Только бы не упасть

“Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя”.c Ф. Ницше

*** Пятьдесят дней спустя Лайт выходит из камеры на свободу уже другим. Жизнь под наблюдением, под незримым, но осязаемым — зорким прицелом черных пытливых глаз, — весьма часто влияет на подозреваемых известного детектива, но Лайт… Лайт меняется больше их всех, бывавших когда-либо по ту же сторону монитора. L чувствует это в каждом жесте своего добровольного заключенного, в каждой реплике из динамиков, в каждом взгляде, устремленном к нему с экрана, — и ничего из этого никак не может себе объяснить. L не знает, в чем дело, но твердо уверен, что “нынешний” Лайт — другой. Мало кто замечает это, на самом деле (и вряд ли даже его отец). Но L — видит, и это ему не нравится. Когда расследование при участии Лайта возобновляется, L следит за палитрой мимики Лайта, за каждым его микрожестом так пристально, как никогда прежде до этого — хотя и раньше казалось, что пристальней — невозможно. Взглядом L пронзает его насквозь. И чем настойчивее он норовит разгадать-разглядеть Лайта, тем все увереннее соскальзывает с границы собственного сознания в омут отрешенного помешательства. (Только бы не упасть.) Не в силах смириться ни с новой действительностью, ни со сплавом жгучего изумления и апатии глубоко в груди, L буквально приковывает к себе Лайта наручниками, чтобы ни одна перемена в том не могла от него ускользнуть. — Даже после всех недель слежки — не ожидал, что тебе захочется… настолько интимной близости. Впечатлен, — слова, так никогда и не сказанные, грозовым облаком повисают в воздухе над ухом L, и тому кажется, что он их может потрогать. L уверен — именно так бы Лайт и сказал, так бы и среагировал. Он бы не упустил возможности ни поддеть L, ни подловить, — во всяком случае, тот Лайт, каким L его знал до этого. (Или думал, что знал.) Но слов этих не было — вместо них L услышал от Лайта абсолютно нехарактéрное ему прежнему возмущение, что для L оказалось созвучно пронзительной тишине в ответ — разорванной разве что стуком забитого в гроб гвоздя — в крышку гроба надежды L встретить в этом Лайте нечто ему знакомое. Сам себе даровав возможность глазеть на Лайта почти вплотную, L не упускает ее ни в единый рабочий — и не рабочий — час. Ни даже ночью, когда тот спит. (L почти что не спит вообще). Каждый вечер, когда под натиском изнуряющего внимания Лайт сдаётся и бросает сердито “Иди-ка ты к черту, Рюзаки” (что приблизительно означает “Пялься хоть до утра, только бы дал поспать”) — в своем сплаве апатии с изумлением L различает ещё и безграничное озеро нарастающей пустоты. Ведь даже когда Лайт спит, он словно все еще облачён — в маску, которой не было и за которую L так долго и тщетно силится заглянуть. Каждую ночь L изучает Лайта с такой чадной чуткостью, педантичностью, на какие даже не думал, что был способен. Вот только каждый прошедший за этим занятием миг — и абсолютно все крупицы приложенного усилия — всё это лишь решительней устремляет L на границу собственного безумия. Только L готов клясться: ему не кажется — у Ягами Лайта изменились даже черты лица. *** Идут недели, и ничего не меняется. Вяло течет расследование, к которому L давно утратил искренний интерес. Он всё так же работает с Лайтом бок о бок, и всё так же Лайта не узнает. Водружая на рабочем столе одну за другой башню из крошащихся сахарных кубиков, L пытается структурировать свои мысли. Но как башни, одна за одной неуклонно и вдребезги рушатся, так и мысли не подчиняются — оставляя его подчиненным им. Будто мало потерять ключевую зацепку в деле, мало остаться у осколков теории и собственной гордости — L добивает себя без устали, представляя, как здесь или там мог бы вести себя Лайт, если бы он был прежним. После возвращения того к работе над делом — L поначалу ещё перемежает настырные адресованные Лайту взгляды с обвинениями в жестокости и преступности, но спустя время всё реже зовёт того Кирой, а потом и вовсе перестаёт. Оперативной группе он поясняет так, чтобы проще: — Тому, что Лайт-кун это Кира, я даю полтора процента, — и не вдаётся в детали, что сыграло на понижение. Прежний образ Лайта недостижим — и это знание стучит в висках L беспрерывными молотками, затмевает глаза, мутит. L словно напрочь утрачивает способность к выработке дофамина и уходит в такой беспросветный минус, где, похоже, его и вовсе нельзя восполнить. В такие минуты встречаться с Лайтом-из-нового-времени абсолютно невыносимо. L всё реже сидит согнутым в три погибели — он теряет, не видит смысла. L всё чаще ловит во взглядах Лайта замешательство и сомнение. После ряда попыток растормошить L — Лайт и вовсе бросает пытаться. Дни идут, по убитым сводки неизменно полнятся новостями, но разгадки по делу нет. Непризнание Лайта Кирой всё равно не сбрасывает со счетов вопросов, оставшихся без ответа — в деле Киры пространство скрытого так обширно, что в нём просто не видно дна. Потому дело не закрывается. Закрывается только L. Он снимает с них с Лайтом наручники: в унисон со звоном утратившей нужность цепи L слышит лязг и их с Лайтом связывающего звена, что катится прочь в невидимом направлении. — Неужели теперь ты веришь, что я не Кира? — потирая запястье, недоверчиво тянет Лайт. “К сожалению, да”. *** Никогда прежде L не был разочарован более, чем сейчас. Если Лайт и был Кирой ранее — как раз в этом в связи со своей апатией L уверен на семьдесят семь процентов, — не являться им для него — билет на свободу и в, вероятно счастливую, человечную жизнь. (Проживать эту мысль L уходит один — на крышу: в вéтрах Канто ему всегда чуть-чуть легче думается и дышится, а теперь — живётся.) С точки зрения логики L расценивает этот расклад для Ягами-Лайта-подозреваемого — приемлемым: всё вернулось на круги своя, стало так, как… должно было, верно? (Но сейчас, от ветра ли — L зябко ведёт плечами.) Почему же тогда ему так паршиво? (Холод бетона жжёт ему ступни, начинается мелкий дождь — L стоит не двигаясь и долго не замечает этого.) Не потому ли, — вторит изнутри откровение, — что одно лишь их противостояние с Лайтом способно поддерживать истинный тонус и жажду жить? …Вот теперь, совсем уже не от холода, у L сводит скулы и пережимает горло. “Он загнал меня в угол. Я загнал себя в угол”. Неделями мёртвой хваткой удерживая границы собственного рассудка, L всё-таки пропускает момент, где недоумение с изумлением в нём сменяются одержимостью. И теперь, когда вместе с хлещущим с неба ливнем на L рушится осознание его личного помешательства, L им чувствует себя одураченным. День за днём он близился к собственному признанию, и теперь — пришел: Та мера, в которой Кира охвачен вершением беспощадного правосудия, даже близко не подходит к тому, насколько оглушительно и необратимо на Кире помешан сам L. Настолько, вдруг озаряет L, что черты Киры в Лайте он ищет вовсе не правосудия ради, — а для себя. Пронизанный насквозь шквальным токийским дождём L осязает будто под самой кожей, как остро и бесконтрольно, беспрецедентно влип. *** В этот раз Лайт тоже приходит на крышу — кажется, поступили какие-то новые сведения по расследованию, но L на это практически не откликается. Зато жестом, не сводя глаз с непроглядного горизонта из небоскребов, предлагает тому сесть рядом — сам он сидит прямо на парапете, свесив босые ноги вниз. Лайт предложение принимает. Интересно, думает L, какова вероятность, что Кира его столкнул бы? Должно быть, процентов под шестьдесят — на случай, в котором об этом точно б никто не знал. — Я решил, что ты меня избегаешь, — осторожно высказывается Лайт. — Совсем нет, — отвечает L, и на этом оба они замолкают. L ещё долго глядит вдаль, следя за робким солнечным светом, что сдаёт позиции наступающей ночи, всплесками проливаемой на гряду небоскребов — таких же, как те, что L наблюдает в своём воображении раз за разом. Там, на двух отдаленных крышах они с Лайтом на расстоянии сверхзатяжного прыжка сверлят друг друга глазами, готовясь убить. (Иногда L думает, его ли это вообще фантазия. Или, может, общая на двоих?) Эта визуализация никогда не проигрывается одинаково: в ней — то он неизбежно погибает от рук Лайта (но от рук ли?), то погибает сам Лайт, срываясь с крыши, и летит вниз, в ту самую пролитую пучину грядущей ночи. Иногда в этих мыслях Лайт падает замертво от точной, беспрекословной пули. Иногда у L неведомым образом сердце рвёт на клочки. Но ни в одной из этих воображаемых вероятностей никогда нет иного исхода — где их поединок даже не состоится, потому что Лайта… Киры больше не будет. Как со стороны L слышит свои же некогда сказанные слова: — Мне не нравится быть убитым тем, кто использует имя Киры. L думает — значит ли это обратное? И снова — будто бы эхом свои слова: — Я только что понял: я хочу, чтобы ты был Кирой. О, как же чертовски сильно он этого хочет! — Знаешь, Лайт-кун, я никогда не думал… — глухо заговаривает L, всё так же не сводя глаз с горизонта, и Лайт оглядывается на него как на неожиданный резкий звук. L точно знает, как именно Лайт на него сейчас смотрит: в глазах, конечно, одна открытость и абсолютно искренний интерес, — L знаком этот взгляд, и он так сильно противится ему, что по-прежнему не вступает с Лайтом ни в какой зрительный контакт. — Я никогда не думал, — повторяет он, — что буду так по тебе скучать. *** *** *** Кира возвращается в день, когда Тетрадь смерти, наконец, попадает в руки полиции — в этот вечер небо выкрашивают в багряный, а в L как будто вдыхают жизнь. Это нечто на грани отравленного болезненного абсурда — воскресать из душевно-мёртвых, запускать пульс и кровь по венам от одного только знания, что тот-самый-маньяк вернулся… Чистый абсурд, но ведь L никогда не волнуют условности. L узнаёт сразу — как только встречает Лайта. Целый вечер прежде он пялится в экран монитора, снова забравшись с ногами на кресло, когда Матсуда присылает ему сообщение об очередных якобы новых и важных зацепках. Всю информацию в распечатанном виде ему, конечно же, вызывается принести сам Лайт. Если бы L был знаком с Лайтом не так долго и не так близко, он бы на счёт настолько непримечательного и краткого “показалось” и не задумался (откровенно сказать, он вообще перестал надеяться), но бесконечная череда дней наблюдений за своей мишенью не прошла бесследно: L увидел в нём это в ту же секунду, как Лайт вошёл. И вот словно стоп-кадр: густые пунцовые мазки вечернего солнца на стенах; силуэт — чистый сумрак в дверном проёме; глаза — неуловимый багровый блеск. В сумме всё то, чего так не хватало L все эти насквозь пустые дни. Так что, воочию наблюдая каждый фрагмент мозаики, L всем существом воплощается в мимолётное выдыхание, облегчение. В нём и: “Я знал!”, и — “Я не безумец.” Ну а после него: “Едва ли…” Едва ли, есть учесть всё то наваждение, в которое неминуемо оказался затянут L. И Лайт в эти секунды вроде как тоже что-то осознаёт — что выражается на его лице почти непередаваемо, но L, конечно, считывает и это: Лайт как будто бы из-за этой их встречи взглядов принимает решение не скрываться. Он переступает порог, не сводя глаз с L, опускает на столик рядом стопку документации (которую им двоим предстояло бы изучать на предмет, теперь очевидно не ведущий вообще ни к какой разгадке) и, выпрямляясь, разводит руки, как бы подвешивая немое “И что теперь?”. А L ему отвечает на это: “Здравствуй”, — и смотрит живо, почти что жадно. Лайт как стряхивает браваду — плечи его совсем расслабляются, взор открывается прямолинейно самоуверенным взглядом охотника. — Мы же виделись, — лукаво замечает он, — сегодня. L задумчиво потирает нижнюю губу большим пальцем: — С тобой, Кира, довольно давно нет. — Так ты снова думаешь, что я Кира? Обличение, вновь дающее знать о себе впервые за многие недели, звучит почти ностальгически, — и лёгкая, чуть безумная, рассеянная улыбка этому в уголке губ Лайта граничит со спесивой признательностью. — Психопат, социопат, маньяк, серийный убийца, — перечисляет L всё то, что он ещё о Лайте думает, неразрывной строкой так, словно диктует рецепт чизкейка: и есть в этом что-то близящее и его самого к списку оглашенного им безумия. — Так и не скажешь, что ты всему этому противишься, — Лайт одаривает его изучающим прищуром и садится в кресло напротив. L тонко улавливает волну: тот, может, и не признаёт своей причастности напрямую, но делится ею всей своей невербаликой, наслаждается самой остротой этой грани почти-быть-пойманным, почти-у-тебя-в-руках — и L этим наслаждается тоже. L медлит считанные секунды, прежде чем вновь заговаривает, не прерывая зрительного контакта. — Вынужден признать: ты абсолютно прав. Лайт с интересом приподнимает бровь. L думает: “Я в точке, где мне больше неинтересно бороться за справедливость. Неинтересно расследовать дело, в котором главный ублюдок — не ты. Неинтересно преследовать Киру, если Кира — не ты.” Вместо всего этого ровным бесцветным голосом, обманчиво незнакомым ни с единой эмоцией — как если бы внутри L с бешеной скоростью прямо сейчас не разрастался давно забытый азарт, — он говорит: — Я так старался не угодить в абсолютную тьму, что совсем не заметил — я всё это время, на самом деле, уже был там. Лицо Лайта также — статично, но мелькнувшая тень хищнической ухмылки и цепкий взгляд — острие ножа, — не уходят от L: он различает каждую толику изменений, и за каждой из них в нём следует новая грань расслабления — так что L чуть откидывается на спинку кресла. Они ещё какое-то время сидят в тишине на негласной границе непринятых решений — и это так близко к тому, что L видел на тех фантазийных крышах. (Может, Лайт видел их тоже). — Знаешь, L, на будущее… — вдруг прерывает молчание он, — насчёт наручников ты мог бы и спросить моё мнение. Я вряд ли бы отказал. На этих словах взгляд Лайта почти серьёзный. L не показывает — но ему смешно. Вслух произносит только: — Да, если бы ты не вернулся, я бы точно чокнулся. “Я бы необратимо сошёл с ума.” В эти минуты как будто впервые за целую вечность L различает собственный вдох. С новым приходом Киры — сколько таких ещё у него осталось? L не знает точно. Но ему на это, уж если честно, теперь достаточно наплевать.