Под терновый, под венец.

Кашель не проходит. Ни через день, ни через неделю. Ещё совсем немного и с первого приступа стукнет ровно месяц, из которого Кайа уже две недели сплевывает кровь, задыхаясь от боли в порезанной глотке. Сегодня больно по-особенному. Он кряхтит больше обычного, а дышать выходит только через раз и то, если очень повезет не подавиться кровавой кашей. Он стоит перед зеркалом в ванной, глупо открывает рот, пытаясь разглядеть хоть что-то в темноте горла. Почти как в детстве, когда рассматриваешь зубы, представляя себя всезнающим врачом. Только сейчас врачом себя Альберих не представлял — смысла не было, диагноз ему поставили почти сразу, а лечения предложить не смогли. Да и забыть об этой игре в гляделки также быстро, как в детстве, не выйдет. Кайа светит себе в рот фонариком телефона и наконец-то замечает. Белый и маленький, ещё даже не раскрывшийся бутон щекочет нежным покровом стенки гортани. Кожа рядом, опухшая и покрасневшая, кровоточит от частого трения. Альберих сперва пытается вытолкнуть (или затолкнуть, лишь бы помогло) цветок языком, но, понимая бесполезность этой затеи, тянется в рот пальцами. По челюсти стекает вязкая слюна, оставляет за собой липкие красные разводы и медленно капает на бортик раковины. Разбивается там на несколько меньших капель и пачкает белую рубашку. Кайа не обращает на это внимания. Пару капель крови легко объяснить порезом или содранным прыщом, а вот распустившийся во рту цветок такому простому объяснению доволен не будет. Он опускает пальцы ниже, задевает ложечку и из-за этого рвано дёргается. Царапается о зуб, но даже не думает остановиться. Хватает бутон за ближайший лепесток и начинает тянуть — сначала медленно, как бы проверяя, возможно ли это в принципе, а потом быстро и резко, словно старый пластырь сдирает. Бутон двигается на пару миллиметров вперед, а после листик отрывается. Кайа неловко выбрасывает руку и ударяется о шкафчик. Роняет телефон и слышит, как экран с громким треском разбивается. Фонарик так и остается светить, ослепляя глаза, и Альберих, подавившись бутоном, жмурится до боли. Его ведет в сторону. Хватаясь за горло, Кайа чувствует, как земля уходит из-под ног — он поскальзывается на луже собственной крови, стекающей на белый кафель. Не успевая схватится хоть за что-нибудь, он грузно падает, больно ударяется копчиком и также неаккуратно задевает стиральную машинку. Та, почувствовав внимание, начинает громко пищать, добивая и без того разваливающееся сознание. Кайа сплевывает цветок только после того, как еще раз залезает в рот руками. Выдергивает стебель быстро и резко, стягивая кожу до горящей царапины. Едва успевает наклониться вперед и блюет. Желчью, от недостатка еды — есть с цветами во рту очень неудобно — и кровью. Тьма перед глазами расступается неохотно. Альберих слышит режущий звон в ушах и очень четко ощущает запах железа и мерзости, летающий вокруг. Чуть позже, когда зрение почти приходит в норму, он ощущает на себе холодные руки и испуганный, родной голос. Все-таки не успел. *** Кайа приходит с работы лишь на полчаса быстрее Чайлда. Раньше, до того, как все это началось, Альберих грел им ужин на двоих, варил кофе, наполняя квартиру терпким запахом и всегда встречал Тарталью у самой двери. С объятиями и теплой улыбкой. Теперь же, он старается появляться дома реже. Когда на работе уже совсем нечего делать (Джинн старательно выгоняет домой всех, кто работает сверхурочно слишком часто) старается успеть появиться в квартире побыстрее. Чтобы прокашляться, выплюнуть лепестки, замочить кровавые пятна на одежде и сжечь листья. Он не успевает погреть ужин в такие дни, но успевает не разбить Чайлду сердце. Не сильнее, чем уже это сделал. Сегодня все идет не так. С самого утра все идет не так, с того самого момента, как Кайа просыпается раньше будильника из-за приступа удушья. Тогда ему везет, и Аякс не подрывается с кровати следом, но сейчас Сейчас Тарталья вытаскивает его полуживое тело из ванной, с трудом усаживает на стул и стягивает грязную рубаху. Его глаза большие и испуганные, точно у оленя в свете фар. Он ничего не говорит, но кривится от едкого запаха рвоты. — Ты не должен ходить на работу, если плохо себя чувствуешь. Я знаю, у вас какое-то новое сложное дело, и ты постоянно там, но… — Чайлд сует одежду под струю воды, желая отмочить кровавое пятно, но замирает. Замирает в неверии. Кайа видит, как он неуверенно пару раз трясет рукой, а после роняет рубашку в раковину. В гору грязных тарелок, где она испачкается еще сильнее и отстирать ее уже будет невозможно. Аякс поворачивается медленно, не сводя взгляда со своей ладони, крепко сжатой в кулак. — Но я люблю тебя, Кайа, — Альберих смотрит ему в глаза и мечтает увидеть там ненависть. Разочарование. Но видит лишь утекающую нежность — Я ведь люблю тебя. *** — И как давно ты собираешься умереть и ничего мне не сказать? Чайлд все еще укутан в плотную пуховую куртку. Он ворвался в ванну прям так, весь в уличной одежде, только шарф с обувью успел стянуть. Не сброшенная на кухне, она так и висит на его плечах, лишь расстегнутая наполовину. Мурашки спускаются по его шее от холодного ветра. На улице уже глубокая осень и совсем скоро, со дня на день, пойдет первый снег. Они собирались уехать к морю на новогодние праздники. Тарталья мечтает свозить семью в тепло, и Кайа уже много лет плотно сидит в этом семейном плане. Обидно, кажется, он испортит детям весь праздник. Пепел слетает с сигареты далеко вниз, и Кайа провожает его долгим взглядом. Он сам одет в водолазку, которая была под рубашкой и только чудом не испачкалась. Не холодно, потому что мороз бродит по телу с самых первых дней, когда кашель ещё можно было списать на простуду. Альберих не курит. То ли легкие жалеет, то ли не хочет, чтобы Аякс вновь увидел приступ — сам не знает, что больше. — Я пойду, — сил поднять на Чайлда взгляд так и не находит. Разжимает побелевшие пальцы и отпускает холодные перила. Не заметил даже, как крепко их держал, а теперь кисти болят. — Куда? — Куда-нибудь. Кайа разворачивается спешно, как будто боится передумать. Обхватывает себя руками и делает шаг вперед, но выйти с балкона ему не дают. — Тебе не нужно никуда уходить, — Тарталья вновь смотрит испуганно, держит за руку крепко-крепко. Сигарета во второй руке уже дотлела и потухла, спотыкаясь о фильтр. — Останься со мной, Кайа. Пожалуйста. Альберих смотрит в его ужасно голубые глаза и тонет. Шторма нет, в океане лишь штиль, но даже он засасывает. Ещё чуть-чуть и из горла польётся вязкая жижа с кусочками водорослей. Хотя в море он влюблен не был и, конечно, водорослям в груди взяться неоткуда. — Конечно, я не уйду, — он кивает и через секунду недоверчивого взгляда, Аякс разжимает руку. Кайа ждет, пока он скроется в ванной и уже на лестнице надевает пальто. *** Он идет по пустой улице, без цели, но старается убежать как можно дальше от дома. От Чайлда. Кайа любит его. Любит долго и упорно. Он никогда не собирался уходить, никогда не собирался расставаться с Аяксом. Им не нужны были кольца или пышные церемонии, они жили вместе, делили горе и радости без дополнительных документов. Тарталья никогда не требовал ничего большего, пусть этого очень ждали родители, давным-давно влюбившиеся в Альбериха. В большом красивом доме в снежной степи хранились его вещи. Там были его фотографии и подарки, от и для. Там была его собственная комната, пусть и необходимости в ней никогда не возникало — они с Чайлдом почти не ссорились и никогда так, чтобы даже спать не вместе. У них была своя связь, крепкая и надежная. Без долгих лет свиданий, но с кучей времени бок о бок. Рука в руке и чужие мысли в своей голове. И Кайа ценит эту связь больше всего на свете. Зачем ему какое-то эфемерное чувство, если есть это? Чувства непостоянны, они ненадежны. То, что они создали с Чайлдом, прошло года испытаний. И выстраивали они это сами. Вдвоем, своими руками, во благо. Они действительно семья, и никого больше Альберих не может так назвать. (Только если Альбедо и малышку Кли, но у них с ними тоже связь особая, совсем другая, и никакие цветы она не рождает и рождать не может) Кайа не мерзнет, но кутается в теплый шарф сильнее. В родной, красный вязаный шарф. Он мягкий, несмотря на грубые нити, и это его свойство остается для Альбериха большой загадкой. В прошлом году его подарила мама Аякса. На годовщину. Десять лет — большая цифра для людей. Еще большая для таких людей, как они. Чайлд, пусть никогда и не признается своим младшим сиблингам, был отнюдь не добрым и хорошим человеком, продающим игрушки. На бумагах его должность, коллектор, тоже не звучит страшно — ну напоминает человек о долгах, что с того? Да только знают все, что коллектор в банке северного королевства стоит очень недалеко от палача. Кайа знает — Аякс не меньше, чем серийник. И давно уже следует сдать свой значок и уйти в переквалификацию, ведь это знание лишь щекочет эго. Альберих никогда парня не сдаст. Впрочем, так и Тарталья никогда в нем не сомневается. Заводить отношения с органами власти — опасная затея, но для них она идеальна. Они друг для друга идеальны. Толстые капли дождя быстро слетают с измокших волос. Скатываясь, они оставляют мокрые пятна на плечах, а после разбиваются о черный асфальт. Кайа смотрит на это с пониманием: ему тоже хочется разбиться об асфальт. Любовь живет три года. Так пишут в сотнях, тысячах журналов, пишут об этом в миллиардах статей и еще чаще говорят по телевизору. Любовь живет три года, а все остальное лишь удобство. Максимум — глупая привязанность. Но в других книжках, тех, которые читают редко, даже если лежат они на самом видном месте, написано не то. Написано, что любовь живет вечно, а вот цветы внутри человека не больше полугода. Потом они прорастают сквозь, пробивают корнями дерево гроба и расцветают свежим букетом на могиле. Человеческое тело оказывается невероятным удобрением для диких цветов. Кайа закрывает глаза руками, давит на веки и стирает невыступившие слезы. Он промок насквозь. Волосы лежат неприятной кучей, шарф похож на ободранную тряпку, а сам Альберих выглядит так, словно вылез из соседней помойки. Но здесь, под ледяным ветром и толстыми каплями дождя, дрожащий, но не чувствующий себя замерзающим, он, наконец-то, думает, что здоров. Позволяет себе забыться всего на секунду. Поднимает глаза к небу и думает, что эта осень слишком холодная. И умирать в ней совсем не хочется. *** Тишина разбивается стуком ложки о кружку. Чайлд заливает свежие цветки ромашки кипятком, добавляет мед. Ещё полминуты мешает и кидает туда кусочек имбиря. Тянется за мятой, но рука — чертовы нервы — дергается, опрокидывая банку с кофейными зернами. Стекло разбивается, оставляя после себя противный звон в ушах. Аякс тихо охает, опускается и спешно начинает собирать осколки. Из раза в раз царапается, но все равно продолжает. Словно и не замечает совсем. Кайа на все это лишь дергается, стряхивая на стол еще больше воды с волос. Наблюдает пустым взглядом за чужими руками и кусает губы каждый раз, когда Тарталья неаккуратно закидывает в ладонь очередной черепок. Чайлд шипит непроизвольно, натыкаясь ладонью на острый край еще одного кусочка. Отдергивает руку, и стекло из второй сыпется назад на пол, словно никто его сейчас не собирал. Альберих стекает со стула большой грязной кучей, оставляет на полу мокрые следы и начинает убирать все сам. Быстро сгребает в ладони все осколки, прижимается мокрыми пальцами к полу, собирая стеклянную крошку. — Кай, стой, — Аякс хватает чужую ладонь, снова скидывает все стекло на пол, отодвигая ее дальше. — Лучше собери зерна. «Попроси черта начать собирать крупу… Чайлд улыбается нежно, тепло. Совсем по-домашнему и так, словно Кайа, сидящий перед ним не был главной причиной такого дерьмового состояния. Альберих тонет в этих глазах снова, снова захлебывается чужой любовью. Снова слышит звук разбитого стекла, но теперь он глуше и идет совсем не отсюда. — Попроси меня еще раз. …и он не уйдет, пока не соберет ее всю» В глубине чужого взгляда тонут страдания. — Нет. Нет, я не должен был делать этого, — Тарталья глубоко вздыхает, опускает грустную улыбку на пол, как будто пытаясь её скинуть. — Ты все равно уйдешь. Кайа хочет возразить, хочет сказать, что Чайлд не прав, и он останется. Зачем эта дрянная любовь, если счастье вот оно, прям здесь. Протяни руку и поймаешь. Вся его жизнь в рыжих спутанных прядях и россыпи веснушек. Он хочет сгрести Аякса в тяжёлые объятия, повалить на пол и долго-долго извиняться. Сказать, что все это — глупая шутка, которую придумала Розария, и которую Кайе пришлось выполнять на пьяный спор. Но это неправда и ничего из этого он сделать не может. Все, что остается — собирать, пачкать руки в кофе, капать грязной водой на пол, превращая зерна в совсем непригодные. — Я думал, ты не вернешься, — Чайлд не поднимает голову, его голос не дрожит, но Кайа знает, если бы тот мог — заплакал. — Все мои вещи дома. — Это мало вселяло уверенности. Их руки соприкасаются, когда они выкидывают мусор. Руки у Тарталья горячие и сухие, сам Альберих все ещё мокрый насквозь и громко шмыгает носом. Чайлд отправляет его в душ и сушиться, заканчивает собирать целебный чай по старому маминому рецепту и ждет. Вернувшись на кухню, Кайа понимает, что разговора не избежать, как бы далеко он не бегал. — Тебе нужно сказать ему. Он должен знать, хотя бы потому что ты вот-вот умрёшь. — Ты преувеличиваешь. У меня есть еще пару месяцев, я думаю… — Половину из которых ты пролежишь в больнице. Я встречал таких людей, Кай, и никто из них не стоял на ногах до последнего вздоха, — Чайлд перебивает, пресекая на корню все возражения, которые так долго и упорно придумывал Альберих. Он начал это делать еще когда нашел первый лепесток. — Ясно ведь, говорить нам не о чем. Аякс хмыкает и забирает грязную чашку прямо из рук. Уходит к раковине и старательно намывает все, что там было. Как будто посудомоечной машинки никогда и не существовало в этой квартире. Конечно, он знает, из-за кого Кайа собирается умереть. — Поедем в отпуск сейчас. Я расскажу все родителям, они смогут отпроситься с работы, да и дети без пары месяцев школы не пропадут. — Нет, Аякс. Ты не можешь рассказать родителям. — Я не могу рассказать родителям о том, что мой молодой человек умирает от любви к кому-то другому. Но я могу рассказать им, что мы хотим пожениться в тепле и побыстрее. — Ты… — от неожиданности слов, Кайа подрывается с места. Он не шагает ближе, даже руки не протягивает, так не верит в то, что говорит ему Чайлд, — ты делаешь мне предложение? — Я хочу иметь возможность попасть к тебе в больницу в любой момент. И не потому что подкуплю врачей. Я даже не уверен, что твой… что он позволит мне приблизиться к тебе, — Тарталья убирает последнюю тарелку и поворачивается, опираясь на раковину, — но да, это также потому что я люблю тебя. Я собирался сделать предложение в Новый год, но раз дела обстоят так… — Я согласен. — Конечно… — горький смешок на выдохе. — Я позвоню маме. Тарталья уходит с кухни, оставляя Кайю одного. Это наверно так ужасно больно — думает он — любить кого-то столь неблагодарного. *** Он не груб, но нежен, как никогда раньше. — Аякс, я не сахарный… — Молчи, прошу тебя, молчи, — Чайлд опускает голову ниже, прячет лицо в складах чужой шеи. Кайа слышит задушенный всхлип и чувствует теплую влагу на своем плече. Заговорить еще он больше не решается. *** Через неделю они играют свадьбу на белых песках Фонтейна. Дети абсолютно счастливы, а родители Чайлда не могут перестать улыбаться. Мать роняет несколько слезинок и очень крепко обнимает Кайю перед тем, как уйти за стол. Альберих рад тому, что смог наконец-то вытащить Джинн в отпуск. Лиза украдкой благодарит его за это, подливая вместо шампанского вино. То самое, что они раньше пили все вместе. Кли абсолютно ладит с младшими сиблингами Тартальи, а Альбедо упорно следит за тем, чтобы они ничего не взорвали. Все точно сошло с поздравительной открытки. Он сам в белом, с кольцом на пальце и очень старательно делает вид, что все именно так как и должно быть. Словно все на своих местах. Приступы не беспокоят, как и завещали врачи — в тепле болезнь разморяется, иммунитет крепнет без работы и справляется гораздо лучше. Было бы очень грустно во время обмена клятвами сблевать букетом под ноги. — Я рад за тебя, но я также хочу, чтобы ты выжил, — Альбедо подходит незаметно, и Кайа почти дергается от звука его голоса — Я знаю, что ты отправлял приглашения на винодельню, но было ли их достаточно? Он крутит в руках бутоньерку, которую Кли сделала специально для этого дня. Они с Тусером сегодня цветочные крохи (и то что в цветах не только пол, но и все гости, никак не их вина, конечно же) Кайа знает, что не смог бы скрыть свою болезнь от кого-то столь наблюдательного даже если бы очень постарался. А потому он не старается вовсе — поймет, так поймет. Рано или поздно все узнают. Розария, вероятно, тоже поняла, но в своей привычной манере говорить ничего не собирается. И Альберих за это ей очень благодарен. — Нам не о чем с ним говорить. Посмотри, что со мной стало после последней встречи. Что если бы я умер прям здесь, приедь он? — улыбается широко, правда старается сделать из этого дня праздник. — Он ни за что не позволил бы тебе умирать в одиночестве. — Да разве я в одиночестве, Альбедо? Посмотри вокруг, все эти люди, они ведь мои друзья. И разве это не лучшее, что я могу почувствовать перед смертью? Любовь и заботу от тех, кому в самом деле никогда не было все равно на меня? Улыбка стекает с лица, вторя волнам за стеной. Руки начинают дрожать, выдавая истинные чувства, в горле собирается ком. Кайа пугается, как в первый раз, спешно свешивается в окно и хватает ртом воздух. Альбедо тут же оказывается рядом. Сгребает чужие волосы в кучу и нежно гладит по спине. — Прости, Кайа, мне очень жаль. Через долгие минуты тонкие пальцы сменяются горячей хваткой. Теплая щека прижимается к плечу, и Кайа чувствует, как его обнимают сзади. Сердце успокаивается и очередной приступ кончается, так и не начавшись. И разве это не настоящая любовь? *** Вечером в спальне их окутывает нежность. Та, от которой они успевают отвыкнуть, за те месяцы, что Кайа убегает от правды. Не скрываться приятно, не бояться закашлять еще приятнее. Чайлд перебирает синие пряди и очень громко молчит. Альберих не хочет слышать очередные уговоры, но понимает — от него не отстанут до самой смерти, как бы иронично это не звучало. Весь этот отпуск ощущается, как долгий праздник, который он собирается провести среди самых близких. Ну и что, что здесь нет его, какая тому разница? Мир не вращается вокруг одного человека. Никогда не вращался. И пусть Кайа уже уволился с работы, объяснив это тем, что они с Тартальей планируют переезжать. И пусть, он уже подыскивает гроб и придумывает, куда раздать свои вещи. Отпуск, любой отпуск, хоть и самый последний в жизни, должен быть счастливым. И даже смерть не должна его портить. — Я звонил ему сегодня. Трубку он, конечно, не взял, — Аякс говорит шепотом, боится спугнуть, — но ты знаешь, я мальчик старательный. Оставил сообщение. — Он примчится потому, что я умираю или потому что выхожу за тебя замуж? — тоже хранит тишину. Поворачивается к чужому лицу и двигается ближе, в горячее тепло тела. — Не могу быть уверен. Я сообщил ему обе новости. Кайа закрывает глаза, глубоко вздыхая. В горле чувствуются бутоны, но прорастать дальше они пока не планируют. Выдохнуть получается почти без дрожи. — Я люблю тебя, Аякс. — Это неправда, — не отодвигается, даже наоборот, кажется, что Чайлд пытается закрыть его всем телом. — Он не нужен мне, честно. Все, о чем я когда-нибудь мечтал сейчас здесь. — Кайа прячет лицо в чужой груди. Тарталья не отвечает. Сплетает пальцы, невольно звеня кольцами друг об друга. Накрывает их сверху одеялом. В ту ночь они плачут оба. И не говорят больше ни слова. *** Спустя неделю все гости разъехались. Они оставили после себя кучу подарков и пожеланий, которые теперь вряд ли хоть кому-нибудь пригодятся. Дарить им, на самом деле было почти и ничего. Оба зарабатывали так, что позволить было можно, что угодно. Однако, все постарались на славу. Кайа смотрит на целый альбом с фотографиями из школы-академии, который сделали Джинн с Лизой, и не может сдержать слез. Он водит рукой по белоснежным страницам и боится касаться фотографий — вдруг испачкает, смажет или бог знает, что еще. Альберих никогда не признается, но в глубине души он разочарован тем, что ни на одной фотографии нет его. Кли связала для него большущего Додоко (Кайа уверен, что Альбедо и Сукрос помогали), которого он обнимает весь день, пока Тарталья решает вопросы по работе. Они действительно приняли решение оставаться здесь, пока Кайа жив. В Фонтейне самые продвинутые технологии, а значит и лечить здесь будут на высшем уровне. Аякс еще надеется, что хоть что-то все-таки можно сделать, а потому переводится работать сюда. Никто не против — он полезен, где бы ни был. Арлекино даже приходит на их свадьбу, передавая скромный (по ее словам, но не по стоимости) подарок и лучшие пожелания от Царицы. Последнее было необязательно, ведь Чайлд получает официальное письмо с поздравлениями ровно в шесть утра дня церемонии. Из всех гостей в Фонтейне остается только Альбедо. Кли забирают Джинн с Лизой. Бедо врет что-то об интересном исследовании и желание обсудить его с Кайей. Лиза все понимает, а потому старательно делает вид, что верит. Джинн ведется, это самое главное. Кли долго и крепко обнимает, говорит о том, как сильно будет скучать и обещает навещать как можно чаще. С каждым днем Кайа чувствует, как цветы наполняют легкие и не плакать теперь, когда теплые детские ручки плотно сжимают его щеки очень, очень сложно. Он пачкает соплями всю рубашку Альбедо, а после дрожит во время приступа в руках у Тартальи. *** Они не обсуждают, но Кайа знает — это Аякс попросил Альбедо остаться. Следить за умирающим. *** Тарталья оказывается до обидного прав. Кайа откладывает поход в больницу столько, сколько это возможно. Избегает разговоров об этом, уходит от каждого вопроса и очень усердно делает вид, что все в порядке. Он хочет умереть дома, и пусть дом вовсе и не здесь, небольшая квартирка, где они сейчас живут, тоже подойдет. Здесь нет стерильной чистоты, как в больницах, пусть они не стали привозить с собой даже половины от всех вещей. Он не хочет чувствовать запах спирта и других лекарств, не хочет просыпаться и засыпать под писк приборов и чесать руки из-за постоянных уколов. Не хочет глотать таблетки. Не хочет спасать себя. Никто не может тащить его силком, и потому Альбедо выжидает дня. Преследует по пятам, даже не стараясь скрыться, все равно Кайа заметит. Через месяц лепестки забивают нос, и Альбедо вызывает врачей. Всего лишь через месяц, Кайа уже знает, что больше не проживёт и недели. Тарталья оказывается даже чересчур прав. *** — Чем он болен? — Кайа запретил не только врачам рассказывать. Пусть, для него ты и важен, но для меня, — Чайлд делает паузу, стараясь подобрать не самое грубое, что лезет в голову, — для меня ты человек, который бросил его, несмотря ни на что. — И твое присутствие здесь лишь доказывает правильность моего поступка. — Дилюк подходит ближе. Его волосы растрепаны от быстрого бега, его глаза горят огнем, и он весь выглядит так, словно готов наброситься — Он не просто связался с северной крысой, он еще и замуж ее взял. Они стоят на расстоянии меньше метра. Чайлд мнет руки, жалея, что здесь нельзя драться. Дилюк обводит его долгим взглядом и явно думает о том же. Мимо быстро пробегает мелюзина. Она на секунду задерживается возле них, громко кашляет и убегает дальше. Это маленькое действие приводит в себя, и мир, сузившийся до них двоих, возвращается в норму. Тарталья выдыхает. Дилюк разворачивается и уходит прочь. К счастью, в сторону палаты, а не выхода. *** Палата большая, но Кайа в ней один. Аякс позаботился о том, чтобы никто здесь не мешался, ни самому Альбериху, ни врачам. Кайа благодарен столько же, сколько ненавидит это решение. Теперь-то точно умирать в одиночестве придется. Дверь распахивается быстро, с громким стуком ударяется о стену, и он вздрагивает. Что ж, этого следовало ждать. Но все равно хотелось бы избегать как можно дольше. — Чем ты болен? Дилюк делает два длинных шагах вперед и замирает. Пытается двинуть ногой, но лишь шаркает по полу, не приближаясь совсем. Кайа видит, как он сжимает и разжимает кисти пару раз прежде, чем вспомнить об открытой двери. Рагнвиндр спешно возвращается, закрывает ее и, кивнув себе, преодолевает все расстояние от двери до кровати в несколько шагов. На секунду даже кажется, что он боится. — Ничего серьезного, я всего лишь… — Дилюк не опускается в кресло, не трогает руками даже кровать. Он только опускает взгляд и смотрит точно в глаза, — я лишь… Кайа чувствует, как горло сжимается. Чувствует, как стебли, мирно спавшие под действием лекарств, теперь стремятся наружу любыми путями. Он хватается за горло и подрывается, сдирая с себя трубки. Приборы начинают мерзко пищать об опасности жизни, и Дилюк дергается на встречу. Его ладони, ужасно горячие, стискивают плечи и давят, стараясь вернуть в лежачее положение. У Кайи из носа ручьем течет кровь и вместе с ней раскрытые бутоны. Из горла с хрипом и желчью льется трава и лепестки. Мир замирает в одном мгновение, теряет все краски и дышать становится почти невозможно. Кайа привычно вырывает изо рта целый букет, готовится к новой порции, но замирает, чувствуя лишь воздух. Дилюк наклоняется близко-близко и что-то кричит. Держит ладонями за щеки и большими пальцами стирает кровь с губ. Он напуган до жути, растерян как в далеком детстве, и Кайа думает, что тот вот-вот заплачет. –… врача! — его голос, громкий и сильный обычно, сейчас хрипит и слышится через раз -… кто-нибудь, ну же… Чайлд…! — Не нужно… — свой собственный — лишь тень того прежнего, старого, что был тут ещё совсем недавно, — не нужно никого звать, я дышу… Дилюк вновь припадает к чужому лицу, вглядывается в глаза и бьет по щекам. Зрение возвращается в норму слишком долго. Ни Чайлд, ни врачи не приходят. В палате только они вдвоем, как и были. Кайа запретил, сказал не вмешиваться, даже если начнет умирать совсем. Тарталья не хотел и смотрел загнанно совсем, но согласился. Пообещал не пускать никого, даже если придется драться. — Почему? Никакой конкретики и Кайа знает, что этот вопрос сразу обо всем и ни о чем одновременно. Обращение и себе, и ему, и до каждого, кто есть в этом мире. — Это я, я виноват, не он, — снова поднимается — лежать уже невыносимо — опираясь на кровать руками, выдает в них жуткую дрожь и множество пластырей — цветы лезут уже даже так. — Это я… Он любит меня. Говорить тяжело, но не потому что все болит, а потому, что говорить правду никогда не было его сильной чертой. Дилюк продолжает молчать. Убирает руки от чужого тела и вновь отходит от кровати. Кайа только сейчас понимает, что кисти у него голые, без излюбленных перчаток. И это заставляет сердце заныть. Они смотрят друг на друга, глаза в глаза, и кажется, что они ужасно далеки, хотя протяни руку — и коснешься. Дверь вновь открывается и оттуда показывается мелюзина. Чайлд у нее за спиной крутится, пытается что-то сказать, но остается проигнорированным. Он растрепан, и Кайа через всю палату замечает, какие красные у него глаза. — Вам пора уходить, мсье, время встречи прошло. Дилюк кивает, не отнимая взгляда от кровати. Делает пару шагов спиной, а после разворачивается на каблуках. Почти бежит на выход. — Прощай, Дилюк… — Нет, — перебивает — ты должен признаться. Я приду в следующий раз, и ты уже должен признаться. Он бросает взгляд на последок, перед тем, как выйти, и Кайе стыдно, ведь прочитать в нем не удаётся ничего. *** Дилюк приходит каждый день. Кайа чувствует себя лучше, но и без врачей знает, что это вовсе не хороший знак. Затишье перед бурей или что-то в этом роде. За несколько дней он совсем похудел и смуглый цвет слез с лица, оставляя на своем месте что-то слишком близкое к белому. У него красные глаза и впалые щеки. Все тело замотано бинтами, и на тумбочке рядом стоят букеты, собранные своими руками. Но ему лучше, он не кашляет больше, не блюет и достает цветы изо рта абсолютно спокойно, без страха. — А потом Кли и Тусер начали раскидывать цветы вообще везде, и это было до ужасного очаровательно, — Кайа дрожащим пальцем водит по экрану телефона, смахивая многочисленные фотографии со свадьбы. Он не знает, действительно ли Дилюку интересно или это жалость к умирающему, но сейчас уже и не важно совсем. — Джинн даже не подумала её ругать… Он улыбается очень грустно и не видит смысла сдерживать слезы. Те катятся по его лицу почти все время, что Дилюк сидит рядом. Они не говорят об этом. Звенит будильник — Рагнвиндр заводит его каждый раз, когда заходит. Говорит, что не хочет доставлять проблем врачам и потому уходит на пять минут раньше, чем его начнут выгонять. На целых пять минут. Кайа страдает, но ничего не может возразить. Дилюк начинает вставать, и Альберих хватает его за руку. Он не собирался этого делать, но теперь уже нет выбора. Теперь уже сейчас или никогда. — Я люблю тебя, Дилюк — слезы заливают все лицо и оставляют мокрые пятна на белых простынях. В палате больше не пахнет лекарствами. Рагнвиндр проводит голыми пальцами по тонкой коже, сжимает крепко, но осторожно, точно сломать боится. — Ты признался? Кайа пугается сначала, а потом понимает. Понимает, что сам Дилюк ничегошеньки не понимает, и это все до ужасного смешно. И он действительно смеется. — Да, — сквозь слезы и смех — я признался. Дилюк кивает и спустя секунды отпускает руку. Уходит, не оборачиваясь. *** Дилюк заходит без стука, но стучать ему и не нужно. Громкий кашель сам привлекает внимание. Чайлд не отводит взгляда от окна. Там — глубокая зима, сугробы до колен и все окно в узорах. Он водит по ним рукой и вспоминает о семье. Совсем скоро он вернется домой. И там тоже будет слишком холодно. Рагнвиндр подходит чересчур громко для того, кто постоянно занимался шпионажем и преследованиями. От него больше не разит жаром, да и весь сам он словно потух. — Ты не должен был его отдавать. Он твой муж, — кладет перстень на подоконник. На перчатках видны свежие капли крови. — Оно никогда не принадлежало мне, ты знаешь. Тарталья не хочет смотреть на него, не хочет даже слышать. Он не может никого ни в чем винить, но если бы мог — ускорил чужие мучения. Дилюк хмыкает, шурша одеждой. Еще секунду они вместе стоят перед окном в пустой квартире. Кашель начинается неожиданно, как и должно быть. Он раздирает глотку, не щадя. Дилюк не сгибается, не начинает трястись. Сплевывает себе в ладонь, размазывает кровь по ткани пальцами и вставляет очередной бутон в вазу. Цветы были ужасного голубого цвета. И они оба их хранили. ***