Положила тебя в землю,
Проводила долгим взглядом, Нарвала тебе рябины
И легла послушно рядом
Я провожу пальцами по своей коже и ощущаю лёгкий холодок. Как раз в тех местах, где когда-то пылали места твоих касаний. Таких робких и честных, что естественной ассоциацией всплывают в памяти снежинки. Хрупкие и ранимые. Таят в момент, когда ты ещё не успел насладиться нежностью неземного явления, и лишь только хочешь прикоснуться, чтобы забрать себе хотя бы малость от этой красоты, она исчезает, словно намекая тебе, что ты снова повел себя как человек, для которого более чем свойственно всегда пытаться получить больше, чем он имеет, и ты забыл, что душа должна созерцать и восхищаться, довольствуясь этим счастьем. Наверное, мне тоже нельзя было хотеть большего, или, может быть, можно было хотеть, но нельзя было иметь. Ты всегда говорила, что единственный способ бороться с искушением — поддаться ему, и как же ты была юна и наивна, а я кинулась в чувства с головой, совсем забыв, что я мудрый ответственный взрослый, который уже знает, что быть счастливым невозможно. Только если ты псих, но таких, как правило, предпочитают изолировать. Поднимаю глаза на небо, там — снег и больше ничего. И вокруг тишина, словно и нет людей в этом мире. И правда, сейчас для меня не существует никого, кроме картонной массовки, всё время наполняющей пространство. Ты бы пошутила про то, что я снова чувствую себя главным героем, пока все остальные — просто тени, необходимые для того, чтобы продвигать мой сюжет. Теперь я понимаю, что главным героем в моей жизни была только ты. Так боюсь смотреть на твое имя. Что если не выдержу? Что будет, если снова испугаюсь? А снег всё идет. Ты когда-то рассказывала, что зимой так тихо, потому что снег работает как шумоизоляция. А я считаю, что снег был создан, чтобы нагонять тоску на людей, которые только-только смогли войти в ритм жизни приятной осенью. Ты тоже ушла зимой. Решаюсь опустить взгляд — впереди эта цитата. С придуманным мною же осуждением смотрит на меня с пьедестала памятника. Кладу тебе твои любимые георгины. Ты оценила бы то, как я носилась за ними по всей Москве. Знаешь ли, не каждый день ищешь летние цветы в феврале. А ты февраль любила. Люди и правда ценили тебя, раз создавали фонды и собирали деньги лишь на то, чтобы почтить твою память статуей в виде того, кем ты была — воином с пылающим сердцем. Как хорошо, что они нашли твой эскиз: ангел, стоящий на колене, преклонил свою голову к мечу. Вторую руку он держит на сердце Девы Марии, и в своих мыслях я слышу твой смех над тем, что эти люди гадают о значении всех этих жестов. И ты знала, что я пойму. Ты знала, я пойму, что своё гордое сердце, свою честь и правду ты возлагаешь в мои руки, а распахнутые за спиною крылья кричат о том, что мне ты готова отдать весь мир. Ты была творцом, великим творцом, а я была той, кто это разрушил. Снова смотрю ниже — «Quoniam tu es lux mea in tenebris, et ego in somniis lucis habito», и больше я не могу дышать. На твоё имя так и не взгляну — стыдно. — Привет, — присаживаюсь на лавочку возле твоей могилы. Как удачно она расположена, сидишь боком к памятнику, и можно игнорировать то, что заставляет душу рваться на части сильнее обычного, — ты прости, что я сегодня поздно, дела были на кафедре. Твой курс, кстати, дипломы защищает через пару месяцев, — снова думаю о том, что я творю что-то бессмысленное: сижу и говорю с костями в гробу, лежащими под землёй, — Я принесла тебе георгины, тёмные, как ты любишь. Вчера ко мне приходила девушка, просила дать пару фактов о тебе, чтобы составить твою биографию. Какая глупость, зачем им твоя биография, ты бы этого не хотела. Ощущаю, как слёзы начинают собираться. Как же я перед тобой виновата. Не нужно было начинать всё это, тогда и не закончилось бы так трагично. Ты всегда шутила про то, что мы — Маяковский и Лиля Брик, но я никогда не считала, что тебе нужно страдать от любви ко мне, чтобы сотворить что-то. Я была твоей музой до последних дней, я знаю, но мне не нужно было позволять тебе любить меня, тогда и сама не полюбила бы так сильно. — Я надеюсь, ты простишь меня однажды, — больше не могу здесь быть, встаю и отряхиваю шубу, — С днём рождения, милая. Сегодня выпью твое любимое - гранатовое - за двоих, — целую гравировку с твоим именем, плевать, что грязно, и выхожу с кладбища. Ищу в сумке Тройку с мыслью о том, что нужно перезвонить той девушке с биографией и предложить ей сменить идею на качественное издание твоих стихов. Я знаю, ты бы этого хотела.