями перед ней, самый что ни на есть уязвимый. Ни секунды не сомневаясь в её любви. Это не было требованием, не было грузом. Только бескорыстное доверие, вплоть до отсутствия страха пули в сердце. А потом всё как оборвалось. Когда Лиля пропала на неделю, и униженные Осип и Володя ходили по всей Москве, чтоб избить её нового кавалера. Когда Лиличка требовала ночевать всем в одной квартире, а потом приходила с рассветом, устало бросая туфельки у порога. Самый большой разлад в душе Маяковского случился, когда Лиля уходила на всю ночь одна на чей-то вечер. Она явно говорила куда пойдёт, что это важный вечер, но Владимир всё равно не запомнил. Он чувствовал, что теряет её, а остановить никак не мог. Навешивая на уши зелёные серьги с перьями, Лиля бросала взгляды на Маяковского через зеркало. — Щеник, я же вернусь утром… Ты ведь всё равно занят будешь с ЛЕФом. Владимир кивнул неуверенно. Смотрел на неё, не отводя глаз, а сам так хотел схватить за руку, запереть в комнате, заставить сидеть с ним на тахте и горевать над разбитым счастьем. Кричать, драться, но только вдвоём. Лиля, словно прочитав по отражению желание, застегнула серьгу и обернулась. — Ну, хочешь, поедем со мной? Только это не совсем… удобно. Поедем? — Нет. — Щеник, милый, родной, — подошла ближе, огладив пальцами скулу. — Ты мой самый любимый. И мы ещё увидимся. Но сегодня я занята. Когда человека бросают одного и при этом называют самым любимым, делается тошно. И всё-таки Владимир спросил: — Могу я встретить тебя ночью и проводить домой? — Нет, — сказала Лиля, — позвони мне завтра утром. Позвонишь? — Хорошо. — Скажи — клянусь, что позвоню. — Клянусь. Лиля продолжала говорить. Однако Маяковский запомнил только слово — «нет». Все попытки уравновесить его другими словами казались оскорбительной и, главное, безнадёжной затеей. Брик ушла, набросив на плечи полушубок, а он так и остался стоять в этом полукруглом зеркале, увешанном побрякушками. Жёлтая, покойничья кожа, небритость и блестящие болезненные глаза. Почему говорят, что блеск в глазах означает жизнь? Ведь даже небо — это кладбище света угасших давным-давно звёзд. После этого вечера произошёл надлом через всю его жизнь, раз и навсегда отделивший Лилю от него. Паровоз остановился и дал гудок, извещая об остановке. — Владимир Владимирович! — окликнул его Есенин, просунув голову в купе. — Сейчас паровоз дальше поедет, а вы здесь останетесь. Хуже моих сестер, ей-богу! Пойдёмте, буду знакомить вас с природой. И только попробуйте к ней не на «вы» обратиться! Маяковский вздохнул тяжело, взял чемоданы и направился на выход вслед за егозившим Сергеем. На Рязанском перроне была настоящая толкучка. Владимиру раза три наступили на ногу и дважды попытались потеснить, проталкивая свои чемоданы вперёд, скорее, к вагонам. Есенин же всё тащил сестёр вперед, загнанно оглядываясь по сторонам, словно за ним кто-то гнался. Посмотреть местность Маяковский смог лишь перешагнув привокзальную площадь и оказавшись на перекрёстке, соединяющем новую жизнь и то, что осталось от прежней. Людей было немного, словно всё население осталось на каменном перроне. Мимо прошли три женщины в серых фуфайках, на голове шуршали истёртые шали, скребли подолы шерстяных юбок по земле. Люд здесь выглядел особенно бедновато. Кто-то для поддержания тепла поверх фуфаек закутывал себя или ребёнка в плед и становился в очередь за хлебом, а то и просто, взяв через тряпку ведро, шёл за водой. Площадь окружали четырехэтажные каменные здания, в просветы которых виднелись одноэтажные покосившиеся домики. — Наносное, — хмыкнул Есенин, смотря на новые каменные строения. — Раньше только церквушка тут каменной была в три этажа, да школа. А теперь, вот, дома. — Заселяются люди, — улыбнулся Владимир, — жизнь начинают новую, рабочую. — Да был бы там хоть один рабочий, а то сплошные чиновничьи рожи. Все рабочие и крестьяне так же живут в землянках, латают соломкой крышу и от голода пухнут. — Это пройдёт. Власть степенно вычищает буржуев из наших ристалищ. — Это уже другие буржуи. Буржуи красные. Они царских выпнули пинком под зад и сами в их пяти комнатнах осели. На Афродиту набросили расписной платок, в валенки Давида обули и сидят с ними, пируют! Дело ли это?! Маяковский только губы поджал, нахмурившись. Ответить на это было нечем. Вновь обнадёживать светлыми коммунистическими идеями будущего было бы смешно. Перехватил только поудобнее чемоданы, сказав: — Покажите уже, откуда ехать надо, да поедем. — Э, нет, Владим Владимыч, не всё тут так просто. Тут торговаться надо уметь. Поедете просто так — в три шкуры сымут! Смотрите, я сейчас нас задаром довезу! — вернув сёстрам чемодан, Есенин оглядел площадку и поспешил к паре гнедых лошадей, запряжённых в сани, проситься в дорогу. — До Константиново, Кузьминская волость, довезёте? — вопрошал он у ямщика в скромном тулупчике, измерзшего до костей. — Далеко, — поморщился, проводя варежкой по чёрной, заиндевелой бороде, и выстучал зубами, — потребуют с вас… Соответствующе… Без излишка-с… За дальний прогон. Есенин сделал вид, что рыщет по карманам, потом показал пустые, красные руки. — Я с сестрами, совсем без гроша. Всё им на приданое ушло. Довези, мужик, век благодарен буду. — А что мне с твоей благодарности? Согреет меня твоя благодарность? Может насытит? Мне кто поможет дочерям на приданое собрать? Если всех так подвозить, то я ж сам с голоду издохну, и лошади мои. Так и останется восемь сиротиночек, а младшей и году нет. Сергей дал сороковку, но мужик закрутил головой. Накинул ещё двадцать копеек. Снова нет. «Такой отвратительный малый, а ведь малому не менее тридцати лет». — подумалось Маяковскому, но, пряча веселье, он с любопытством наблюдал, как Есенина обирают до нитки. — Да что ж ты! — сплюнул Сергей на дрожки. — Имеешь ты душу, собака? За что ты с меня гребёшь? — Не злись, барин. В году рожь плохенькая уродилась. Давайте ещё десяток… Иль штучек шесть. Я за вас в шинке самогонки тяпну. За здоровье ваше и честь. Есенин сдался, выгреб всё, что имелось в карманах, и залез в сани, поднимая ворот пальто выше. Ветер здесь никого не жалел. — Хорошо торгуетесь, Сергей Саныч, — смеялся Маяковский, помогая девушкам взобраться в сани. — И впрямь, до нитки обобраны. Что бы вы в Грузии делали? На наших рынках? Без штанов бы ушли! Насмехался Владимир, положив чемоданы на пол саней, и, усевшись удобнее, крикнул ямщику: — Трогай! Лошади неспешно двинулись. Маяковский видел их рёбра, проступающие на впалых боках, видел, как напрягаются мышцы, раздувается от дыхания грудина. Только тёмные всполохи хвоста и гривы так же лоснились в окружении белого снега. Лошади утратили свою врождённую грацию и величественность от голода, холода и постоянной работы. Только в перезвоне подбитых копыт отдавалось ещё. — Дайте мне в долг ещё рубль, — раздался голос Сергея над ухом. Владимир, не задумываясь, дал два, и Есенин, потеснив Сашу и Катю, перекинулся через бортик сидений, склоняясь к ямщику. —ЭЙ! МАЛЫЙ! — крикнул он, протягивая кулак с зажатой монетиной. — Возьми, лошадям на прокормку! Только смотри… Не пропей! — Спасибо барин! Дай Бог тебе здоровья! Ух, домчу я вас! — ямщик спустил ноги на полозья саней, поднялся и, размахнувшись плетью, крикнул — Ну, хорошие, пошли! Пошли, стервы, быстрее! Сергей едва успел сесть в сани, когда они рванули быстрее, увозя их в сторону родного села. Катя клонила голову к груди, засыпая, Саша всё бросала короткие взгляды на Владимира, и он отвечал ей полуулыбкой. Его веселила девочка, иногда хотелось быть старшим в семье. Сёстры, конечно, советовались с ним без оглядки на возраст, но Люда очень любила его, сидящего на стуле, прижать к груди с тихим: «братец». Это исконно русское слово всегда приходило на её уста в моменты тяжких переживаний, от которых она старалась всегда закрыть Володю и Олю. Только крепче прижимала выстрижённую голову, изредко касалась так больших рук и, наверное, думала о том, как годков двадцать пять назад прятала эти самые руки в своих. Грела или просто играла, как весь Володя мог уместиться раньше на её руках. Пребывая в таких мыслях, она очень старела, в губах прятались глубокие морщины, на лбу собирались целые полосы, и глаза… Их Маяковский боялся больше всего. Они переставали быть сухими и жаждущими. На них набегала влага, иссушая весь организм. — Владимир Владимирович, — позвал его Есенин с хитрой улыбкой. — Знаете, что общего между вами и Лениным? Маяковский скептически относился к вопросам Сергея, он не верил, что это будет что-то безобидное, потому сразу сдался, сказав «не знаю». — А вы оба, как бы сильно ни глядели в будущее, а всё равно оказывались лицом к лошадиному хвосту. Вздохнув, Владимир перевёл взгляд вперёд, на мощные задние ноги лошадей, взметающиеся на бегу хвосты. — И хорошо. Мы не от животных бежим, а за их лучшими качествами. Дальнейшее занудство Есенин слушать не стал. Кудри трепал ветер, уши мёрзли, а где он шляпу потерял — не помнил. Бежал от Маяковского с ней; в больнице, придя в себя, был без неё. Может, и врач к рукам прибрал. Жалко. Хорошая была. Бобровую бы шапку сейчас. Ту, что выиграл Мариенгоф у него. И жить было бы лучше. Поглаживая ладонями красные уши, он стал примеряться под спящую Катю, желая укрыть голову за её грудью, как тут же был пойман двумя большими и тёплыми ладонями. Не зря Маяковский руки в карманах держал — сберёг тепло. — Не вошкайтесь. Сидеть с вами сплошная мука. Сергей только хмыкнул, но притих. С детства усвоил урок, что если уж попал в тепло, то сидеть надо смирно и не чирикать. Владимир же обратился к Саше — единственной собеседнице на поездку по таким же белёсым полям, которые им приходилось наблюдать из окна вагона. Стал расспрашивать у неё про село, про область. О том, водятся ли рядом дикие звери, видела ли она когда-нибудь зайца. Девушка, отвечавшая сначала стеснённо и тихо, вскоре подала голос, весело засмеялась. И Маяковский разделил с ней радость преображения. У него был очень удачный организм. Он снабжал Владимира энергией не только для того, чтобы превосходить других, но и для того, чтобы в тридцать два года закидывать себя таким количеством впечатлений, какое не придётся даже на долю восьмидесятилетнего старика. Он рассказывал о России, Франции, об Америке, с которой недавно прибыл, только Грузию не упомянул. За всё время их поездки Саша только один раз услышала от него странную фразу: «устал, как тысячелетний старик», и то относившуюся к его неудачному туру по Севастополю. Вообще в какой-то момент девушке показалось, что усталости Маяковский не знал. Обычной дозой впечатлений не удовлетворялся. Требовал много, и Есенина вскоре пустилась в длинные рассказы о своей учёбе, а потом и о семье, о том, кто кем приходится и кого Владимир ещё увидит. Сергей, сидевший с ладонями Маяковского на ушах, иногда вставлял своё слово, но больше, стихнув, думал о своём и ревниво смотрел на поле. А ведь он должен был быть главным повествователем историй в этих санях. Так и доехал, с руками на ушах, приближенный к бараньему меху чужой парки, пахнущей одеколоном и табаком. Ямщик, подогретый двумя рублями, довёз их аж до дома по отрывчатым указаниям Есенина, который только и знал кричать: «Налево! Направо! Дальше, чтоб тебя!» Дом, перед которым они остановились, ещё отдавал новизной. Сколоченный из лакированных брёвен, по технике «без единого гвоздя», он величественно темнел окнами с резными ставнями через такой же крепкий, плотный забор. Сергей улыбнулся, любуясь тем, что смог выстроить. — Сына родил, дом построил… Только дерево не посадил. Я его это… В стихах взростил, — оправдываясь, он улыбнулся Владимиру, торжественно смотря на возвышавшийся дом. Ладно всё было сколочено, выкрашено только как попало коричневой краской. Кое-где либо совсем краски не хватило, либо облупилась от непогоды. На улице никого не было видно, и Есенин, махнув на все приличия рукой, поспешил в дом, забыв о чемодане, сёстрах и Маяковском. Владимир только головой покачал, разбудил Катю, спрыгнул с саней, спустив чемоданы, помог сойти девушкам. — Он у вас всегда такой безалаберный? Саша хихикнула, прикрыв рот ладонью, на что получила строгое Катино: — Шура! — проснувшись, она снова подобралась, взяла свой чемодан и повела за собой гостя. — Серёжа просто соскучился по всем. Это на сцене его привыкли травить и видеть скандалистом. Дома он необычайно тих бывает и мрачен. Владимир не стал рассказывать, что уже успел стать свидетелем есенинских расстроенных чувств. Молча взял два чемодана и направился в хату. Саша, оставшаяся без ноши, притворила за ними калитку, поздоровалась с псом. Дворнягу отчего-то кличили «Сергунькой», и когда эта детина вставала на задние лапы, натягивая цепь, то ростом становилась почти с Маяковского. И маленькая девчушка бежала к ней бесстрашно, как к первому родственнику, чтоб обнять. — Вот глупая, — шикала на неё Катя сквозь лай пса, — укусит он тебя когда-нибудь, а то и подерёт. Саша делала вид, что не слышала упрёка, а Владимир довольный наблюдал за ней, и виделась ему в этой тонкой фигурке Лиля, так же играющая с Щеном. Сбросив наваждение, Владимир пошёл следом за Катей в дом. В сенях едва не споткнулся об уже знакомые штиблеты. Поставил чемоданы в уголок, убрал обувь Есенина, свою отставил аккуратно и, протерев руки сухим носовым платком, потянул массивную дверь в хату. Обитая грубой тканью для утепления, с круглой деревянной ручкой, она напоминала больше книжную обложку, и, отворив её, Маяковский был готов попасть сказку. Дверь вела в просторную кухню с побеленой печкой в углу, занимавшей почти треть пространства. В ней что-то трещало, шкворчало и ухало. По дому витал запах томлёной картошки и мяса. На большом столе уже стоял глиняный горшочек и буханка хлеба, выложенная на белое расшитое полотенчико. Катя, без лишней суеты отставив свой чемодан к печке и сняв носки, пошла босыми ногами по круглым вязаным коврам. Они были настелены всюду, приникали близко друг к другу, чтоб сохранить тепло. Поправила лампочку Ильича, висящую слишком низко, собрав с неё паутину, прошла к одной из горниц, занавешенной бордовыми шторками, из-за которых доносился весёлый говорок. Маяковский поспешил за нею. Приподняв шторку, он заглянул в освещённую свечками комнатку. У прохода стоял расписной сундук, прикрытый таким же круглым ковриком, что лежали на полу кухни. Комната хоть и была просторной, но очень тесной, будто в спешке, заставленной вещами быта. Помещала в себе фанерную стенку с сервизом, две железные кровати, тахту и иконостас в самом дальнем углу, весь в два ряда заставленный иконками. Всё это стояло так плотно, друг за другом, будто только что рабочие внесли всё убранство, да так у стенки и оставили, а люди обжили. У самой дальней кровати собралась чета Есениных, туда подошла и Катя. Владимир в нерешительности остался в проходе. На перине лежал старик, хотя и был он стариком скорее номинально. Старость в нём стыдливо определялась морщинами на лице. Волос же был свеж, светел и словно совсем не тронут сединой, широта плечей не согнута горбом, взгляд горел молодым огнём, обращённым к домочадцам, а большие руки беспрерывно что-то делали. Видно было, что лежать ему было в тягость, без работы совсем невыносимо. Рядом с ним сидела в чёрном платке женщина, больше похожая на монахиню. Тёмное мешковатое одеяние её тяжело лежало на теле, давя на все выступающие углы фигуры. Лица Владимир не видел, только светлую морщинистую руку, держащую край пиджака Сергея. Рядом встала Катя, обняв женщину за плечи, и ласково позвала: «мама». В комнату последней вбежала Саша, едва не влетев во Владимира. Раскрасневшаяся от холода, с русой косой наружу, она села на край кровати, прижимаясь холодными щеками к морщинистым рукам старика. Казалось, эти ладони могли сокрыть в себе всё её лицо, разом согрев. — Ну, чума! — возмущался на Сашу дед, а сам гладил её по голове. — Косу б спрятала, девка. В моё бы время оторвали. Развращает вас, молодёжь, власть рабочих-то. — Дедушка, — конючила Саша, а старик снова взглянул на Сергея. — Ну, пострелёнок, рассказывай, что за слухи о тебе до нас доходят? Что ты в больнице лежал, что с американкой развёлся. Что на внучке Толстого жениться обещал. Как это понимать? Что ж ты, бес хромой, всё баб мучаешь? — Дедушка, — смутился Сергей, совсем оробев. Старик вдруг улыбнулся, протянув к нему ладонь. К сыну всем телом обернулась и мать, разглядывая его посечённый лоб. — Чем это тебя? — тихо спросила она, поднимаясь и желая проверить, серьёзная ли рана. — Вот же бабы, — хмыкнул дед, не дав Сергею и слова вставить — Всех их интересует — чем? Хоть бы одна поинтересовалася — за что? — Это царапина, — отмахнулся Сергей, тяжело вздыхая и желая перевести тему. — Ладно, стервец, позже об этом погутарим. Расскажи, как ты? Вон заматерел как. Это на грузинских харчах ты таким стал или на американских? — Дедушка, — одёргивал Сергей, — у нас ведь гости. Я с собой друга привёз. — Вижу, вон, забился, потолок плечами подпирает. Все повернулись на Маяковского, а тот только нервно выпрямился и сделал несколько шагов к кровати. — Здравствуйте, я Маяковский… Владимир. — Вы из соседнего дома родственник? — посерьёзнел дед, отпустив Сергея и протянув руку для пожатия Владимиру. Тот, секунду колебавшись, всё же ухватил сухую руку в свою и нервно за платком полез. — Пап, соседи — Маковецкие, — снова подала голос женщина, взглянув на Маяковского тепло. — Я слышала о вас. Вы ведь московский пролетарский поэт? — Да. — Дедушка, — вновь окликнул Сергей, — я ведь тебе написал письмо из Батума, читали тебе его? — А как же, — шамкал дед, — читали. — А что же ты не приехал в Батум? — Письмо-то письмом, хорошее письмо, а вот насчёт приезда ты не совсем продумал. Ты бы, Сергей, денег прислал на дорогу. Нужно было тебе его немного продолжить, а прислал бы денег, может, и приехал бы. Благообразное лицо деда просияло хитренькой улыбкой, исчезнувшей в бороде. — Да где уж, Сергунь, поехать, здесь с кровати слезть мочи нет. — Ну ты, дедушка, не обижайся, что я не додумался прислать тебе деньги. Ведь ты знаешь, я для тебя ничего не пожалею, ни денег, ничего. — Тогда, Сергунь,... дай мне сорок копеек на баню, осемь лет не парился. Сергей пошарил в своих карманах, но, увы, к сожалению, в них ничего не было, и он сконфуженно проговорил: — Дедушка, нет при себе, боюсь, потеряю. В ладонь его осторожно упёрлась мятая бумажка. Есенин попробовал отогнать руку, ударить по хрустящим деньгам, но ему едва ли не силой в секундной борье вложили рубль. — Нашёл, дедушка, вот. — он протянул ему измятый рубль. — Я тебе всегда буду денюжку давать, честное слово. — Эх ты, пострелянт… Шурка, Катька, обегите соседей. Пригласите на вечер всех. Скажите, у меня внук приехал… Вон, поэта московского привёз. Пусть собираются все сегодня к нам на вечер. Танька, — обратился он весело к дочери, — тушу порося достань, пельмени с погреба, колбасу. Наливку вытащи… царскую достань. Пусть праздник будет. — Так когда ж я всё это успею приготовить? — Вон тебе четыре помощника. Дай московскому топор, да мою ушанку, чтоб он в этом козырьке уши себе не отморозил. Сережку в погреб, пусть ведро картошки достанет и начистит, что ж ты, в большой семье сколько жила, а командовать не научилась. Ну! — Покормить бы их. С дороги ведь... — упиралась женщина. — А у нас ещё осталась картошка с мясом? Татьяна кивнула. — Вот и ладненько. Ты еду разогревай, а они пусть сначала дела приготовят. А как пообедают, я их к колодцу направлю, пусть воду натаскают, а то одна бочка осталась. Все спешно заходили по комнате, и только дед остался лежать и командовать. — Шурка, платок надень! Косу спрячь, не то сам отрежу!.. Танька, шапку москвичу! Он пади наших морозов-то никогда не видывал. Сергун, не стой как баран. Погреб помнишь где? Половицу ножом подцепи, коробок спичек возьми и лазай! Владимир, принимая шапку и топор, только бровь почесал. День только зачинался, а с дороги их мало того, что не покормили, так и работать заставили.