*
Порой Тобирама скучал по детству. Оно не было исключительно счастливым и даже спокойным его назвать было сложно, но где-то там остались младшие братья, большой дом, ласковая улыбка матери и строгие нравоучения отца. Там же осталась война. Жадная властительница забрала у Бутсумы двоих сыновей, оставшихся он добровольно оставил на попечительство Ками. Так они с Хаширамой и оказались в маленьком (но, конечно же, не забытом Богами) храме Огня. Отца не было дни, недели, которые превратились в месяцы. Хаширама ходил понурый, ему не нравились старые, вечно холодные и отчуждённые монахи. Тобираме не было ни печально, ни радостно. Он был почти благодарен — слишком боялся за старшего брата. Тобираме девять, а не прочитанных книг в пыльной храмовой библиотеке становится всё меньше и меньше. Он старательно молится, но Ками остаются холодными и далёкими — каменными изваяниями в тёмных комнатах, статуями у покосившихся ворот. Хаширама же живой и тёплый. Он обрабатывает его локти-коленки после очередного падения, читает ему перед сном. Мать часто рассказывала им легенды о Богах, и Тобирама уверен — его старший брат намного больше похож на них, чем эти равнодушные камни. Он находит Хашираму во внутреннем дворике, когда воздух ещё хранит память о прошедшей ночью грозе. Старший Сенджу босыми ногами ходит по промёрзлой земле, и Тобираме всё чудится, что первые хрупкие травинки растут прямо у него под ступнями. — Ани-чан, что ты там делаешь? Простудишься ведь! Только вот это у Хаширамы иммунитет крепкий, а Тобираму от малейшего ветра пробирает до костей с самого раннего детства. Старший Сенджу оборачивается, улыбается широко: — В храме совсем нечем дышать. Он подходит ближе, и пока Тобирама стоит на веранде — возвышается над братом на целых пол головы. Он показательно безразлично роняет слова, чувствуя себя слишком ребёнком для мира, в котором мальчишки его возраста уже отдавали свои жизни на бесконечной войне их предков: — Могу я остаться с тобой на ночь? Хаширама знает, что порой брату снятся кошмары: вязкие и чёрные, наполненные запахом прелых листьев и горных вод. Он знает, что их вечная спутница — тревога громкая, как первая капель ранней весной. Поэтому не задаёт лишних вопросов, лишь мягко запускает пальцы в белые волосы. Проводит под глазами, будто желая смазать залегшие там тени. — Конечно. А после ловко подхватывает брата под руки, усаживает на ещё по-мальчишечьи узкие плечи. Тобирама смеётся, чувствуя, как кружится голова. Хаширама не требует от него преданности, не требует жертв, но ему и не нужно. Тобирама думает, из Хаширамы вышел бы отличный Бог.*
Когда Тобираме исполняется четырнадцать, Хашираме становится сложнее удерживать себя в пределах маленького храма. Он берёт за привычку отправляться в небольшие путешествия, сопровождая старых монахов или прихожан в соседние селения. Походы эти были достаточно безопасными и никогда не отнимали у старшего Сенджу больше недели. На дворе стоял яркий душный октябрь, храм окутывало сонное спокойствие. Тобирама опустился на колени у каменного изваяния Ками, с тихим стуком поставил самбо, разложил рис и разлил сакэ. Склонив голову, он помолился за брата, чтобы дорога его была лёгкой и не встретились на пути неприятности. Чтобы домой вернулся живым. Тобирама часто молился за Хашираму. Молился и о нём: неловко, болезненно горя глазами, до дрожи сжимая пальцами грубую ткань футона. Подобные прошения никогда не включали в себя подношений или ритуальных поклонов. Просыпаясь душными ночами, он помнил лишь липкое ощущение собственной похоти, лицо брата, искаженное в дымке сна. Тобираме от собственных мыслей тошно. Они недопустимы, недостойны и оскорбительны. Он убеждается в этом окончательно, когда Боги — разгневанные его помыслами, не иначе — едва не отнимают у него Хашираму. Ожидание выводит Тобираму из себя, вытаскивает на поверхность старые воспоминания о детской беспомощности, о теле Итамы в маленьком деревянном гробу. Когда к концу первой недели Хаширама не возвращается домой в нём поднимается кроткое раздражение, оно клубится в уголках сознания, принимает облик незнакомого города, звонкого смеха с привкусом алкоголя и игривого взгляда юдзё из-за пышного крыла веера; к середине второй — приходит беспокойство, и непрошенные мысли звенят так громко, что Тобирама почти не спит; в начале третьей в храм прилетает сокол. Он приносит весть, краткую записку дрожащим почерком: Торью, я в порядке. Не повезло столкнуться с разбойниками. Сейчас я у надёжного человека. Скоро буду дома. Х. Злость на себя и беспокойство преследуют младшего Сенджу до тех пор, пока на исходе очередного дня двое не переступают порог храмовых ворот. Хаширама идёт медленно, опираясь на подставленную руку черноволосого мужчины, россыпь лиловых синяков цветет на лице и в разрезе его хаори. На поясе гостя тихо покачивается катана, Тобирама вздрагивает, когда закат на мгновение вспыхивает алым в его угольно-чёрных глазах. Он спешно спускается по грубым ступеням, бежит к брату. Хаширама сразу утягивает его в крепкие объятия, Тобирама замирает в них, чувствуя, как напряжение медленно отпускает его. — Извини меня, Торью, — смущённый чужим присутствием, он насмешливо фыркает на ласковое обращение. — Теперь всё хорошо. Некоторое время спустя они отстраняются, и Хаширама говорит: — Это Мадара. Он спас меня. Тобирама молча склоняет голову, не доверяя своему голосу. Тень — Мадара — улыбается ему самыми уголками губ. Он помогает Хашираме зайти в храм, и пока младший Сенджу бегает за чистым бельём и водой, осматривает раненый бок. — Мне нужно идти. Я вернусь завтра, чтобы помочь с перевязкой. — Конечно, — Хаширама улыбается ему мягко и признательно. — Передавай привет Изуне. — Доброй ночи, Тобирама. Он заставляет себя попрощаться в ответ, думая, что и сам прекрасно справится со сменой бинтов. Проводив Мадару до ворот, он тушит свечи, а после проскользнул в комнату брата. Хаширама медленно перебирает его волосы и рассказывает, что всё-таки произошло. Проваливаясь в сон, Тобирама ярко представляет россыпь золота и багрянца опавших листьев; видит, как путается в их краске кровь брата и горных разбойников; жёсткий взгляд Мадары и холодный блеск его катаны. Учиха приходит, как обещал. За закрытыми створками сёдзи Тобирама слышит смех. Дни сменяются один за другим, синяки у Хаширамы почти сходят, а порез превращается в длинную полоску шрама. Тобирама благодарен Мадаре, но страх охватывает его при мысли о том, что Учиха заберёт Хашираму с собой. Избегая встреч с ним, младший Сенджу прятался по дальним храмовых комнатам, где перебирал книги или, марая одежды в пыли, тихо опускался на колени, ища успокоение в молитвах и медитации. — Мадара уже ушёл. — Завтра всё равно вернётся. Хаширама на очевидную грубость хмуриться. — Что-то для бродячего самурая он долго просиживает на одном месте. — Он планирует остаться в деревне. — И зачем ему это? У нас на военном деле много не заработаешь. — Мадара не для себя это делает, а для Изуны. Оказывается, младший брат Учиха слеп, а места тут спокойные и безопасные — самое то для калеки (самое то для Тобирамы). Хаширама присаживает рядом, чуть насмешливо говорит: — Тебе не нужно бояться, что Мадара украдёт меня у тебя. — Ани-чан, я… Слова застревают в глотке, младший Сенджу давится ими. Отводит глаза. Хаширама наклоняется к нему, внимательно вглядывается в лицо, как бы спрашивая: всё в порядке? У Тобирамы краснеют щёки, дышать ему становится тяжело. — Доброй ночи, — он бросает слова бесцветным голосом, и вылетает прочь. Младшего Сенджу от собственных мыслей выворачивает. Если бы Хаширама был Богом, Тобирама стал бы его погибелью: варваром, разрушившим его храмы. Это неправильно. В этом Тобирама уверен наверняка.*
Тобираме пятнадцать, когда у него от злости слёзы наворачиваются на глаза. Делить Хашираму с Мадарой — невыносимо. Знать, что брат рядом, но не иметь возможности быть с ним — мучительно. Тобирама не может заставить себя смотреть Учиха в глаза, ускользает из храма, стоит его фигуре замаячить у ворот. С каждым днём солнце, казалось, разгоралось всё сильнее, усложняя его побеги. Жара была привычным для Хи но Куни явлением: солнце любило эту землю, ласкало её своими лучами практически на протяжении всего года. Но в этом году сезон дождей всё не приходил, заставляя раскрасневшихся и уставших людей тянуться в сторону храма, молить Богов о дожде. Тобирама особенно тяжело переносил всё не проходящую жару. Солнце оставляло на его бледные коже яркие уродливые пятна — следы бурной несчастной любви. Сенджу думал, что сама эта страна отвергала его. Ками прокляли его, говорили бежать из Хи но Куни куда-нибудь в земли, где царствует вечная зима. — Отото? Хашираму солнце любило. Любили его и прихожане и, Тобирама был уверен, вся страна Огня могла полюбить его. Но он был здесь — в небольшом храме огня, в ничего незначащим поселении, затерявшемся между полноводными реками и густыми лесами. Храм оберегал Хашираму. Прятал его от мира. И мир от него. — Я спущусь к реке. Ранним утром торговые ряды уже полны жизни: она пахнет специями и лаком для дерева, звучит расплывчатым шумом голосов. Тобирама идёт вдоль лавок, оглядывается в поисках бумаги и чернил, резко останавливается, заметив между палатками девочку, утирающую зареванное лицо рукавом юкаты. — Ты потерялась? Тобирама не ждёт излишних восторгов от своего хмурого лица, но в глазах ребёнка проступает узнавание. Она кивает ему, явно расслабляясь. — Ты пришла сюда с родителями? — Тора-нии, — Тобирама делает вид, что это обращение не отдаётся болью у него в сердце. — Ка-сан сказала, что мне нужно ждать здесь, но её всё нет и нет! — Как насчёт того, чтобы подождать твою маму вместе, Хиёри? Глаза девочки загораются восторгом от того, что ей больше не придётся оставаться одной. Тобирама угощает её рисовыми лепёшками, а Хиёри весело щебечет о своем первом визите в храм Огня. — Когда я впервые увидела тебя, то подумала, что ты оками, — она захихикала. — Но Ка-сан сказала, что оками не превращаются в людей. Тобирама думал, не приняла бы девочка Изуну за юрей, лишь за его длинные чёрные волосы и болезненную бледность, когда Хиёри радостно закричала: — Ка-сан! Ка-сан! Женщина кланяется ему, обхватывает руками дочь. Тобирама подмечает её усталый вид, корзину, нагруженную продуктами. — Вам помочь? — мягко спрашивает он, потому что она слишком зажата. — Не стоит, господин. Спасибо, что присмотрели за Хиёри. Девочка машет ему на прощание. Когда солнце взошло в зенит, воздух стал сухим, как песок. Жар пробрался под кожу, обжигая лёгкие. Когда холодный пот пропитал ворот юкаты, а боль тупо забилась в висках, Тобирама решил вернуться в назад; выругался, когда его чуть повело в сторону, прикрыл глаза, терпеливо пережидая звон в ушах и вспышку темноты. Лицо горело. До реки было рукой подать, и он спустился вниз по узкой извилистой тропинке. От воды сладко тянуло прохладой. Она манила. Тобирама не сопротивлялся: вспышка холода отрезвила мысли, разошлась по телу крупной дрожью. В храме Тобирама слышит приглушенные голоса. Вода стекает с его серебристых волос, пока он цепляется за реальность, считая каждый свой шаг. Он поднимается по ступеням, стараясь не шуметь лишний раз, и подходит к прикрытой створке сёдзи. Брат смеётся, рядом с ним мрачной тучей сидит Мадара. Его голос — хриплый, глубокий, как во сне, когда проваливаешься в воображаемую бездну. Учиха спрашивает: — Разве тебе не скучно здесь? Тобираму снова прошибает дрожь, и он спешно уходит: ему не хочется слышать ответ. Вваливается в свою комнату, опускается на татами, пережидая приступ тошноты. Холодные капли прячутся за ворот юкаты — она совсем простенькая, светло-голубя с маленьким красноголовым журавлёнком, который старательно прячется среди высокой осоки. Тобирама проклят. Он молится, чувствуя горькое отвращение. Он не может быть здесь, в храме Огня, потому что эти Боги мертвы для него. Потому что его голос ломается и в нём нет искренности. Младший Сенджу забывается в бреду, в ловушке между призрачным холодом и удушающим жаром. Сквозь мутную вязь сна он слышит шаги, взволнованный голос брата. — Как ты себя чувствуешь? — у Тобирамы перед глазами всё плывёт. Хаширама тянет к нему ладони, Тобирама перехватывает их, целует жадно, исступлённо — под его дрожащими губами они сухие и горячие. Стискивает пальцами до тяжёлых вздохов, обрывающихся сухими всхлипами, до испуга в глазах Хаширамы, до его тихого шёпота: мой милый, мой хороший, что случилось? Что ты такое делаешь? Губы жгло, Тобираму потряхивало. — Хаширама, — молящее, голос у него ломается. Взволнованный, Хаширама опять тянется к нему руками, всем своим существом и заключает в объятия. Целует в горячий лоб. Тобирама давится всхлипами, остатками злости и ничтожной жалости к самому себе. Хаширама не выпускает его из своих рук до самого утра.*
— Учиха, — вежливо говорит Тобирама после того, как Изуна заканчивает утреннею молитву. — Сенджу, — сухо отвечает тот, слепо щурит свои чёрные глаза. Ощетинившись, Учиха уселся на крыльцо и принялся таскать один за другим жертвенные пирожки. Не боясь быть замеченным, Тобирама, не отрываясь, смотрел на него. На тонкие запястья, огромные пустые глаза. Изуна — кукла. Изуна — единственная причина, удерживающая Мадару в их крошечном селении. Тобираме почти больно сравнивать себя с ним. — Где твой брат? Тишина. — Изуна? — Откуда мне знать? Я его не видел. Тобирама на это тихо фыркает, пока до него не доходит. — Ты сюда сам пришёл? Учиха снова молчит, и Сенджу подмечает его неряшливый вид. — Мадара будет волноваться. — Тобирама, — как маленькому говорит он. — В этом и смысл. Не задумываясь о последствиях, Сенджу нарочито громко устраивается позади Изуны, легким движением тянет за ленту, позволяя волосам веером укрыть узкую спину. А после аккуратно собирает чёрные пряди в высокий хвост. — Ударишь им Мадару за меня? Изуна тихо смеётся, Тобирама продолжает: — Ты смелее, чем я. Или глупее, с легкой усмешкой думает Сенджу. Учиха разворачивается к нему, мягко проводит пальцами по лицу. Улыбается: — А ещё симпатичнее. Он хохочет, когда Тобирама хватает его в шуточной борьбе. Мадара находит их в ожидаемо мрачном расположении духа, но младший Сенджу искренне поражён его выдержкой: он говорит с братом спокойно и даже почти не распускает рук. — Тобирама, — говорит старший Учиха, пока Изуна потирает раскрасневшееся ухо. — Извини за принесённое беспокойство. — На самом деле, Изуна наименее проблемный из вас двоих. Не то, чтобы он правда так считал, но выражение лица Мадары и раскатистый смех, подошедшего Хаширамы определённо того стоили. Под неодобрение брата Изуна обещает ему вернуться. — Мадара зря за него переживает. — Разве может быть иначе? Хаширама рождён для великих дел, Тобирама знает это наверняка. В эту эпоху вечной войны его брат смог бы привести людей к миру. Он всегда легко усмирял прихожан, решал споры, находил компромиссы. Тобирама не был уверен зачем люди приходили в храм на самом деле: чтобы помолиться Богам или же для встречи с Хаширамой? Всё же Ками были глухи к их молитвам, но он — никогда.*
Очередное утро в храме оказалось неспокойным: двое прихожан разругались прямо посреди молитвы. Один из них оказался пьян, а другой — вспыльчив до крайности, и пока Хаширама отвлекал его на себя, Мадара с наиболее убийственным видом вывел первого. После Хаширама ушёл, недовольный самим наличием конфликтов в природе. В его поисках Тобирама вышел на энгаву, нагретые солнцем доски обожгли босые ступни. Хаширама крутился у яблони в дальнем конце сада, собирал паданцы. — Отото! Помоги мне набрать яблок, чтобы мы смогли отнести их бабуле Аканэ. Она обещала испечь пирог. Пока они спускаются по улице, утопая в мягком тёплом песке, детишки подбегают к ним, чтобы поздороваться с Хаширамой. Тобирама видит, как отпускает брата печаль, как забывается чужая жестокость, уступая место детской искренности. Младший Сенджу кусает яблоко, и оно хрустит, сочное и сладкое. Хаширама ловко выхватывает плод у него из рук, щедро откусывает добрую половину, смеётся. Тобираме хочется ухватиться за его тёплую ладонь, вплести ему в волосы яркие цветы. Он смеётся в ответ. Вместо бабули выходит её внучка: красноволосая как яблоки, что они принесли. Она смущённо улыбается, представляясь. — Мито. Тобираме шестнадцать, когда он учится мириться с неизбежным. Потому что Мито красивая, а Хаширама — выглядит абсолютно очарованным. Любовь Тобирамы никогда не будет столь правильной и прекрасной, не принесёт никому счастья. Он думает об этом долгими вечерами, наблюдая за тем, как закат горит алым огнём.*
Склонившись над алтарём, женщина тихо плакала. Она не первая, и Тобирама отлично понимал, что не последняя. В их эпоху вечной войны эти женщины постоянно ходили с грустными глазами и разбитыми сердцами. — Тора-нии? — Хиёри улыбнулась ему, но получилось это слабо и почти вынуждено. Её мать не оплакивала потерю близких, не проклинала вечные дрязги феодалов. Многие нашли бы её молитвы постыдными и недостойными, ведь она несчастна, потому что её муж жив. И любит её неправильной жестокой любовью. — Что такое? Тобирама опустился на колени, и она сразу ухватилась за его плечи. — Пожалуйста, — рукав простенькой юкаты скользнул вниз, открывая тонкое запястье и тёмные пятна синяков. — Тора-нии, пожалуйста, помоги Ка-сан! Он кивнул, понимая, что должен оставаться спокойным, пока Хиёри всхлипывала от облегчения у него на руках.*
— Ты знаешь Маю? — Что-то не так, ани-чан? — Это я должен спрашивать, — он хмурится. — В последнее время ты совсем со мной не разговариваешь. — Не то, чтобы ты оставлял мне шанса. Хаширама вспыхивает, с видимым усилием подавляет раздражение: — Что я делаю не так? Тобирама прикусывает язык, потому что он может сказать, что не так, но это будет слишком эгоистично, по-детски и, вполне вероятно, разрушит всё. Он отшатывается, когда брат кладёт руку ему на плечо, и почти с благоговейным ужасом смотрит на то, как что-то разбивается в глазах Хаширамы. Боги были бы разгневаны: они не терпят неповиновения, грубости и невежества, но Хаширама… В глазах Хаширамы лишь боль. — У неё есть муж, — роняет он и выходит прежде, чем дзабутон прилетит ему в голову. Подушка глухо падает на пол. Тобирама с трудом сдерживает порыв догнать брата и наорать на него как следует. — Да пошёл ты. Тобирама уходит из храма ранним утром. Катана Мадары приятным весом оттягивает его пояс. Это напоминает ему о детстве, напоминает о том, кем он не стал — с раздражением Сенджу признаёт тот факт, что его навыки катастрофично отвратительны. Последний раз оружие посерьезнее кухонного ножа было у него в руках долгие годы назад, но Изуна посчитал целесообразным взять его. — Так, в случае чего, твои шансы выжить будут несколько выше нуля. — Процентов десять? — Я думаю, что-то ближе к пяти. — Только для того, чтобы твой брат добил меня в конце концов. Младший Учиха лишь взмахнул хвостом, пообещав, что возьмёт удар на себя. — Я объясню всё Хашираме. Дурной пример, правда, был заразителен. Он встречает Маю и Хиёри у старого моста, когда мир ещё тонет в плотных облаках тумана. Девочка крепко хватает его за руку, а её мать улыбается, но напряжение не отпускает их маленькую группу до тех пор, пока селение не остаётся далеко позади. Старший брат Маю должен был встретить их в соседнем городе, куда они и добрались ближе к вечеру. — Спасибо вам, господин, — надежда, хрупкая, как первый весенний цветок распустилась в её глубоких глазах. — Берегите себя. Хиёри обняла его за шею, прижалась к самому уху, прошептала как тайну: — Из тебя вышел отличный оками, Тора-нии. Он растрепал её волосы, чувствуя, как краткое спокойствие и гордость заполняют его с ног до головы. Впервые за долгие годы Тобирама проводит ночь в городе, и ему жаль, что Хаширамы нет рядом, чтобы разделить этот момент так, как они делили всё с тех пор, как он появился на свет. Обратная дорога проходит быстрее, и когда он видит крышу храма, солнце только начинает клониться в сторону запада. Хаширама встречает его на ступенях, несчастный и явно выпивший. — Изуна сказал, что ты ушёл навсегда, — с обвинением бросает он, не поднимая взгляда. Тобирама фыркает совершенно не рассерженный. — Он никогда не перестанет лить масло в огонь, не так ли? Хаширама всхлипывает. — Ани-чан? — неловко зовёт младший. — Это слишком жестоко. — Неужели Мадара и Мито не смогли занять тебя на какой-то денёк? — он ободряюще похлопал его по плечу. — Если честно, я вообще удивлён, что ты обратил внимание на моё отсутствие. Хаширама резко поднял голову, и горе явственно боролось в нём с яростью. — Без тебя ни Мито, ни Мадара не имели бы смысла, — он сокрушённо покачал головой. — Ками, ничего бы уже не имело смысла. Тобирама определённо не должен был издавать этот несчастный ошеломлённый звук, потому что Хаширама помрачнел ещё больше. — Торью, — его сердце сжалось от решимости в голосе брата. — Я бы не смог жить без тебя, понимаешь? Тобираму мучил стыд, душили чувства, легкие прикосновения жгли сильнее солнца. Когда Хаширама крепко обнимает его, младший Сенджу едва удерживает себя. Ему хочется упасть брату в ноги и молить-молить-молить. — Прости меня, ани-чан. Я виноват. Я так виноват. Я люблю тебя.*
Тобираме почти восемнадцать, когда он ловит букет полевых цветов, брошенный Мито. Она ярко смеётся, и Хаширама краснеет до самых корней волос. Мадара берёт её за руку, привлекая внимание. Тобирама не требует от Хаширамы преданности, не требует жертв или церемоний. Ему это не нужно, у них и так одна жизнь на двоих, одно горе пополам. Он лишь вытаскивает из букета космею, аккуратно вплетает её в волосы брата. Хаширама касается губами его ладони. — Ани-чан, я… — начинает он, когда Изуна налетает на него сзади. — Тобирама, мы идём танцевать! — Учиха хватает его под руку. — Мы должны показать Мадаре, как это делается. — Ты можешь ревновать менее очевидно? Младший Сенджу бросает просящий взгляд, но Хаширама лишь широко улыбается. Он не говорит «я тоже», но Тобирама видит это в его мягко горящих глазах. — Всё в порядке, отото. У нас ещё будет время. Целая жизнь, которую подарили им младшие братья, отец и этот затерянный среди полноводных рек и густых лесов храм Огня.