Спросите Князева

Если спросить Князева о нем самом, он, скорее всего, пожмет плечами и ответит односложно. Нечего, вроде как, рассказывать. Если спросить о Михе, то надолго задумается и выдаст что-то неопределенно-уклончивое. Миха — это Миха. Других таких не будет. Он ему оказался ближе, чем кто бы то ни был. Пред-на-чер-тан. Широким росчерком пера, как автограф, поперек разворота паспорта вписан. Благо, не на четырнадцатой странице. Иначе Князеву места для штампа «собственность М.Г.» не останется. Договор заключен в одностороннем порядке, подпись второй стороны не требуется. Вторая сторона вправе расторгнуть договор в любой момент, без объяснения причин. Вторая сторона почему-то не торопится. Сидя напротив, хохочет и лениво потягивает из стеклянной бутылки пиво. Миха здесь как свой, в естественной среде обитания. Правда, еще не успел никому на уши присесть со своими лекциями про анархию и Махно. В клубе, в котором они только что прогремели с очередным концертом, очень шумно. И Мишка доволен страшно. Это ж надо, такое столпотворение. Аж дух захватывает. Андрей, на самом деле, тоже гордится не меньше — едва ли не впервые столько народу. И публика вообще-то вполне нормальная, знакомая, по крайней мере, — панки, металлисты, рокеры, скинхеды, хоть и производят они впечатление крайне недружелюбного, агрессивного бычья. Кажется, что эти люди возьмут и превратятся в жутких монстров, и каждый попытается сожрать другого. Ну ничего. Вот-вот закончится и пойдут болтаться по Невскому. Проводят до гаражей кореша Шурки Балунова, а оттуда сразу на Миллионную. Миша ускользает из поля зрения как-то совсем внезапно. Плюхает полупустой бутылкой о стол, ворчит что-то мрачно Поручику, на что тот неодобрительно качает головой, но Миху не тормозит. Миху, вообще, тормозить — все равно, что под поезд на полном ходу бросаться. Стоп-краны у него по умолчанию как-то слегка клинит, и Мишка всем своим составом вскакивает и устремляется в толпу. Андрей обращает внимание только когда в завязавшейся потасовке раз за разом мелькает знакомая лохматая макушка. Чувствует что-то такое неподъемное, тоскливое, тянущее. Миха, бля. Андрей наблюдает ровно пять минут, а затем залпом допивает остатки своего пива, поднимаясь из-за стола, и уже в спину врезается Шуркин недовольный взгляд вместе с коротким: «че ты?». Андрей отмахивается. Ща приду. За лохматой макушкой надо присматривать. У Миши обостренное чувство справедливости и совсем не обостренный инстинкт самосохранения. Все ему никак на месте не сидится, обязательно что-то из себя изображать надо. Ему бы побесноваться для разрядки, иначе у окружающих с ним совсем крыша съедет. Андрей все чаще замечает, как эта самая крыша периодически подтекает. И он ее замазывает, заклеивает, штукатурит. Присматривает. Оттесняет Мишу от подозрительного вида компании. Мол, без обид мужики. Этот со мной. Попробуй тронь его — ебало набью. Заталкивает за дверь туалета, держит крепко, смотрит зло. — Мих, че за дела? Нахер это было щас? — Да ты должен спрашивать не нахер, а почему я один должен отдуваться за вас за всех?! Миша вцепляется в Андрюхины плечи мертвой хваткой. Стоит, пылая своими глазами. Точно желает пробуравить сочную дыру в Андреевой переносице. Гнев знакомо закипает где-то в груди, переворачивая внутренности, вспыхивает и разгорается до нестерпимого жара, до боли, почти невыносимой, и Князев вдруг чувствует, как стискиваемая Мишей рубашка трещит по швам. А в следующую секунду Мишкины ладони с силой врезаются в его грудь. Это происходит так быстро, что он от неожиданности не успевает уклониться и, путаясь в ногах, неловко отшатывается назад. Удержав равновесие, он перехватывает Мишины руки и толкает в ответ. Спиной в стену припечатывает неслабо. Ударившись затылком, Миха быстро смаргивает заплясавшие под веками звездочки и сжимает кулаки. Несколько глубоких вдохов горящими легкими. — Че за новости, Князь? — сплюнув вязкую слюну, рычит Миша, — ты за нас, за меня должен быть. — Приди в себя, — шипение сквозь плотно сомкнутые зубы, — нас прошлый раз вытурили, мы две недели по улицам шарахались, ты опять беспредел устраиваешь. Миша, оскорбленно насупившись, хмурит брови и поджимает губы. — Да щас за дело было! Он песни наши частушками назвал. Только на детских утренниках, говорит, сказки ваши играть. А мы же… У нас же панк-рок, да? Скажи, Андрюх. — Угомонись ты, Горшок, — Андрей встряхивает его так, будто он не понимает очевидного, — че ты кому опять доказать хочешь? Нас на понт берут, а ты ведешься. От его задушенного крика Миха обиженно кривится, сбрасывая чужие руки с плеч. Его лицо сохраняет нечитаемое выражение — что-то среднее между горестной насмешкой и негодованием. Нотации Михе не нравятся. Наслушался уже. Еще больше ему не нравятся лениво обернувшиеся на их ссору несколько человек. Он мог представить, как это должно быть выглядит со стороны. Но сейчас не до этого. Нравоучительный тон Андрея действует на него угнетающе. Перед Андреем почему-то стыдно. И обидно. Миха отмалчивается несколько секунд, упрямо глядя в пылающее лицо напротив. — Ты что ли умный самый, Есенин? Андрей едва сдерживается, чтобы не закатить глаза. Трет рукой лицо, не выдерживая пристального Мишкиного взгляда. — Миш, тебе не кажется, что ты уже грань переходишь? Вместе с Даней со своим, — Князь нервно дергает головой в сторону выхода, — каждый день какие-то драки, без конца в ментовку катаетесь, может, хорош уже? Мы так совсем без выступлений останемся. Алкоголь здорово развязывает язык. Голос незаметно меняется — теперь в нем нет угрожающих интонаций, нет холодной вкрадчивости — только усталость и грусть, точно вещает о конце света. Миха напрягается весь, почти ощетинившись. В груди вспыхивает колючей злостью, от которой под кожей пульсируют иглы. Цедит, едва размыкая губы: — Да ты понимаешь разве че? Ты с нами на улице не жил, не знаешь, что это. Ты вообще, как это сказать, ну, — Горшок задумчиво поскреб подбородок, подбирая слова, — домашний ты, короче. Таким тоном, что Князя затрясло. Слово, воспалившее каждую мысль в голове, заставившее рвануть сразу десять тысяч петард в ушах. Домашний. Вроде бы, нет ничего такого в этом слове. Ну «домашний» да, подумаешь. Но почему-то от Миши звучит до ужаса обидно. Как обвинение — не меньше. Словно он у него что-то украл, а теперь его поймали с поличным, и он вынужден оправдываться. Андрей собирается возразить, но вовремя захлопывает рот. Сверкает своими синющими брызгами, изогнув вопросительно бровь. Осознание вперемешку со спиртным бьет по мозгам наотмашь. Мысли кренятся по разные стороны. Миха будто старается задеть посильнее, поглубже, точно запекшуюся корку с раны сковыривает. И Андрею больно и тошно от этого. Потому что сколько бы и он и Шура ему не помогали, сколько бы не оставались с ним на Миллионной, этого все равно было недостаточно. У Князева он ночевал примерно раз в неделю — чаще нельзя. Но даже с таким условием, Андрей умудрялся иногда, украдкой, припрятывать Мишу в своей комнате, чтобы провести с ним побольше времени. Миша стеснялся жутко. Даже куртку с ботинками в прихожей не оставлял, если приходил лишний раз. С Балу было как-то попроще. У него он жил по пять дней в неделю, а то и больше. Облюбовал у Шурки себе укромный уголок и выкобенивался. Иногда даже в рамках приличия. И все равно Миху это до сих пор гложет, что у всех есть дом, куда они могут вернуться в любой момент, а у него нет. И даже Шурин диван домом ему не станет. И тогда даже понятно становится, чего он так к этому Дане прикипел. В этот момент Андрей действительно чуть ли не стонет от бессильного раздражения. На деле же из груди просто вырывается короткий выдох. — Ты зато много понимаешь. — Чего ты лечишь-то меня, Андрюх? — почти искренне удивляется Миша, всплеснув руками, — давно мне в сиделки заделался? — Помочь, может, хочу. — Хочешь помочь, помоги — не отсвечивай. Осознать какую ерунду сморозил он не успевает, как и не успевает увернуться от поставленного удара в челюсть. Голова запрокидывается. Зубы клацают от удара затылком о стену. Горшок, не успев испугаться, неуклюже спотыкается и едва ли не летит носом в пол. Выпрямившись, валится сверху на Андрюху, одним выверенным движением врезав ему в солнечное сплетение. Андрей охает, пытаясь вдохнуть через нос. На секунду чувствует себя абсурдно уязвимым, пока старательно заталкивает спертый воздух в скрученные легкие. Из горла рвется стон, полный боли и горечи. Миша упрямо шагает вперед. Ему достаточно одного рывка, чтобы повалить Андрея на землю и, не обращая внимания на посторонние взгляды, сделать… Что? Наверняка отметелить его как следует. Андрей прекрасно знает, чего от Михи ожидать. Выучил уже за столько лет от корки до корки. У него стратегия всегда одна. И, наверное, именно это знание заставляет припечатать Миху в противоположный угол за секунду до того, как он, сжавшись, рванется навстречу. Андрей крепкий, сильный, тяжелый. Обхватывает обеими руками за горло, чувствуя, как кровь с силой стучит в большие пальцы. Давит. Миша, вырываясь, попадает коленом в живот. Резкая вспышка боли застилает глаза красной пеленой. И Андрей давит сильнее. До побелевших костяшек, до капли пота, скатившейся по виску, до судорожно вздрагивающего под ладонью кадыка. У Князева стальной захват и совсем не стальные нервы. И терпение тоже ни разу не ангельское. Замучил уже со всех сторон. До печенок. За-му-чил. — Мудак, — ругается он, пытаясь отдышаться. Миша по инерции цепляет пальцами широкие плечи. Скребет ногтями по рубашке. То ли притянуть хочет, то ли наоборот оттолкнуть — не разберешь. Но сейчас между ними есть только это мутное невыразительное желание. Мишино лицо вдруг оказывается совсем близко. И можно рассмотреть даже ямочку на левой щеке и каждый крошечный шрамик: на кончике носа — от ветрянки, под бровью — драка в прошлом месяце с тамтамовскими ребятами, над верхней губой — стыдный, от вредной соседской кошки. Андрей пристально разглядывает зрачки. Чернющие, пульсирующие. Будто донышки колодцев не то питерских, не то винтовых. Миша в ответ смотрит так, как смотрят кошки: или приластится или кинется. Глаза вдруг расширяются и становятся черными дырами, в которые с сумасшедшей скоростью летят последние связные мысли. — Пусти, — хрипит Миха в горящий между ними сантиметр. Князев хватку ослабевает, но все еще не отпускает. Опускает одну руку на ворот растянутого свитера, сминает мягкую ткань в ладони. Откидывает голову назад, глядя на Горшка со странным выражением мрачного удовлетворения вперемешку то ли с жалостью, то ли с презрением. — Ты опять херней своей колешься? — Да ты че, Князь?! — Миша еще сильнее глаза округляет. Хлопает в недоумении ресницами. — Я завязал почти, веришь, нет? Почти чистый. Я ж для разогрева только, для образа, понимаешь да? Панк-рок же, — он вдруг осекается, сухо сглатывает и следом добавляет, — эти кретины скинхеды ничего в правильной музыке не понимают. Андрею до скрежета зубов хочется задрать рукава Мишкиного свитера, чтобы самому убедиться. Сгибы Мишкиных локтей — полигон внутривенных инъекций. — Для образа, да? Это только сегодня хорошо, завтра подыхать будешь. — Насрать! Живем одним днем. — Сам ты кретин, Мих, — чересчур несчастно вздыхает Андрей, — еще больше, чем эти скинхеды. Почти завязал, почти чистый, почти не наркоман. Если, конечно, не считать, что на свет нормально смотреть не может. Андрей почти верит. И ему это «почти» уже оскомину набило. Конечно, не наркоман. Так, чуть-чуть дегустатор. Только вмазывается стабильно перед концертами, но это даже несерьезно совсем, считай, понарошку. И ночует потом если не в этом же вшивом клубешнике, то в не менее вшивом сквоте с самыми отмороженными панками. Когда последний раз трезвел, уже и сам наверняка не вспомнит. Сегодня опять хорошо. Завтра опять плохо. Зацикленный водоворот рабской зависимости. И выбираться из него надо как-то так, чтобы график концертный не нарушать, и так, чтобы если не от героина, то с голодухи хотя бы не откинуться. Мишка ведь сам по себе замечательный. И безо всякого алкоголя и без этой дряни в башке и в крови. Эта херня сидит у него в сознании, прожорливая как гусеница и такая же липкая. Миша такой один на миллион. Не было таких и не будет больше. Он как след от кофейной кружки на белоснежных страницах договора, составленного в одностороннем порядке. — Князь… пусти, — хрипло просит Горшок, и на этот раз его действительно отпускают. Пальцы разжимаются сами собой, выпуская шею и теплую от соприкосновения с его телом ткань свитера. — В больничку надо, Мих, — голосом, от которого у Андрея самого по спине прокатывает волной мурашек. — Андрюх, слышь, я без этого дела… думаю не смогу больше, — взгляд у Миши виноватый, мрачный, — мне для храбрости надо, понимаешь да? Без бензина сложно. Машина без бензина не едет. — Достаточно уже набензинился. Андрей обрывает его на полуслове, больно пихнув кулаком в плечо. Чувствует, как начинает закипать. Продолжает стоять там, рядом с ним, и внутренне реветь от бешенства. Молча выть, раздирая глотку. — Ты чего говнишься-то, ё моё? Думаешь, я сам не справлюсь? — Да сам ты только угробиться можешь. Миша дергается так, будто бы ему от души залепили пощечину. Злость вперемешку с раздражением накрывает с головой. В груди колет нечто мерзкое, давящее, отравленное. Долбанное сочувствие. — Ты за кого меня держишь? — рычит Миха, обнажая обломки передних зубов. — За друга я тебя держу, за товарища. Называй, как хочешь. Проглатывает не жуя. Фразу, от которой внутри все вверх дном переворачивается. И что-то странное мелькает в отражении глаз напротив. Непривычное. Миша глядит на него точно с разбегу с пирса за буйки сигануть собирается или черту на полном ходу пересечь. Андрей, если надо, эту черту друг-товарищ будет до конца жизни стеречь. Обложит ее высоченными стенами толщиной в четыре кирпича — тычок, ложок, — и крепость неприступную выстроит с башней, в которой, как в Мавзолее, в саркофаге чувства свои и замурует. Что-то очень недоброе проносится на Мишкином лице на секунду раньше, чем этот рев: — А че ты несешь тогда? Я че нарк какой по-твоему? Разве это как-то влияет на написание песен, на репетиции, на концерты? — Это будет влиять, — тон не намного теплее стали. — На меня это влиять не будет. — Я уже столько раз это слышал, завязывай, Мих, правда. — Сколько?! — взбрыкивает Миша, одергивая свитер, — сколько раз ты встречал таких, как я? Кто из тех, от кого ты это слышал мог сделать хотя бы часть того, на что способен я?! — Да закрой рот, блять, свой. — Оху… Охуел. Губы с привкусом терпкого крепкого горького врезаются поцелуем в горячий рот. Его голова запрокидывается, и ладонь Андрея моментально оказывается на горячей шее, фиксируя затылок. Его не останавливает задушенное Михино восклицание. Попытка зачем-то отклониться. Зубы, намеренно царапнувшие нежную кожу. Руки, с силой толкнувшие в грудь, но в итоге смявшие в кулаках ткань рубашки до треска. Андрей будто прирастает намертво к месту. Мишкина шея пылает-пульсирует под замершими пальцами. И вдруг даже соприкосновение с горловиной свитера напрочь выметает все мысли. Он же его сейчас… Он же… Дурацкий свитер. Андрей целует сжавшийся рот. Впечатывается, вжимается, вмазывается. Он же в этом гадюшнике, в этом самом задрипанном на свете сортире прямо сейчас нарушит несколько жизненно важных пунктов в собственном договоре. И у Андрея в голове теперь не крепость с башнями, а темный лес и вместе с ним нестройный вой голодной волчьей стаи. Он сильно тянет черные вихры волос на Мишином затылке, сильно прижимается к его губам. Голод, тянущий и сосущий под ложечкой жарко и медленно ползет вниз. И это все. Просто все. А Миха даже глаза не закрывает. Таращится как отмороженный. Андрей бесится с этого и, открывая рот, пытается его губы съесть — кусает, лижет. Все это вряд ли сгодится для первого поцелуя. Не так Князев его себе представлял. Ох, не так. А хотелось так сильно. И так жадно. И так давно. Дорвался. Прилюбовался сначала, а теперь, наконец, дорвался. Варежку ему заткнуть. Испуганно-жалобное мычание вышвыривает Князева назад. — Андрюх, ты че ебанулся? Миха вытирает рот кулаком. Крутит пальцем у виска. Ебанулся. И ты Мих заодно, видимо, тоже. Смотришь своими глазищами огромными. Пьяными. Дикими. Дьявольскими. Аспидно-черными. И комната начинает вращаться. — Ты же по-человечески не понимаешь, — несет Андрей первое, что приходит в голову. — Зато по-пидорски очень понимаю, да? — По-пидорски доходчивее оказалось. Хочется сказать что-то другое. Хочется протрезветь срочно, попросить: «Мишаня, погоди минутку, послушай». Дай этой дебильной стае перестать выть в моей голове. Дай этой комнате остановить долбаную карусель. Дай мне запомнить тебя с расстояния сантиметра в три, потому что завтра по новой все, да? Андрюха мажет взглядом по Мишкиному лицу: глаза-губы-снова глаза. Таких громадных и бухих на Андрюхиной памяти еще не было. Какой-то ненормально-правильный Бермудский Треугольник. Миша в ответ смотрит в тихой панике. У него начинает затекать, ныть поясница, но Андрей не отпускает. Не отпускает, чтобы устоять на ватных ногах и держаться хотя бы за что-то, а вовсе не потому, что ему нравится смотреть на Мишку так близко, что он задевает его кончик носа своим. Так близко, что смешивается дыхание. Так близко, что Мишка слегка двоится. И ошарашенных взглядов тоже становится два. И оба скользят по губам. Миха, бля. Они стоят вот в таком неудобном положении бесконечно долгие пару минут, пыхтя и сверля раскрасневшиеся лица друг друга обезумевшими глазами. Андрей ждет. Гримасы отвращения или презрения. Чего-нибудь, кроме этого сраного молчания. Потому что перед Мишей сейчас совершенно обнаженный человек с распахнутой на груди рубашкой и таким же распахнутым настежь сердцем. Ты же знаешь, где больнее. Бей. — Похуй, — вырывается у Михи на выдохе. Миша немного выше. И руки у Миши на удивление сильнее, чем думает Андрей. Он вталкивает его в узкую кабинку всем своим весом и напором, наощупь захлопывает дверь изнутри, щелкает шпингалет. Мир, резко крутанувшись еще раз, припечатывает Андрея лопатками к дверце. Миша припечатывает его губы своими. Целуется мокро, быстро, сбивчиво. Торопится куда-то, как будто Андрюху у него прямо из рук выдернут, возьмут и отнимут. Андрей отниматься не собирается. Все существо пробирает от прикосновения Мишкиных губ к собственной шее. Кубарем переворачивает. Прошивает алой, горящей нитью. Грубыми торопливыми стежками. Как раз в такт Мишиным поцелуям-укусам-засосам. Миша чуть наклоняется и широко мажет влажными губами по углублению между ключицами, прикусывает нежную кожу над кадыком, цепляя кончиком носа колючий подбородок. Вслепую шарит непослушными руками по чужому телу, не зная куда их деть. По привычке хватает за плечи — они у Андрюхи отлично в Мишкины широченные ладони помещаются. И вроде понятно как с ними обращаться. Все, что ниже — темный лес. Мурашки табуном проносятся по спине, а в пах горячими толчками ударяет кровь. Андрей наугад тычется короткими поцелуями Мише в линию челюсти, в щеку, в уголок рта. Зарывается пальцами в густые черные волосы, взлохмачивая их еще больше, плотнее прижимая его губы к своей шее. И Миша поддается. Шумно дышит через нос, кусается, нарочно царапая клыками, тут же зализывая место укуса. Андрея ведет так, что он едва стоит на ногах. Подпирая спиной кабинку, ощущает, как защелка методично ввинчивается в поясницу. Мишка умудряется просунуть колено между его бедер и тут же притереться стояком в ширинку так кайфово, что Андрей против воли негромко стонет. Сухо сглатывает. Миша в этот раз прикусывает неожиданно сильно, и Андрей, инстинктивно дернувшись, уворачивается от прикосновения. — Больно? — испуганный шепот оседает горячим выдохом на щеке. Горшок не без труда вглядывается в Андрюхины глаза в тусклом желтоватом свете. Мечется осоловелым взглядом по его лицу. Дышит так, будто только что пробежал марафон. Рано еще, Мих. Потерпи. — Не отвлекайся, — коротко обрывает Князь словно сам на себя злясь и снова целует эти распухшие губы, застывшие в немом удивлении. Уже даже не пытается тормозить. Миша не понимает. Хлопает пару раз ресницами, прежде чем прикрыть веки и податливо приоткрыть рот, позволяя горячему языку Андрея скользнуть по нижней губе, а затем проникнуть внутрь. Глубже. Князев, упиваясь собственной смелостью, не разрывая поцелуя, ныряет ладонями под растянутый Мишкин свитер, тут же натыкаясь на совершенно лишающий мыслей жар его тела. Шпарит как от печки. Под свитером — футболка, взмокшая от пота. И Андрей, пожалуй, в шаге от того, чтобы возненавидеть каждый кусок ткани, закрывающий ему доступ к Мишкиной коже. — Снимай, — просит Андрей в самые губы. — Щас-щас, — сумбурно бормочет в ответ. Миша отрывается от него, подцепляет свитер на загривке и послушно стягивает через голову. Зашвыривает его куда-то в ноги бесформенной кучей. Будь Андрей трезвее, он бы обязательно подумал о том, что вещь теперь проще будет выкинуть, чем попытаться отстирать. Но сейчас не до этого. — Жарко с тобой, пиздец. Руки трогают под футболкой. Проводят по ребрам, груди, нарочно задевают напряженные соски. Гладят дрожащий живот, крошечное углубление пупка, сжимают влажные бока. Шарят по спине, впиваются короткими ногтями под лопатками и с силой царапают до самой поясницы. До сладкой боли, от которой Миша задирает подбородок, выгибаясь всем телом. Шипит, сдерживаясь, судорожно втягивая спертый воздух сквозь плотно стиснутые зубы. Челюсть сводит моментально. Едва контролируя себя, он тянется вслед за Андрюхиными руками, чувствуя, как от самой макушки растекается приятная сладкая нега. Пытается теснее прижаться к ласкающим ладоням. Андрей горячий, твердый. Желанный. Дразнится. Он вдруг опускает одну руку на низ живота, приглаживая дорожку мягких волосков, исчезающую под джинсами. Заставляет Мишку непроизвольно толкнуться бедрами. — Андрюх, — скулит Миша, — пожалуйста. Не могу больше… Андрея дважды просить не нужно. Пальцы недолго возятся с тугой пряжкой ремня. Дергают вниз молнию ширинки. Замирают. Чтобы через несколько секунд с нажимом потереться о колом стоящий член через ткань трусов. Вверх и вниз. Миша ощутимо вздрагивает от этого прикосновения. Дыхание рваное, громкое. Прямо над ухом. Обжигает нежную кожу жаром, от которого медленно плавятся внутренности. Взгляд мутнеет. Грудь напрягается от каждого вдоха. Волосы липнут ко лбу и вискам. Он роняет голову на Андреево плечо, утыкаясь носом в тонкую ключицу. Андрей совсем недолго гладит костяшками пальцев рефлекторно вздрагивающий живот, а затем, оттянув резинку, приспускает белье вместе с джинсами. Мишка жмется к нему так тесно и уязвимо. Тихонько хнычет от бессовестного желания куда-то в изгиб шеи. И Андрюхе попросту не верится в реальность происходящего. Не бывает такого. Ему кажется, что он еще никогда в жизни так быстро не трезвел. Пустота в мозгах лениво рассасывается, заполняясь ритмичными звуками музыки за стеной. Под ладонью горячо и твердо. Влажно. Пальцы несмело смыкаются кольцом у самого основания и аккуратно ведут вверх, едва касаясь тонкой, чувствительной кожи. Миша реагирует немедленно — по-своему — замирает всем телом точно каменное изваяние, кажется даже дышать перестает и ждет. Мотает головой, отчего кончики его растрепанных угольно-черных волос щекочут нос и щеку. И тогда он сильнее упирается лбом в плечо Князя. Андрей опускает глаза, задыхаясь от возбуждения. Нагло задранная вверх футболка открывает жадному взгляду крошечные дразнящие соски; блестящую капельку пота, стекающую по ложбинке на груди. Князев даже не успевает подумать, когда желание проследить этот же путь языком впивается в него зубастыми челюстями. С запоздалым осознанием того, как сильно тянет и болят яйца, он быстро облизывает пересохшие губы. Смотрит на собственную движущуюся руку. Вверх — быстро, а вниз — медленно, будто позволяя прочувствовать. Мучительно медленно. Андрей замечает, как дрожит от этих прикосновений Миша, с трудом сдерживаясь, чтобы не начать вбиваться ему в кулак прямо сейчас. Вид, от которого Князеву едва не выносит мозги. Он еле заставляет себя отвести глаза. До боли вдавливая затылок в дверцу кабинки. Бездумно смотрит перед собой на треснутую кафельную плитку, не соображая, обводит взглядом шов каждой клеточки. Вниз-влево-вверх-вправо и снова вверх. Туда, где шов превращается в серый цементный след от штукатурки. Это совсем не помогает. В животе закручивается огромная, давящая, дрожащая пружина. Закручивается и набухает. Взгляд снова опускается вниз вместе с Мишкиным. Что-то не так. Андрей старательно удерживает себя от того, чтобы не взреветь в полный голос. Только не останавливай. — Миш. Миш. Губы смыкаются единожды, чтобы на выдохе получилась мягкая шипящая. Ласковый краткий слог. По имени. Слегка хрипит пересохшим горлом. Под ребрами невесомо дрожит, словно там наконец оживают и просыпаются полудохлые бабочки. Самые настоящие панк-рок бабочки. С кожистыми шелестящими крыльями. Они на самом деле больше напоминают летучих мышей. Ритмичная музыка за стеной гремит в такт грохочущему Андрюхиному сердцу. Оно доверчиво толкается и стучит прямо Мише в грудь. — Скажи мне, — сдавленно, задыхаясь. Мягко как никогда. Как ни с кем. Пытается в лицо Мише заглянуть, — Миш, скажи мне как? Миша не перестает мелко дрожать. Елозит сухими губами по соленой от пота шее, лихорадочно поддаваясь навстречу желанному прикосновению. Жмурится. Тихонько выдыхает: — Сильнее, — тихо-тихо, едва обжигая жарким дыханием мочку уха, — пожалуйста. Короткая просьба-мольба, которая срывается с зацелованных губ полустоном, напрочь выбивает весь кислород из груди. Лижет загривок горячей почти судорогой, шевельнув крохотные волоски на затылке. Бьется бешеной пульсацией крови в ушах. Музыка за стеной почти глушит. Андрей слушается. Обхватывает крепче и продолжает двигать рукой, размазывая блестящие капельки сочащейся вязкой смазки по всей длине, лаская большим пальцем пульсирующую головку. Дыхание такое тяжелое. Легкие вот-вот откажут. Миша чуть не вскрикивает, мычит что-то нечленораздельное, не поднимая головы. Беспомощно душит стоны. Впивается в соединение шеи с плечом, на сантиметр выше ключицы, всасывает в себя бархатную кожу. Кусает, лижет, снова кусает. Нежность на грани грубости. Он несмело начинает подмахивать бедрами резким и сильным движениям. Учащаясь, Князев до скрежета сжимает зубы, представляя, какое будет лицо у Миши, когда тот кончит. Он сделает это тихо? Или будет стонать так громко, что их все несомненно услышат? Андрей ловит себя на мысли, что хочет услышать свое имя низким вибрирующим стоном. И невольно притирается пахом ко внутренней стороне его бедра. Сухо сглатывая грохочущее в глотке сердце. Выдыхая сквозь зубы. Почти с рычанием. Немного сильнее. И жар, что вот-вот и прожжет плотную ткань штанов. Такой, что сводит внутренности. Такой, что выносить его в одиночку — самоубийство. — Посмотри на меня, — требует Андрей голосом, которого сам не узнает. Хриплый, возбужденный. Другой. И почти физически ощущает, как едет его крыша, когда Миха поднимает голову и послушно вглядывается в его лицо чуть ли не до рези в глазах так, что в уголках проступают крошечные слезинки. Мечется своими аспидно-черными, стеклянно-сверкающими будто пытается рассмотреть что-то через мутный туман. Тело сотрясает приятная предоргазменная дрожь, и колени подгибаются. Веки прикрываются сами собой, и тогда… Андрей останавливается. Миша хнычет и всхлипывает в голос от возмущения. Огромные глаза распахиваются, глядя разочарованно, с отчаянной, яростной просьбой. Еще. У Миши уже подкашиваются ноги, и он точно лишенный опоры приваливается своим долговязым костлявым телом ближе, и Андрею стоит определенных усилий удержать его на месте. Михе становится безразлично, что могут услышать снаружи. Он хочет. До одури, до ужаса. Хочет, чтобы эти пальцы вернулись. Ласкали, трогали и, ускоряясь, так отчаянно нужно подводили к той самой черте. Чтобы можно было стонать, заходясь крупной дрожью от тесных движений. Это уже болезненно смахивает на одержимость. Он, кажется, не понимает. Не слышит. Словно из параллельной Вселенной. Миша облизывает сухие напрочь губы, словно пробуя мысли на вкус. Дергает бедрами на пробу, вдруг удастся дотянуться до ласкающей руки. Андрей прекрасно знает, о чем он думает. — Закроешь глаза, и я остановлюсь. И все никак не может налюбоваться им вот таким. Вздрагивающим и движущимся в такт его руке. Как безостановочно движется горло, глотая густой как патока воздух, как дрожат полуприкрытые ресницы и длинные тени от них на высоких алеющих скулах. Трогательно сведенные к переносице густые брови. Зацелованные губы с влажным блеском от юркнувшего по ним секунду назад кончика языка. Уже близко. Давай, Миш, давай. Все тело болит и заламывает от нестерпимого желания прикоснуться к себе. Прямо там. Прямо сейчас. Пока тупая ноющая пружина внизу живота закручивается еще сильнее, требуя разрядки. Миша непроизвольно подается тазом вперед, врезаясь в чужой стояк. Вот так. Бесстыдно и резко. Проезжаясь по возбужденной плоти через натянутую ткань. Мих, ну какой ты… Какой же… Пиздец. У Андрюхи терпения не хватит. Почти до крови кусает губы, ощущая, как еще немного, и он точно кончит от безостановочного трения члена о кожаные штаны. Он хватает Мишкину руку и направляет ее себе между ног. Чувствуешь, Миш? Трогай. Ширинка больно впивается в каменный стояк. Ему, наверное, хватит пары прикосновений. Широкая ладонь опаляет жаром даже через грубую скрипучую материю. Плотную, блять, такую плотную. Гладит и ласкает. Неуверенно. Застенчиво. Будто Андрей девчонка какая. Дались ему эти осторожничества. Князев точно скоро взвоет. — Миш, не тупи, — рвано просит он и тут же прикусывает язык. У Миши на это замечание в башке точно что-то щелкает, и он тянется руками. Нетерпеливо пытается пуговицы из петелек выудить. Справляется с половиной. Бросает. Выдергивает полы Андреевой рубашки из штанов с такой силой, что кажется несколько пуговиц с тихим стуком рассыпается по полу. Со звоном пряжки расстегивает ремень и ныряет сразу под слой белья. Отчего по спине прокатывает исполинских размеров волна душащего озноба, и Андрей не сдерживается. Незаметным толчком плотнее втискивается в кольцо чужих пальцев. С рычанием зовет Горшка по имени. И тот вздрагивает, на секунду останавливается, будто пугаясь этого стона. И Андрею хочется застонать снова — на этот раз от разочарования. Потому что Миши мало. Миши так сильно мало. Что им бы вот таким выстелить сердце с изнанки. Чтобы не осталось ни щелочки, ни трещинки. Чтобы не выглядывало наружу хоть что-нибудь. Закрыть да забаррикадировать. И пора бы умолять его, чтобы он продолжил то, к чему Андрей его так бесчестно подтолкнул. Князь возвращает руку на его затылок, притаскивает Миху за волосы, чтобы в следующее мгновение въедаться в его губы поцелуем. По-новому нежным. Осторожным. И тогда движения возвращаются. Неуклюжие, рваные, хаотичные. Миша забывает, сбивается, останавливается не вовремя, пытается под темп подстроиться, то быстрее, то медленнее. Старается. Хочется. Ох, как же хочется. Его вот такого. Целиком. — Андрюш, я сейчас… Сейчас уже. Прикосновения ритмичные, резкие. Такие, как надо. От которых Миша кончает, пачкая Андрюхину руку и немного рубашку. Прогибаясь в пояснице, откидывает голову назад, широко раскрывает рот и громко стонет. Андрей тут же ловит этот стон губами. Тише, Миш. Тише. Услышат. Он хочет этот звук растянуть. Продлить до бесконечности. Записать на пленку и схоронить в своей голове. Где-нибудь в папочке «запрещено для публичного прослушивания». Миха сжимает его бок до синяков. Дышит загнанным зверем. Не соображает, плывет и плавится в сильных руках. — Умница, — хвалит его Андрей, ощущая, как остывает на губах влага от поцелуев. И самозабвенно гладит Мишу по голове, отчего тот млеет еще больше. Тянется за рукой, ластится, жмется к нежным касаниям. Лицо и шея вдруг покрываются красными пятнами. Жар бьет в щеки. И Миха, чтобы справиться с накатившим смущением, основательно сосредотачивается на Андрее. Слюнявит мочку уха с металлическим колечком, оборачивает ладонь вокруг возбужденного до предела члена. Пальцы сжимаются сильнее, а тугие движения, от которых головка плотно гладит скользкую ладонь, понемногу становятся смелее. Вот так, да. Андрей даже не замечает, как поджимаются на ногах пальцы, и как сам начинает толкаться к нему. Двигается взад-вперед, издавая короткие задушенные хрипы. Не замечает, как быстро Миша приноравливается к новому ритму. Он влажно выдыхает приоткрытым ртом, чувствуя, как по спине одна за одной скатываются капли пота. Рука ускоряется, и мысли ускользают окончательно, смешиваясь в инфернальный монотонный шум. Накаляются как железо над открытым огнем. Мышцы напрягаются, и сердце ненормально колотится в груди. Сотрясающий оргазм взрывается под зажмуренными веками электрическим разрядом, насквозь пронизывает от самой макушки и сводит низ живота. Андрей делает это тихо. С последними выжимающими толчками, выгибаясь, замирает, тяжело дыша в мокрую Мишкину шею. — Пиздец, Андрюх, — сипит Миша. Князь со смешком согласно кивает. Содержательно, блин. И правда, Мих. Пиздец. Тело еще слегка дрожит. Рубашка основательно прилипает к спине. Миша упирается ладонью в многострадальную дверцу, неохотно отлипает. И порыв стылого воздуха, вскользь коснувшийся разгоряченной груди, ощущается как самая настоящая потеря. Андрей заставляет себя посмотреть ему в лицо, смаргивая тягучий сладкий туман, глядя на Мишу, который все еще сжимает его бок другой рукой. — Можно отпускать, Миш. Хмыкает и тут же клянет себя за это. Потому что Миша отпускает моментально, почти отталкивает. Судорожно натягивает джинсы, поправляет футболку, вытирая липкую ладонь о ткань. Миха, бля. Хоть бы до раковины дошел. Он смотрит на Князя абсолютно сухими, неподвижными глазами, в которых робкий проблеск осознанности заставляет его на мгновение испугаться. И тогда комната перестает вращаться. И стая, наконец, затыкается. И бабочки успокаиваются в реберной клетке. Складывают шелестящие крылья. Повисают вниз головой. Андрей собирается откусить себе язык, неуклюже возясь с заклинившей-даебтвоюмать-ширинкой и пряжкой ремня. Мишку чуть пошатывает. Теперь уж непонятно от чего больше. Он наклоняется за свитером, и Князев, застегивая треклятые пуговицы на рубашке, замирает, улучив момент, прикипает взглядом к открывшимся сгибам локтей. Белоснежные. С тонкими переплетениями голубоватых вен. И россыпью мелких багровых точек. — Я кстати не шутил насчет больнички. Миша пожимает плечами и выползает из кабинки, Андрей скрипит зубами в ответ на это молчание. По ощущениям походит на неминуемое кораблекрушение — вроде и спасся и на берег выбрался, а дальше-то что? Андрей инстинктивно тянется за ним. Привязанный он к нему, что ли? Хлопает дверцей, шумит водой, расталкивает тамтамовских отморозков в проходе, высматривая лохматую макушку в толпе. Миха цепляет двух незнакомых ребят у выхода и исчезает из виду на лестничной площадке. Андрей бьет себя по рукам и возвращается за стол к своим под одобрительные возгласы. Отбирает у недовольного Яшки початую бутылку пива и делает несколько спасительных глотков из горла. Он едва ли не давится, когда ловит от Поручика едкое: — Че с шеей, Андрюх? И трет мишень прицельных взглядов. Миха, бля. Разукрасил, наверное, не слабо. Еще бы, старался так. Очевидный след без передних зубов. Займемся дедукцией, Ватсон? Вот Горшок пустой — он предмет простой. Он никуда не денется — поется дальше по тексту, а Андрюха вдруг понимает, что денется. Ой, как денется. Потом и с собаками при свете дня не сыщется. Под потолком клубится сигаретный дым, за окном — ржавые ноябрьские сумерки. Андрею неспокойно. Он лихорадочно пружинит носком ботинка. Колено под столом ходит ходуном. Взгляд в мучительном ожидании без конца мечется ко входной двери. Понимает, что Горшка нет слишком долго только когда получает от Шурки болезненный тычок в бок и требовательное: «Не трясись». Плохое предчувствие встряхивает Князева за шиворот и выталкивает на лестничную клетку с расписными стенами. Он сильнее бьет себя по рукам, еще бесконечно долгую секунду сомневается, пока наспех накидывает куртку, но все равно бегом минует два лестничных пролета и вылетает во двор. Предмет воздыхания-подыхания-вожделения-возбуждения обнаруживается на сложенных друг на друга пивных ящиках. Кутается в негреющую кожанку. Прячет в ней руки по очереди. Сгорбившись, втягивает шею в плечи. Курит. Светит только крошечной звездочкой на кончике сигареты. Холодно все-таки. Осень заканчивается. Снег, легко присыпавший заледенелую землю, предательски хрустит под подошвой тяжелых ботинок. Мишка медленно поворачивается на звук, смотрит затравленно. Исподлобья. Снизу-вверх. Будто соображает, куда бы деться от неминуемого разговора. За этим взглядом — знакомая крепость, останки былой роскоши — закатанная в асфальт черта друг-товарищ. Он чуть хмурится от мелкой снежной крупы, летящей в лицо. И молчит. — Ты че здесь? — дергает подбородком Князев. — Подышать вышел, — отвечает с показушным безразличием. Игнорируя чьи-то когти, скребущие по ребрам изнутри. Андрей останавливается, хлопает себя по карманам, нащупав пачку сигарет, достает одну и, зажимая ее в зубах, чиркает колесиком зажигалки прямо перед самым носом. — И как оно? — усмехается он, давая понять, что ему, на самом деле, прекрасно известна причина, по которой Мишка дал деру. — Херово, Князь. Вот как. Князь. Не Княже, не Андрюх, не Андрюш. Андрей морщится, но виду не подает. Сверлит его пристальным взглядом, опуская голову. — Топал бы ты домой, Горшок. — Отъебись, — фыркает тот. — Вот оно что, — устало тянет Князь, глубоко затягиваясь, — ничего не меняется, да, Мих? Вот такая она твоя анархия — делай, что пожелаешь? — Это вообще к чему? Миша хмурится еще больше, стряхивая пепел себе под ноги. Андрей прослеживает крошечный огонек сигареты, который через секунду возвращается к Мишкиным губам. Это почти слышно. То, с каким трудом и скрежетом скрипят шестеренки в его голове. И Андрей проклинает все на свете за то, что ему вечно нужно все объяснять. Смотри, Мишенька, треугольная фигурка в треугольное отверстие, круглая — в круглое, квадратная — в квадратное. — К тому, что ты хотел, чтобы я тебе передернул, а теперь «отъебись»? Мишенька лупает огромными глазищами и ничего не понимает. — А ты ждешь, что мы теперь как пидоры начнем на свидания ходить? — Мих, тебе что ли фонарем тыкву напекло? Ты че несешь? — Андрей даже не пытается скрыть граничащее с удивлением возмущение, вспыхивает сразу же. Миша отвечает негромко, неожиданно стушевавшись под прицелом сверкнувших напротив глаз. — Неправильно это. — Давно тебя это волнует? — Это не то неправильно. Не такое, — он сбивается, подбирая вразумительные слова, но, махнув рукой, выдает свое излюбленное, — другое, понимаешь да? — Нет, Мих, не понимаю. Ты мне в следующий раз конкретику давай: что для тебя то, а что не то, чтоб я со списком сверился. Попытка Князева не то пристыдить, не то подколоть вдруг становится незаметной подсказкой, что пора либо сменить тему, либо тон, которым это было произнесено. Он вообще-то и сам это понимает. Но вместо того, чтобы прикусить язык, заводится с пол-оборота и упрямо талдычит свое. Его бы притормозить. — Бля, да че ты начинаешь-то? Ты, если не в курсе, то друзья по толчкам не трахаются. — Я в курсе, — ледяная Андрюхина выдержка пришибает к месту. — Тогда че это было, Князь? — А на что похоже? — усмехнувшись, он вопросительно вскидывает бровь и снова затягивается. Михе обычно всегда есть, что сказать или на крайний случай огрызнуться, а в этот раз почему-то нечего. И странно это как-то. И стыдно даже. Миха-нужно-всему-дать-название. По полочкам разложить, по форме, по цвету, по ебанутости, если получится. А оно вдруг не получается. И нужен Князев, который обязательно подскажет и направит. Додумает, доделает, докняжит. Андрей какое-то время терпеливо и честно ждет ответа, глядя на тлеющую сигарету в Мишкиных руках. — Я сделал то, что ты, — он спотыкается об это оправдание, но быстро исправляется, — то, что мы оба хотели. Кажется, самое время признать, что кое-что поменялось. Главное — определиться в какую сторону. Миша кусает губы, пялится куда-то в рыхлый снег. Видит в этой темноте что ли чего? Мрачнеет с каждой секундой все больше, грузится и окончательно в себя уходит. Щас последние монатки соберет и отлетит. И нужно вытаскивать его срочно. За шкирку хватать и вышвыривать. Потому что сам Миша не может. Сам он по привычке лечится дилерами, колесами, хмурым, запоями, приходами и неизвестно чем еще. Андрей собирается его тормошить, но прежде, чем успевает открыть рот, слышит глухое: — И что теперь? — Я не понимаю, чего ты морозишься, — тяжелый вдох обжигает внутренности холодом, — тебе же понравилось? Миха даже не понимает, когда их разговор разгоняется до таких оборотов. Слишком крутые виражи. Притормозите, укачивает. Вопроса в лоб он явно не ожидал. Вернее ожидал, но не прямо сейчас же. Они бы, конечно, все равно рано или поздно об этом поговорили. Хотя Миша предпочитал игнорировать проблему до тех пор, пока она сама собой не рассосется. Синяки же рассасываются. И это тоже. Поболит-поболит и само пройдет. Он кивает как-то совсем неуверенно. Больше похоже на случайное движение, чем на согласие. Миха отворачивается и подолгу смотрит на свои ноги в высоких шнурованных ботинках, перетянутых черными веревками. Весь сжимается под внимательным взглядом. Прячет лицо за воротником куртки и будто бы меньше старается сделаться, еще сильнее втягивая взлохмаченную голову в плечи. Его б такого на чучело и в огород. Ворон пугать. Точка кипения наступает уже на второй минуте молчания. — Не слышу, — давит Андрей и тут же жалеет, потому что Миша ежится и вспыхивает, кажется, до самых кончиков ушей. — Бля, Андрюх, и так стремно. Князев делает пару затяжек, глядя на смущенно опущенную лохматую макушку, на покрасневшие от холода пальцы, на острые коленки, на сгорбленную спину, отчего взъерошенный Мишка сейчас больше походит на нахохлившегося воробья. Отличная из тебя, Мих, птичка-мозгоклюйка получилась. Просто замечательная. Князь с трудом гасит внутри нервный смешок, сжевывает улыбку в уголок рта и выдает уже серьезнее и спокойнее: — Нормально все будет, Мих, не ссы. — А потом че? Начнем по углам зажиматься или, может, сразу на парад с педерастами пойдем? — Да что тебя заклинило-то? Чего ты хочешь, Мих? Больше ничего не остается. Только лбом об стенку со всей дури приложиться. Андрей до боли закатывает глаза и тушит сигарету носком ботинка. — Чтоб ты остался. Внезапное откровение практически оглушает их обоих. Тянется пауза, в которой мысли медленно, по крупицам, собираются в сумасшедший калейдоскоп. Собираются, склеиваются и подгоняют. Его б такого схватить и встряхнуть хорошенько. Смотри, Мих. Остаюсь. Вместо этого Андрей в два шага преодолевает расстояние между ними и, останавливаясь так близко, что можно расслышать размеренное дыхание, не раздумывая, по-свойски зарывается пальцами в Мишкины волосы. Наклоняется и целует в вихрастую макушку. Невыносимо трогательный жест. — Миш, — треклятая мягкость, которая задевает в нем что-то живое и заставляет моментально задрать голову, сверкнув в полутьме чернющими глазами, — ты, если боишься, то лучше сразу беги, понял? — Понял, — утвердительно кивает Мишка. И никуда не бежит.