Любимая гитара Маэстро Мин.

Мода на брутальных самцов прошла с тех пор, когда Пак Чимин стал «Мочи». Он приехал в Сеул с желанием покорить мир - никому неизвестный, жилистый подросток, готовый дать фору Юнги в словарном запасе матерных слов и нынешнему Чонгуку в брутальности – рельефы мышц уже тогда были четко очерчены, на прессе можно быть натирать пармезан, а игра бровями и подкаты уровня бог заставляли любую школьницу намочить трусики за секунду. Угловатый, грубоватый, нахрапистый и очень упорный, боевой такой птенец. Чимин был брутальным альфа-самцом, но публике хватало микеланджеловских Давидов, публика искала уверенность в завтрашнем дне вкупе с софтом и вязанным свитером на широкие плечи. Публика хотела видеть и слышать Ангела, хотя бы одного среди толпы маскулинных тел, публике была необходима лучшая подружка. Та, чьему плакату на стене можно было рассказать о своих переживаниях, о любовных драмах, в полной уверенности что, если бы подружка сидела напротив, она обязательно обняла бы и сказала: «Я так понимаю тебя! Ты достойна большего! Ты самая лучшая!». И индустрия начала свою работу – хребтом ломая о колено, рубанком наживо и без анестезии обтесывая дерзкий характер, пряча это тело от взора под мягкими нежными тканями и безразмерным фасоном, восхитительные икроножные мышцы распечатывая из скинни в безразмерные хлопковые штаны цвета хаки, монгольские скулы вразлет заращивая умилительной припухлостью, меняя кожаные куртки на вязанные кардиганы в сердечко, и блёстками-блёстками-блёстками посыпая словно съедобным кондитерским конфетти. Конвейер перемалывал Пак Чимина в своих жерновах шоу-бизнеса, являя миру Ангела, которого все ждали. Ангела, который в раздражении и вне камер все равно мог снести стол или крепко выругаться, имел иногда весьма скверный характер и острый язык, но все равно – Ангела. Нимфу, лесного эльфа, птенчика, пирожок «Мочи», сладкое суфле - Пак Чимина. Был ли против Пак или поддержал эту мысль – общественность не узнает никогда. Индустрия шоу-бизнеса Кореи никогда не позволит этим фактам выйти наружу, а Пак Чимин уже не может вести себя иначе. И хорошо это или плохо – остается загадкой для всего человечества. Он повзрослел, возмужал, но в глазах многих остался сладким Мочи. И именно в этой драме переломленного позвоночника о колено индустрии развлечений единственной опорой для того, кто вместо вышагивания по костям врагов учился ходить с нуля походкой от бедра, хотя, чего спорить, всё равно по чьим-то костям, самым крепким плечом стал для него Мин Юнги. Сквернослов, парень с тяжелым взглядом человека, видевшего некоторое дерьмо, которого Индустрия также не пощадила, вытягивая из него всё самое сокровенное, как-то слишком естественно из кожаного плаща и строгого костюма впрыгивающий в кигуруми дракончика. Так натурально примеряющий на себя как образ байстрюка, идущего против системы, так и с легкостью превращаясь в самого трогательного кота в мире. Искренний в своем раздражении, любви, в своих словах и поступках, настоящий, многогранный, и от того – такой родной для этого мира. Для Пак Чимина тоже. Самый родной и близкий человек. Его хён, его суровый рэпер Лил-лил-мяу, тот, кто на камеру, в глаза смотря, сказал: «Чимина, я люблю тебя». Мир тогда немного рухнул, сердце Пака остановилось на мгновение, операторы улыбались, женская половина стаффа утирала сопли бейджикми, а ночью обои на стенах в спальне немного обтесалась от постукивающего изголовья, потому что трахались они на зависть лауреатам премии «лучшие актеры гей-порно» - знаете, не каждый день от своего мужчины услышишь подобное признание на всю страну, особенно если твой мужчина – Мин Юнги. - Ты же не умеешь играть на гитаре… – звучит снова в просторной гостиной. Юнги и Чимин сидят на диване, Чимин ногой на ногу, демонстрируя острые коленки в домашних шортах, Юнги – широко расставив ноги и локтями опираясь на них, хищно свесив голову словно коршун над добычей, смотря на инструмент, занявший место трофея в стеклянном шкафу у стены напротив. Это – квартира Пака. Они так и не обзавелись «своей». Пребывание 24/7 вместе долгие периоды заставило научиться любить личное пространство, «гостевой брак» стал для них нормой, да и Юнги предпочитал создавать свои шедевры наедине с миром, закрывшись в студии. Но в квартире каждого был дубль базового гардероба, мыльно-рыльных принадлежностей, и каждый знал код от квартиры другого словно дату рождения родной мамы. Завидовал ли Мин подобному презенту? Как профессиональный музыкант – очень. Он не был коллекционером, но иметь коллекционную гитару он бы не отказался, ведь это как иметь в своем шкафу знаменитое платье Мэрлин Монро – не влезешь ничерта, то сиськи жмут, то жопа висит - не наденешь, но приятно, что висит. В какой-то мере ее можно было сравнить с карточкой из альбома – себестоимость пять копеек, базарный день. Типография печатает такие тоннами ежедневно, однако сам культ делает из нее драгоценнейший артефакт, чья стоимость по рынку из одного доллара может превратиться в сотню в зависимости от курса валют в той или иной стране или от степени эксклюзивности релиза. И вот как раз эксклюзивность не стоит исключать из ценообразующих факторов для данного инструмента – всё-таки она была изготовлена слишком ограниченным тиражом, всего несколько штук, ведь наверняка на площадке была запасная на случай форс мажора. Однако, на заказ или потоком, она оставалась музыкальным инструментом, требующим любви, ухода и регулярной практики. Как друг, любимый и коллега по группе – Юнги испытывал гордость за подобный знак внимания Чимину. Сам Чимин все еще взволнованно дышал, смотря на подарок из далеких Соединенных Штатов Америки. - Я, конечно, не великий Мин Юнги, но тоже кое-что умею… - надувшись словно рыба-шар, Пак «распутал» свои бесконечные изящные ноги из узла и, босыми стопами прошлепав по ламинату, направился вразвалочку к шкафу, осторожно открывая стеклянную дверцу и доставая дорогой подарок. Это всегда было умилительно – наблюдать за слишком увлеченным Чимином, и Мин с готовностью подпер голову рукой, склонив ее немного вбок. Чимин очень талантлив во всём, за что бы не взялся, упорства и усердия ему не занимать, так как жить по-другому он просто не умеет. Доводит всё до конца, показывает лучший результат, достигает самых высоких вершин, если ему искренне нравится то, что он делает. - Будешь подыгрывать мне или петь серенады под окном? – Юнги выпрямляет спину, протягивая руку вперед в ожидании крепкого грифа в своих пальцах, безмолвно прося разрешения первым ударить по тонким струнам, и гриф тут же укладывается в ладонь как родной, - о, неплохо… - он тут же устраивает инструмент на своем колене плавным изгибом, большим пальцем невесомо касаясь струн и издавая первую трель, зажав самый простецкий аккорд, - немного расстроена, наверно из-за перевозки… Весь мир вокруг Юнги стирает свои границы, потому что единственное, что Юнги любил больше чем Чимина – это музыка. Хотя, никто и никогда не ставил его перед таким выбором. Может, он любил их одинаково. Чимин тоже никогда не спрашивал. Просто любил вместе с ним. И его. Сейчас он вновь становился свидетелем таинства, присев на корточки перед ним на полу, совсем по-детски подперев свои мягкие щеки аккуратными кулачкам и восторженно наблюдая за тем, как крепкие пальцы перебирают тугие струны, извлекая порой вразнобой неладные звуки. Он никогда не будет так великолепен в создании как Юнги, никогда не будет этим творцом, он и не метил на эту нишу индустрии. Его вполне устраивала роль исполнителя, со-творца, со-автора, артиста, актера, певца, танцора – кого угодно, кто мог исполнить то, что творил для него и для всего мира Мин Юнги. Вот этот вот, сидящий сейчас с насупившимся лицом Художник. Он хотел быть частью его мира, он был частью его мира, он ЕСТЬ часть его мира - вчера, сейчас и завтра. Просто эта гитара – лишь еще одна красная ниточка для них. Чимин никогда не передарит ее Юнги, чтоб тот приходил к нему почаще просто мимолетом проскользить по ней взглядом. Теперь в этом доме есть не только его зубная щетка, его половина кровати, его стакан или кружка, но и его персональная гитара, на которой дозволено играть только Мину. - Вот, иди сюда… – после нескольких минут бренчания, по мнению Маэстро, инструмент был отстроен, и Пак с самым боевым выражением лица, поджав губы в тонкую нить, плюхнулся рядом, подбирая ноги под себя. - Нет-нет-нет, Чимин, так с гитарой не сидят, - передав инструмент, Юнги обхватил острые колени ладонями и (непривычно) сжав их вместе, спустил ноги Пака на пол, предавая ему относительно правильную позу ученика первого года музыкальной школы класса гитары. От семи до десяти лет. - Это когда ты переплюнешь Джими Хендрикса, ты сможешь играть лежа, на диване, на крыле самолета – как угодно. Но инструмент, он как твое тело – оно не терпит лжи, притворства и позерства. Тем более, классический. Он требует больше уважения, чем ты можешь себе представить... Чимин поджал губы, сморщил нос и почти зафыркал как лисенок на такое замечание, но стоило Мину поднять голову – тут же уставился на него ангельским взором понимающего ученика. - Дразнишься… - звучит как не вопрос. - Нееееееет… - аж на басах и слишком притворно парировал Пак, перекладывая гитару грифом в правую руку, послушно ставя ноги под чутким руководством своего учителя. Юнги снисходительно улыбнулся и уселся на пол. Чимин перестает ерничать. Он старательно исполняет мелодию, почему-то волнуется, не попадает по струнам, плохо зажимает. Хочется попросить Юнги отвернуться или вообще выйти из комнаты. Пусть, к чертовой матери, домой едет, только не смотрит, как Пак играет. А Юнги даже не хихикает. Его лицо не выражает ровным счетом ничего, только иногда он говорит какие-то комментарии, помогает, всерьез прямо подсказывает и следит, чтоб кисть была расположена правильно, раскладывает по косточкам теорию, превращая ее из искусства в физику и обратно в искусство, словно ловко переливает воду из стакана в стакан, так же плавно укладывая в любимой голове свои знания капелька по капельке. Небольшой перерыв на вкусный чай, сигарету для Юнги и пару нежных поцелуев перед тем как вернуться к инструменту. Погода за окном начинает портиться, предзакатное небо заволакивает тяжелым свинцом серых туч, в то время как Чимин продолжает демонстрировать свои навыки. Небо плачет вместе с ним, потому что черт возьми, у Юнги это правда получается намного лучше, в отличие от Пака, который может упасть со стула на ровном месте, словно у него с детства смещен центр тяжести. Было ощущение словно вышел стишок перед великим поэтом рассказать на детском утреннике – он обязательно тебя похвалит, но вы ведь оба понимаете, почему. Чимин не часто практиковал игру на музыкальных инструментах, и правило «это как на велосипеде – один раз сделал, больше никогда не забудешь» - не про это. Но он старался. Старался так, как ни старался при первом минете, чуть не оставив Юнги импотентом на пару недель. А Мин так же восторгался его усердием. Как тогда, остановив это безумие, раз и навсегда уяснив для себя и для Чимина, что вот эти вот истории про «зубами оттянуть крайнюю плоть» не для них. Но в отличие от событий прошлых лет, сейчас останавливать Чимина совсем не хотелось. Вряд ли это было видно по его лицу, но во взгляде, которым он следил за милыми родными пальчиками, по-детски неловко зажимающими струны на грифе, плескалось море, океан, бесконечная вселенная любви и умиления. - Плохо получается… - пухлые карамельные губы вновь сжимаются в тонкую нить, Чимин злится на себя, резко выдыхает словно щенок и, собрав всю волю в кулак, вновь подушечками зажимает струны, стараясь из ля-мажора перескочить сразу в септаккорд. - Всё у тебя получается, дурачок... – Мин улыбается, - помнишь, через рэ, потом ми... Сперва просто отжимай струны, смотри, - он подбирается сверху, по одному маневрирует чужими пальцами по грифу, - отпускаешь, даёшь рэ-мажор, а потом мизинчиком вот сюда… Но мизинчик Чимина как обычно не дотягивается. Пак выворачивает запястье, старательно растягивая пятерню, аж до судороги потянувшись им до пятой струны на третьем грифе, но едва удалось зажать ее, чтоб достойно извлечь приятный слуху звук. Чимин мог бы лучше. Он может лучше. Но почему-то весь запал пропал, и захотелось на ручки. В своей голове он все еще читал детский стишок великому поэту, стоя на табуретке. - Дурацкие пальцы… - звучит не ново. Даже без обиды или злости, лишь с нотой досады. Он никогда всерьез не переживал о том, что его ладони не такие изящные, с тонкими длинными пальцами как у Тэхёна или того же Юнги. Просто… просто вот сейчас было досадно. - Самые красивые, - мягкий голос переплетается с шелестом дождя, что нес за собой вечернюю прохладу в открытое окно, и Пак поднимает взгляд, невольно смущаясь. Он всегда смущается, когда Юнги говорит ему комплименты. Он всегда смущается, когда Юнги, как сейчас берет его ладони в свои такие мужественные и по-мужски изящные, целует пальцы и прижимает к своему лицу, зарываясь в их тепло, прячась за ними ото всего мира. По сути, далась ему эта гитара… так, побренькать, это даже не его мечта, не его цель. Для него это дорогой сувенир. Вся его ценность сидит уже второй час перед ним на полу и терпеливо ждет, пока Пак перестанет насиловать инструмент. Может, иногда они и будут играть дуэтом, а может быть, лет так через десять, вдвоем исполнят самую лиричную в их карьере песню, оба сидя на высоких стульях в лучах световых пушек и с гитарами, прямо как Стинг. Однако, кажется, на сегодня концерт по заявкам был окончен – Юнги поднялся с пола, мимолетно разминая ноги и, усевшись рядом нога на ногу, мягко забрал ценный подарок Гослинга. Чимин привычно собрался комочком на диване, поворачиваясь к нему и весь словно распушаясь как кот на солнце. Ему даже не надо ничего говорить – Маэстро сам начинает по памяти вспоминать какую-то мелодию, за пару секунд подкрутив колки, чередуя мягкий бой с перебором и пощипыванием басовых струн. Один раз фальшивит, взяв не ту ноту в мелодии, вскидывая брови и тут же исправляется, заново проиграв четыре такта верно. Сперва это просто мотив, знакомое наигрывание, настройка, но по развитию Чимин узнает в ней собственную песню и, тронув скулы румянцем, опускает глаза, подпирая голову рукой и локтем устраиваясь на спинке дивана. Он не помнит, с какого момента жизни научился так смущаться, но делает это только с ним. Из-под пальцев Маэстро лиричная Letter произносится как самый большой комплимент, действительно откровение. Мелодия звучит чуть медленней оригинала, Юнги затягивает ритм, разыгрывая её, что словно дым по полу стелет, туманом укрывая квартиру. Пак обнимает колени, подтягивая их к груди, диафрагма зажимается в такой позе, но и не цель этого вечера – продемонстрировать свои вокальные данные. Он лишь мягко намурлыкивает гитаре в тон, без слов, заворожённо следя, как чужие пальцы без особого труда правильно встают на струны, рождая собой мелодию. Он влюблен в эти руки. Он любит того, кому эти руки принадлежат. Он любит эти их мгновения, когда Юнги играет только для него. Юнги влюблен в голос Чимина, даже когда тот просто лениво намурлыкивает песню. Песню, которая заканчивается, а дождь за окном нет. И дуэтом к дождю Юнги играет еще мелодию. Потом третью. Он играет джем, пока Чимин встает с дивана и наливает бокал вина и стакан виски со льдом, которые очень просятся в этот романтичный плюшевый вечер, каким тот становиться вовсе не собирался. По шаблону, просятся зажжённые чайные свечи по всему полу, клубника со сливками и шелковые простыни, но они продолжают сидеть в гостиной в домашних одеждах – Чимин в шортах и футболке, Юнги в шароварах с чуть оттянутыми коленями и безразмерной кофте. Вместо романтичных стенаний они вспоминают старые песни, и Юнги перекладывает их на гитару, даже MIC Drop превратив в некую балладу, хотя звучит это более чем странно – они пытаются растянуть агрессивный текст, на втором куплете не выдерживают и заливаются тихим смехом в унисон, обещают никогда не показывать это Намджуну, но обязательно исполнят Джину и Чонгуку, ведь они искренне оценят. Потом Юнги вновь перебирает пальцами по струнам, а через некоторое время гитарный гриф сменяется бедрами Пака. Их перебирать и наминать в сладком поцелуе с оттяжкой под шелест дождя за окном намного приятнее, и Юнги все еще не определился, кого он любит больше – Пака или музыку. Наверно все же одинаково, потому что ни то, ни то не требует от него ответа, принимая «соперника» как родного. Без музыки голос Чимина не звучит для Юнги. Без голоса Чимина Юнги не сможет создавать. Без голоса Чимина, который звучит одинаково восхитительно на огромных стадионах и в спальне. В любой спальне. В любом гостиничном номере в туре. Даже когда Чимин просто спрашивает, сделать ли ему кофе без кофеина. Главное, что он всегда звучит только для Мина. До спальни они добираются чуть позже: по долгим поцелуям Чимин тоже соскучился, как и по таким домашним спокойным вечерам. Уже обнаружив себя на лопатках на том же диване, без футболки, исцелованный от макушки до груди весь, он кокетливо пытается оттолкнуть Юнги, но тот не отталкивается, перехватывая чужие руки и прижимая их вдоль тела. Юнги тоже скучает. Очень часто. Очень сильно. И этот дождливый вечер он не отдаст никому, сожрет свой пирожок сам и не подавится, даже не поперхнется. Ему и виски не нужен, чтоб любить своего Ангела. Так, добавить румянец на щеках да промочить горло, хотя и стакан из тонкого стекла с рисунком языков пламени и бокал на тонкой изящной ножке на европейский манер давно уже держат в себе лишь остатки напитков на донышке и забыты на столике – только лёд почти растаял, прозрачной водой оставаясь на дне. За долгих полчаса они раскрутили этот барабан желания, первые тонкие стоны, такие нетерпеливые и драгоценные, оглушили напрочь, пока Пак улетает в космос от ощущения, как чужая плоть упирается в него через одежду, но ведь маленький только этого и добивался своими ёрзаниями, и эта охота за чужой задницей еще больше распаляет Юнги. Он уже готов прямо здесь светануть аппетитной чужой попкой, но вот незадача – всё необходимое терпеливо дожидается их в спальне, поэтому Чимин с последним усилием поднимается на локтях, а после выбирается из-под него и за руку ведет за собой словно белый кролик в свое логово. Сюрпризом конечная точка маршрута не стала, но вечер под мелодию струн и дождя, да бокал вина и совсем немного виски ощутимо раскрасили путешествие. Они целовались на каждом пороге – остановка при выходе из гостиной, пересчитать острыми голыми лопатками Чимина пару декоративных панно в коридоре, пит-стоп на пороге спальни, где Юнги уже откровенно зажимает Чимина к стенке, сжимая жадно упругие бедра и через край шорт снизу пытаясь добраться до самого сокровенного, и Пак совершенно не против, на секунду потеряв опору под ногами, зажатый не таким уж и хилым Юнги к стенке и обжав коленями его бедра, пока мягкие припухшие губы зацеловывают его лебединую шею. Юнги иногда шутит, что в такие моменты словно пробует рисовый пирожок. Но Пак помнит про все травмы своего Маэстро, не позволяя поднять себя на руках. Юнги выдержит, но Пак все равно не позволит. Он игривый, он задорный, спускает ноги на пол и, оттолкнув от себя, тут же хватает за изящное запястье и резким рывком тянет за собой в спальню, роняя следом на постель. Свет не включают, некогда, да и зачем. Тут нет мест, которые были бы незнакомы Мину, даже ширину постели он знает, как свою. Им снова будто чуть за двадцать, им часто будто вновь чуть за двадцать, когда еще не понимаешь, что между вами, да и особо разбираться не хочется. Правила контракта запрещают иметь отношения, и группа выживает и сражается с внешним миром словно спартанцы. Сперва в каждом изгибе хрустальных ваз твой взор, взор мальчишки, видит женские аллюры, потом ты постыдно дрочишь по душевым кабинам, ведь индустрии совершенно все равно, что ты молод и горяч, тебе хочется после концерта из последних сил раствориться в чужой ласке, хотя по первости, конечно, менеджеры помогали решать эти вопросы, помогали увильнуть из общежития на час-другой, но, чем выше поднималась группа, тем реже этому удавалось случиться. Для индустрии ты лицо. Айдол. Есть невесты Христа, а есть женихи Нации. Вот ты, айдол – ты вечный Жених Нации. Ты станешь им всем мужем. В каждом своем любовнике каждая девчонка будет видеть твой светлый лик и нести свои деньги в кассу индустрии. А потом ты уже смотришь как-то подозрительно на своих товарищей, а товарищи так же подозрительно смотрят на тебя, и да, да, и еще раз – да, шутки про лучшее влагалище уже не кажутся такими смешными, ведь никто не увидит, никто не узнает, мы никому не скажем... И вот, вы становитесь уже большой семьей. Вы не только братья, друзья, вы не только встанете друга за друга горой, подставите спину, спасете жизнь. Вы уже находите друг в друге что-то, что наверно в обычной жизни и не разглядите. Вы уже утопаете в гении друг друга, вы – истинные спартанцы. Трахаться хочется всем, какими бы устоями и моральными принципами ты воспитан не был – тело у любого человека работает одинаково. Ты проходишь все стадии принятия ситуации, пока не понимаешь – нет. Никого другого не надо. Вот этот, кто сейчас ебашит кулаком по столу, вот этот, кто гонит третий час одну и ту же связку танца. Вот этот вот, беляш карманный, кто руками шею твою свернуть может. Вот этот – только он нужен тебе. С другими уже не получится, с другими уже не то. Никто из всего мира не прошел с тобой этот путь, нет никого роднее, нет никого теплее. Ничьи объятия ты больше не примешь, никому его не отдашь. - Я соскучился… - горячо шепчет Пак, дергая кофту Юнги вверх, и Мину навылет. Неважно, как бы все сложилось, будь у них другой путь. Это уже случилось. Судьба уже подарила ему Чимина, никого другого рядом с собой Юнги уже не воспримет, вероятно. Да и от подарка не откажется, зачем ее, Судьбу, гневить и разбрасываться столь щедрыми дарами. Чимин жадный и голодный. Он видит Юнги почти каждый день, он ложится с ним в одну постель, но он не успевает его даже поцеловать перед тем, как Мин практически теряет сознание, стоит голове коснуться подушки. Тур доканывает его, но спартанец не сдается, доводя свое детище до идеала, а Чимин всегда рядом. Всегда за его спиной, всегда возьмет за руку, но сегодня вечер имени Пак Чимина. Извини, музыка, извини, Нация, сегодня Пак – его сцена, и Юнги на ней - прима. Они целуются жадно, пытаясь раздеть друг друга и переползая к подушкам, пока Чимин не обхватывает ладонями чужое лицо, взатяг всасывает чужую губу с глубоким вздохом и замирает, поднимая пушистые ресницы трепетно и заглядывая в глаза напротив. Он меняет ритм их ночи, не желая торопиться. Пальцами большими проводит по коже тонкой от внутренних уголков глаз к скулам, разглаживая небольшие припухлости, рассматривая родное лицо в темноте. - Ну привет… - шепчет тихо, словно завел его не в спальню, а в параллельный мир и теперь потчует вкусным ужином за столом с шелковыми скатертями да с золотыми подсвечниками в вензелях. Юнги улыбается этой_своей_улыбкой, от которой солнце светит ярче и станет всем теплей, и слону и даже маленькой улитке, и утыкается губами в ладонь на своем лице, глубоко вдыхая. - Привет, мой родной человек… - с хрипотцой вторит своей музе, и с губ Чимина слетает сладкий тонкий стон, потому что Юнги нападает, мазнув губами по запястью и тут же впиваясь засосом в открытую ключицу, чтоб оставить след на тонкой коже, от природы не такой молочной как у самого Мина. Чимин сперва выгибается, но потом почти за уши несильно оттягивает от себя, сдерживая тихий смешок. Надо бы остановить, ведь днем это тело принадлежит не только Юнги, но и еще нескольким модным домам, а значит, оно должно быть в целости и сохранности, без царапин, синяков и тем более засосов. Но Юнги уже с победным выражением лица поднимает голову и, сдунув с лица растрепанные черные пряди, роняет взгляд на красное пятно под маленькой родинкой, а Чимин закатывает глаза. Эта странная его кошачья привычка – сперва ластиться, а потом укусить или засосать до сиреневых разводов на коже. Странный он. Странный и любимый, еще не до конца изведанный. А Юнги не знает с какой стороны подступиться. Хочется бегать и орать «Это всё моё!! Моё!!», прокрутить его во всех позах и видах, вместе встретить рассвет и умереть до обеда примерно, чтоб воскреснуть на пятиминутку и потом снова разъехаться каждый по своим делам, долго целуясь на пороге квартиры, потому что в следующий раз неизвестно, когда удастся вот так провести ночь вместе. И шорты как правило снимаются легче, если жертва на спине, потому данный предмет летит куда-то на пол, а крепкие бедра почти боевым захватом окольцовывают ладный торс Юнги, закрывая вопрос. - Да тыж шустрый какой… - ворчит Мин, пытаясь ослабить хватку, но с силой этих ног ему выиграть спор никогда не удавалось, поэтому под игривый смешок Пака к тумбочке тянется как пес на привязи, пытающийся дотянуться к миске с костью. По первости, только осознав своё тогда еще просто сексуальное влечение, Юнги долго корил себя за несдержанность, отрицал желание закинуть эти ноги себе на плечи, бегал от Пака и даже пытался с ним не общаться. Было страшно. Кому угодно было бы страшно от мысли, что из семи миллиардов людей ты хочешь закинуть на плечи именно его ноги, оказаться между именно этих прекрасных бёдер. Зато сейчас без тени смущения он крепко сжимает их, утопая подушечками пальцев в упругом теле, ведет к коленям, несильно надавив и безмолвно прося раздвинуть их пошире. И Чимин перестает улыбаться. Перестает играться и кокетничать. Он подчиняется сильным рукам и, только поджав губы, раскрывается под ним, заводя руки за голову и обнимая сверху подушку, на которой удобно устроился затылком. Он раскрывается словно бутон редкого цветка, укладывая бедра на постель, всё свое тело демонстрируя в тысячный раз, а Юнги всё равно смотрит будто видит впервые. Даже в темноте, когда глаза уже привыкли, когда ты видишь лучше любого кошачьего, а может, по памяти рисуешь перед собой все татуировки, все родинки. А Чимин еще и изгибается, словно пытается начать новый танец, но Мин останавливает его, губами утопая в ямочке между ключиц, вылизывая ее смело и гóлодно, оставляя дорожку поцелуев выше, в шее, к этой, мать ее, крепкой, но тонкой изящной шее, с так сексуально выпирающим адамовым яблоком, а Пак невольно закидывает голову назад, вытягиваясь под ним, оставаясь самым беззащитным только для его уст. Мин бы сказал сейчас, как сильно его хочет, но стоит открыть рот, как вместо слов срывается гортанный, почти утробный глухой рык, заглушающий начало фразы, да и плевать. Стояк, упирающийся в обнаженные ягодицы и бедра его Зефирки намного красноречивей. И Чимин вторит нетерпеливым скулежом, задницей ищет его плоть, его тело и мгновенно замирает, когда внизу его трогает прохлада, а после – меж ягодиц толкаются легко пальцы: один плавно входит, пару раз оглаживает шелковистые стенки внутри его тела, потом выскальзывает, но уже через мгновение сразу два возвращаются, до самого основания ладони толкаясь, желая сразу достать до нужного места. Уголки губ Пака на мгновение приподнимаются в намёке на улыбку, но ту же с припухших губ срывается сладкий стон: Чимин топит затылком в подушку, пока горячие губы зацеловывают изгиб его плеча, а пальцы внутри массируют простату. Юнги в музыке и сексе – это два совершено разных человека. Творя очередной свой шедевр, он тысячу и один раз переделает, испробует все варианты, все их сохранит, а потом часами будет переслушивать, выбирая из каждой версии по лучшему моменту, такту, собирая их нот, из ограненных самостоятельно алмазов очередную корону, которую он вознесет на макушку Индустрии. А Чимина он берет несдержанно почти всегда. Жадно. Всецело и без остатка, доводя до исступления точными движениями, будто каждый раз соревнуется со вчерашним собой, желая всё и сразу, как и сейчас. Плавно двигает пальцами внутри, растягивая, добавляя еще лубриканта, загоняет до основания ладони и, нащупав вновь комок нервов внутри, короткими частыми движениям руки заставляет Чимина вскинуться на постели, умолять его остановиться и тут же – не останавливаться. Пак мечется под ним, дрожит всем телом, тяжело сглатывая, от чего кадык этот прекрасный перекатывается под горячей кожей выше и тут же опускается, как и сердце его ухает и разбивается о землю. - Юнги… блин, пожалуйста… - цепкие пальчики крепко сжимают чужое запястье, пытаясь остановить это безумие, пока Мин, выпрямившись и сев на пятки, буквально трахает его пальцами, любуется, желая сейчас, еще не улетев в космос, трезвым взглядом насладиться картиной, как прекрасен Пак в темноте, разведя широко колени и готовый кончить лишь от прелюдии, - притормози… - и снова задыхается, когда подушечки пальцев внутри надрачивают его простату, срывая с губ сладкий томный стон и меняя захват запястья на нежную ласку выше по руке, до локтя ведет свое движения и подталкивает к себе, требуя поцелуя. Он уже выкинул с кровати упаковку презервативов, под вопросительным взглядом Мина лишь пожав плечом, мол, ничего не знаю, сегодня – так. Возможно, это и было тем, что сорвало Юнги башню окончательно, что он так жадно изводил сейчас эту бестию, запечатывая истерзанные уста поцелуем, упиваясь его жалобными стонами, но не желая останавливаться. Он лишь тормозит ритм, давая им обоим небольшую передышку, зацеловывая его губы, языком плавно толкаясь меж них, так сочно и вкусно целуя, как, наверно, никогда и ни с кем не целовался. Только с ним. Только для Чимина эти вот лобзания, словно желая сожрать эту карамель, упиться мёдом, а ведь Юнги, к слову, совсем не любит сладкое. На несколько секунд в комнате воцаряется тишина, в которой слышно только тяжелое дыхание двух мужчин, причмокивания от сладких поцелуев и шелест дождя за окном. Романтично. Красиво. В черных чуть влажных волосах плутают изящные пальцы, от затылка к макушке зачесывая их и несильно сжимая - эти объятия самые трепетные. Едва различимый шёпот между поцелуями почти не слышно, кажется, Пак просит больше его не мучить, но ответ не следует. Юнги бы и рад, у самого уже зудит, но отказать себе в удовольствии словно заново исследовать это тело просто невозможно. Его самый нежный, его самый ласковый, его самый горячий, милый мужчина слишком долго был без внимания, и он хочет извиниться перед ним за то, что оставил на некоторое время. И Чимин снова вздрагивает, когда крепкие пальцы вновь толкаются в него, за затылок тянет к своей шее и льнет щекой к макушке, оглаживая широкое плечо и, на самом деле, ловя неподдельное наслаждение от того, что с ним вытворяет его Маэстро. Он всегда говорил, говорит и будет говорить, что пальцы Юнги творят с ним невообразимое. И, конечно же, все остальные мемберы уверены, что Чимин отвешивает комплимент Мину как композитору, и только Мин в эти мгновения опускает взгляд в пол и криво усмехается. Он в этот момент думает вовсе не о музыке. Он вообще не думает, когда они наедине. Там не надо думать, там надо любить его. Всей душой, всем сердцем, со всей страстью, с которой мощные длинные пальцы с крупными костяшками сейчас быстро, с пошлыми чавкающими звуками вытрахивают из Чимина эти вот жалобные тонкие стоны, заставляя выше задирать колени и поджимать пальцы на ногах. - Юнги-хён… - звучит почти на грани слышимости дрожащим шепотом, Пак наступает на постель на носочках и вскидывает бедра, вставая на лопатки. - Боже, блядь… - горячие губы припадают к этой груди колесом, пока рука продолжает свое дело: горячий язык спешно выводит четкую резкую линию по солнечному сплетению, держит свой путь к шее, но не пропускает остановку на ярком бордовом соске, стоящем колом. На мгновение засасывает его, тут же отпускает и продолжает свой путь пока вновь не впивается поцелуем в изгиб шеи, обдавая кожу горячим дыханием – Юнги теряет разум от этого «хён», от того, как Чимин двигает задницей, находя с Юнги один ритм этого безумия, обнимая его беспомощно, словно за соломинку держится, утопая в пучине страсти и желания. Сигналом остановиться служит тихое хныканье – Чимин на пределе, и Юнги тормозит, сам тяжело сглатывая и медленно вытягивая пальцы, уткнувшись в чужое плечо, вдыхая этот густой пылающий аромат – любимые духи Юнги из коллекции Пака – аромат распаленного страстного тела. А Пак опускается на постель, вытягивая напрягшиеся ноги, глотая воздух, который слишком опаляет сейчас легкие, не успевает задержаться в них и рваными выдохами срывается в пухлых дрожащих губ. Глаза в глаза, одно дыхание на двоих – Чимин приподнимает голову, чтоб урвать поцелуй, но Юнги с улыбкой вздергивает подбородок, не давая отвлечь себя от коронного десерта. - Уверен?.. – короткий вопрос едва различим за шелестом дождя, и Мин крутит головой, на всякий случай взглядом ища павшую упаковку гондонов. - Мы же делаем так иногда… - Пак закрывает собственные глаза предплечьем и один раз глубоко вдыхает воздух. Он сейчас покинет этот мир, ей богу. - Я всегда хочу быть уверен, что ты действительно не против... В ответ Чимин отнимает руку и пальцами зачесывает собственные волосы назад, ища расфокусированным взглядом лицо Маэстро. Ему жарко… Это Юнги сейчас жарко! Жарко от того, как Пак обнажает ряд зубов в улыбке, как он стопами аккуратными обжимает его бока и ведет выше, большими пальцами едва касаясь горячей кожи, легкой щекоткой поднимая роту мурашек по телу. Если бы член Юнги мог встать еще выше – он бы уже пробил потолок, ей богу! И сладкое подают под стон фальцетом, когда крепкая оголённая плоть плавно входит в подготовленное растянутое тело. Кожа к коже, сердце к сердцу. Пак вытягивается во всю свою маленькую длину, колени разводя широко и затрепетав под ним, задрожав коленями, ощущая в себе чужой член. Он тянет его имя своим медовым сладким голоском, сердце отбивает степ в груди, душа покидает тело, кружит по комнате и возвращается, буквально врывается обратно. Чимину хорошо. Чимину всегда хорошо, когда он с ним, Чимин всегда счастлив, Чимин ловит по телу электрические разряды каждый раз, когда Юнги в нем. Юнги каждый раз не верит, что этот парень – его. Наверно, в прошлой жизни он был слишком несчастен, и поэтому, в этой, Чимин оказался рядом. Это какой-то промысел высших сил, хотя Юнги не особо верил в них. Он одним движением оказывается в нем до упора, замерев, оглаживая широкими ладонями идеальный торс с ощутимым рельефом мышц, словно желая ощутить ту глубину, на которую его плоть сейчас внутри. Эта мысль… будоражит, не скроешь. Наверно… вот так? Юнги не шевелится, только размещает пятерню рядом с сочащимся предсеменной жидкостью членом Чимина, и Пак затихает, степенно выравнивая дыхание. Юнги иногда не от мира сего, и не всегда можно угадать, о чем он думает. Прочитать тоже невозможно. Но Пак изловчился, где-то нашел этот корейско-Миновский словарь, проштудировал его от корки до корки, выучил каждую букву, каждую запятую, весь контекст, все примеры в предложении. - Глубже… до самого сердца достал… - угадывает он, и Юнги поднимает голову. На руках переступает по постели, чтоб нависнуть над ним словно коршун – белый коршун. Удивительно, как даже в темноте ночи он все равно остается таким белокожим, светлым пятном в жизни Чимина. И коршун расправляет крылья, срывается со скалы за добычей и, безотрывно смотря в глаза, делает первое движение бедрами. Второе. Третье. На пятом Пак уже не в силах держать глаза открытыми, его ресницы дрожат, глаза закатываются, он в очередной раз бедрами зажимает горячие бока, сцепляя щиколотки на чужой пояснице. Хо.Ро.Шо. Эта пауза охладила их, и они с новой силой, с прыжка с обрыва, летят вместе с ущелье. Комната наполняется томными несдержанными стонами, глухо раскатывающимися по всей квартире – Чимин вовсе не хочет молчать. Он отпускает себя этой ночью и хочет, чтоб весь мир знал, как ему. Хо.Ро.Шо. Он ладошками своими оглаживает широкие молочные плечи, зарывается пальцами в волосы на затылке и обнимает, жмет к себе, лишая возможности вздохнуть лишний раз. Юнги берет с нахрапом, глубоко двигая бедрами, полностью заполняя собой, выбивая воздух из собственных легких на басах, мерными отточенными движениями аж протаскивая Пака по постели, пока тот не сминает подушку своей головой к изголовью кровати. Их лица близко, но поцелуй непозволителен – хочет смотреть, как широкие брови изламываются, как кусает губы эти невозможные, а потом раскрывает их, словно бутон распускается, и только после этого – напасть, смять их голодным поцелуем, испить стон, вылизать чужой язык и отстраниться, позволив алмазной нити вязкой слюны на мгновение растянуться меж их уст и почти сразу лопнуть. И снова – смотреть. Считывать эмоции, понимать степень наслаждения, когда внутри этого тела его крепкий член. Когда ритм меняется от размеренного, на четыре такта, к быстрым восьмушкам, и это уже не учитель музыки хлопает в ладоши, так как в кабинете нет метронома. О, нет, это бедра Юнги шлепают Чимина по горячим румяным ягодицам, пока тот захлебывается стонами, пересохшими алыми губами, налившимися кровью и от того кажущимися словно вымазанными мёдом, хватает воздух. И, да, черт возьми, Мин перехватывает роскошные ноги под коленями, чтоб устроить их на своих плечах, и он слышит в стонах тихие всхлипы, среди которых едва уловимо можно разобрать обессиленное «еще». Еще пару тактов – и Юнги выпрямляет спину, расправляет плечи, перекидывая свою ношу на одну сторону, сведя крепкие ноги вместе и прижимая их коленями к груди Чимина, раскрывая его для себя, меняя угол. А Пак уже разметался по постели, сперва в подушку под своей головой вцепившись, потом в чужие предплечья – ему жизненно необходимо за что-то держаться, иначе его унесет в этой планеты, и страшно, что вернуться не получится. Дорогу забудет в этот мир, останется там, где всегда хорошо. Ему стоит огромных усилий разлепить припухшие веки, чтоб посмотреть на человека, который сейчас его вбивает в постель. А смотреть тоже хочется. В этой комнате двое, у каждого своя сцена и своя прима. Свой самый красивый в мире. Интересно, Юнги хоть на минутку осознает, на сколько он потрясающий? Черная смоль волос тонкими слипшимися прядями закрывает лицо, но Чимин просто помнит, как румянец смотрится на этих скулах, какие у него губы после долгих поцелуев, какой осоловелый взгляд, кажется, что немного расфокусирован, будто сквозь тебя смотрит в самую душу. - Поцелуй меня… - стонет жалобно между попытками вздохнуть, и Юнги откликается не сразу. - Поцелуй… - требует словно стоит на эшафоте, но ноготками впивается в белую кожу, что заставляет остановиться и отпустить колени, опустив их на постель вновь – по обе стороны от себя. - Я хочу, чтоб ты поцеловал меня… - тянет к себе Маэстро, роняя на себя и дурея в сотый раз от того, как тесно и настойчиво Юнги жмется в него, опускаясь на локти и буквально падая на мягкие губы страстным поцелуем. И это жизненно необходимо: зарыться пальцами в его волосы, сжать их в кулачки и, до саднящей кожи зацеловываясь, в какой-то момент оттянуть его голову назад, чтоб впиться в длинную белоснежную кожу страстным засосом. Потом Юнги всем скажет, что ударился. Шеей. Этой впадиной марианской он ключицы до плеча. Юнги издает какое-то гортанное… мурчание? И резко поднимается, от чего плоть его выскальзывает из горячего тела, флагштоком вздымаясь к потолку. Мин смотрит строго, сводя брови в переносице и тяжело дыша, а Чимин замирает. На мгновение. Улыбается этой хитрой гаденькой улыбкой, сползает по кровати пониже, вздымает ноги над постелью и пальчиками ног, словно в балетной партии на полупальцах, игриво переступает, делает проходку по телу Юнги от низа живота к груди, замирая стопами у чужого сердца. Сука. Возбуждает. Горячие губы оставляют свой след на ярко выраженной икроножной мышце, но руки перехватывают и одним сильным движением переворачивают Чимина на живот, втаптывают ладонями в постель, заставляя задрать задницу, изогнуться так, что по транспортиру можно измерить градус сорок пять. Юнги собирает его ноги вместе, переступая коленями по постели захватывая ими горячие румяные бёдра в оцепление, большими пальцами разводя ягодицы и возвращаясь в горячее нутро – медленно, обжимая свою плоть упругими половинками, снова утопая внутри до упора. Всё же, это тело восхитительно – каким бы не был создан Пак Чимин этим мирозданьем – милым Ангелом или безумной Бестией – он был создан, чтоб Мин Юнги любил его. И Маэстро любит свою Приму, вдалбливая его в постель быстрыми резкими движениями под аккомпанемент звонких шлепков и приглушенного подушкой стенания, пока Прима упирается ладонями в спинку изголовья кровати, чтоб толкаться на встречу, попадать в один ритм. Это особое таинство, на котором должны присутствовать только двое – днем улыбаться всему миру, а по ночам вот так вот, безжалостно, но со всей нежностью драть любимого в разворошенной постели, любоваться его влажным горячим потным телом, его лунами вдоль поясницы, его станом поджарым, крепким, стройным – Юнги не отказывает себе в удовольствии склониться и, опалив кожу дыханием, провести сразу по всем фазам широким языком от середины спины до затылка, собирая солоноватый привкус, зарыться носом в загривок и пальцами одной руки потеряться во влажных волосах, ласково, нежно, одним лишь полужестом прося показать лицо, чтоб услышать его голос, так беспощадно утопленный в постели. Чимин поворачивает голову, демонстрируя румянец на щеке, как тонкие прядки облепили кожу на виске, на щеках, закрывая черной паутинкой, которую Мин неаккуратно смахивает, открывает для себя аккуратное ушко, чтоб прошептать в него что-то очень важное, что-то, от чего Чимин даже сквозь жалобный стон улыбается обессиленно. - Чимин… - вырывается горячим низким стоном, и Мин утыкается носом тесно-тесно в щеку, а ответом ему служит только вопросительный стон фальцетом, потому что Пак просто не успевает подстраивать свой речевой аппарат так, чтоб складывать слова – ему бы дышать сейчас не забывать, воздух глотать, потому что звук срывается с его уст стоном на высоких нотах, и только вибрирует от частых жадных толчков. Юнги по словарному запасу сейчас так же не отстаёт, вместо продолжения фразы он, не поднимая груди с чужой спины, пальцами сжимает его бедра, несильно дергая на себя, и Чимин подбирается, колени немного подтягивает к груди, выше поднимая бедра, чтоб была возможность коснуться его собственной плоти, ритмично покачивающейся по инерции. Чтоб крепкие мощные пальцы могли обхватить его член, начиная быстро, жадно надрачивать, умело лавируя степенью их возбуждения, подталкивая в спину к обрыву, и Чимин падает в эту пропасть первым. Не сдержавшись, Пак сжимает уголки подушки под своим лицом, издав стон почти на ультразвуке, зажмурившись и задрожав бёдрами, начиная сжиматься пульсирующее, кончая под себя в чужую руку, на мгновение задержав дыхание и тут же упав на басы, хотя, в его случае, скорее в альты, выдыхая чаще чем забирая воздух в лёгкие. Последние несколько движений Мин доводит уже стоя, склоняясь над истерзанным телом, крепко вцепившись в талию и буквально врезаясь, вжимаясь, втискиваясь глубоко. В последний раз смяв яйца об эти упругие ягодицы, Мин замирает и, с гортанным выдохом завершает своё выступление, взрываясь внутри. Какое-то время в душной спальне звучат два горячих сорванных дыхания. Дождь всё льет за окном, устроив гонки по стеклу из сотни капель-болидов. Степенно разжимая пальцы на уголках подушки, Чимин чувствует, как о его поясницу разбивается едва ощутимая капелька, дрожащей рукой дотягивается до маленького бра над кроватью и с третьего раза умудряется слепо нажать на выключатель. Сам же щурится от холодного тусклого света, но оборачивается, приподнимая одно плечо, чтоб было возможно увидеть полную картину. - Ебать ты красивый сейчас… - сипит, но почти сразу усмехается, смотря на то, как мокрые волосы обрамили родное лицо, завесили его, редкими прядями вздымаясь от частых тяжелых выдохов, как еще одна капелька пота срывается с выдающегося подбородка, - теперь, видя тебя таким на концертах, мои мысли не будут в порядке… Юнги лишь прыскает и отмирает, опустив, наконец, плечи и медленно вытягивая член, придерживая сперва его, а потом бедра Чимина, бережно укладывая свою драгоценность на влажные пятна от его же спермы, а потом придавливает тело собой, целуя плечо чуть более оливкового оттенка чем собственное. Широкие ладони оглаживают бока, руки, плечи, Юнги превращается в самое ласковое и нежное создание, будто не он сейчас вытрахивал дух из Чимина, и тот от подобных ласк млеет, снова зарываясь в подушку лицом, уложив руки над головой и переплетая пальцы с тем, кто нашел их своими. Еще несколько минут они лежат вот так, растворяясь в ощущении полной опустошенности, пока Юнги не собирается с последними силами и не поднимается на руках, садясь на постели и оседлывая чужие бедра ниже ягодиц. Пару мгновений любуется ими, такими румяными и потом, как-то неосознанно, смяв их пальцами на мгновение, вновь осторожно раздвигает. Чимин урчит утробно куда-то под себя, прекрасно понимая, что сейчас происходит. Это смущает, это будоражит, заставляет краснеть до кончиков ушей – Мин просто смотрит, как из растянутого кольца мышц лениво сочится его же семя, тягучей густой субстанцией скользя вниз, по яичкам и дальше теряется в простыни. Он так же не может отказать себе в удовольствии, приподнявшись, головкой медленно опадающего, но ещё держащегося члена собрать влагу, размазать ее и так сладко погрузиться вновь внутрь, скользя слишком приятно. Чимин почти всхлипнул, вздрогнул и сжался один раз, чем вызвал шипенье Юнги. Оба знают, что раздраженная простата не простит им, если ее снова побеспокоят, поэтому глубже Мин не толкается, просто задерживается на мгновение и снова выходит, после чего, склонившись, звонко чмокает сперва одну половинку, потом вторую. Оглаживает поясницу, успокаивает, убаюкивает и поднимается с кровати, направляясь в ванную. Чимин приподнимает веки и следит за ним расфокусированным взглядом. Вообще-то, Юнги, кажется, единственный, кто не светил своим торсом на сцене. И ведь никто не знает, как выглядит его спина. Как выглядит его тело. А выглядит оно, между прочим, офигенно. И впалые эти ягодицы, и тонкие поджарые ноги. Сил восторгаться, правда, сейчас не особо, поэтому Пак только лениво моргает, растягивая истерзанные губы в улыбке. Юнги возвращается быстро, уже в безразмерной футболке и шортах, пахнущий немного гелем для душа. Он вновь зацеловывает все пять фаз луны, встав одним коленом на постель, и ласково просит Чимина проснуться, чтоб принять душ перед сном. Чимин не хочет, ему и так хорошо, но Юнги настойчив, мотивируя тем, что это необходимо. Он помогает ему подняться и даже бережно поддерживает, провожая в ванную. У него есть минут пятнадцать, чтоб вернуться на кухню, выкурить одну сигарету, напиться воды и убрать гитару в шкаф. Делает всё быстро, но с легким флером лени и небрежности. Вернувшись в спальню, заботливо принеся стакан с минералкой, перебирает постель, сменив только простынь, грязную скомкав и, заглянув в ванную, оставив ее в корзине, лишь взглядом мазнув по силуэту за мутным стеклом душевой кабинки. - Всё в порядке? .. Дверца отъезжает в сторону, в проем выглядывает румяное улыбчивое лицо с щёлочками глаз и ехидной пошлой улыбкой. - Максимально… - и снова закрывается. Понятно. Присоединиться даже посмотреть не пустят. Когда Чимин возвращается в спальню, Юнги уже полусидит в темноте под одеялом, заложив одну руку за голову, лениво щелкая каналы пультом от огромной плазмы, висящей на стене, в ожидании второго владельца постели. Выпив почти весь стакан воды, в одних лишь пижамных штанах, откинув уголок одеяла, Пак лезет к нему, тут же облепляет всего, устраивается на плече, закидывая ногу поперек талии и обнимает за шею, большим пальцем нежно водя где-то под мочкой чужого уха, а Юнги, не отрывая взгляда от безмолвного диктора, читая быстро идущий текст бегущей строки субтитров, целует макушку, возникшую в поле досягаемости. Звук выключен. Из-за шороха по стеклу всё равно ничего не слышно. Надвигается сезон дождей. - Спать не будем?.. – Чимин шепчет с хрипотцой, на самом деле, почти засыпая. Юнги утвердительно кивает, то ли подтверждая, то ли отрицая, но Чимину, признаться, вообще все равно сейчас, собирается ли спать Юнги. Лично он – точно собирается, поэтому с готовностью утыкается в изгиб шеи, затихая, только все еще машинально двигая большим пальцем по чужой скуле. Мин в задумчивости немного поворачивает голову, ловя его губами и ласково зажимая, а потом целуя подушечку, после чего щекой так ладно устраиваясь в чужой ладони. Вот так – правильно. Делить одну постель с любимым человеком – правильно. Ластиться о его ладонь – правильно. Водить кончиками пальцев по его спине пока он дремлет на твоем плече – правильно. Юнги по памяти обводит каждую татуировку, уделяя внимание каждой фазе, пальцами перебирает каждый выпирающий позвонок, почесывает лопатки словно котенку за ушком, потом широкой ладонью оглаживает от плеча до талии и просто ставит пальцы подушечками. Сперва бездумно, потом будто аккорды перебирает по струнам или наигрывает мелодию на черно-белой россыпи клавиш фортепиано, медленно и очень осторожно переставляя пальцы. - Что играешь?.. – Чимин сонно улыбается в свой уголок, зарываясь пальцами в копну черных волос по другую сторону от лица Юнги, жеманно подбирая плечо, вздрагивая коротко от табуна мурашек. Ему приятно, ему нравится незатейливая ласка, такое проявление нежности, и он превращается в тот самый рисовый пирожок, сладкое суфле. Мин усмехается едва слышно, оторвавшись от телесуфлера и утыкаясь губами в лоб. - Отгадаешь что за мелодия?.. – и он уже осознанно перебирает пальцами по гладкой коже между лопаток, наигрывая партию припева соло. Чимин молчит пару секунд, поджимая губы. - Mikrokosmos… - предполагает, просчитывая ритм и сильные доли. - С тобой не интересно играть в «Угадай мелодию» … - Юнги выключает телевизор, вновь погружая комнату во тьму, с глубоким вздохом спускается ниже по постели, поворачиваясь немного на бок и заключая Пака в кольцо своих рук. На самом деле, вовсе не удивительно, Юнги знает самые-самые любимые песни Чимина. Или просто часто поддается. И то, и то абсолютно устраивает Пака, и, довольно фыркнув в изгиб плеча, он затихает. Дождь закончился ближе к рассвету. Гитара, подаренная Райаном Гослингом, продолжала покоиться в стеклянном шкафу в гостиной. Персональная гитара Мин Юнги в доме Пак Чимина. Вторая гитара, на которой официально разрешено играть только Мин Юнги. Потому что первой гитарой, на которой официально разрешено играть только Мин Юнги – это струны сердца Пак Чимина. Он – его первая гитара, первая скрипка, которая требует и получает всю его любовь, нежность и заботу.