Мираж среди барханов

Философия – мать наук, давшая жизнь всем остальным областям знания. Она способствовала развитию критического мышления человека, заставляя его ставить под сомнения вещи вокруг себя. Порой философия бывает жестока. Именно она безжалостно развенчивает красивые мифы о жизни. Философия делает это плутовато, играючи. Ее любимая забава – задавать вопросы, но не давать на них однозначных ответов, сковывая путами размышлений. Одна из таких загадок – в чем смысл жизни? Человек может подумать, что уже близок к ответу – стооит лишь протянуть руку и вот она – истина, как вдруг кропотливо искомое решение вновь рассыпается на еще большее количество вопросов. Это игра с человеческим сознанием. Это то, что порождает тягу к знаниям. Вопросы множатся, процесс нахождения ответов не поспевает за ними. Истина остается недостижима и непостижима, хоть по-прежнему и маячит на горизонте. Она, словно мираж в палящей зноем пустыне, а возможность получить ответы хотя бы на некоторые свои вопросы – оазисы, встречающиеся на бесконечном пути. Чтобы не лишиться рассудка, следуя по дороге жизни, и не утонуть в зыбучих песках рефлексии, люди как могут упрощают свой путь. Не каждому есть дело до этого светила в конце, что даст согреться в своих лучах лишь на сметном одре. Быть может, именно там и покоится истина – в вечности. Но это случится в конце. Сначала нужно жить. Жить для чего-то. Об истине достоверно известно, что она субъективна, а, значит, на сокровенные вопросы нет единственно верного ответа. Так каждый сам для себя решает, в чем смысл жизни. Кто-то видит его в деньгах – многие люди желают обогатиться, чтобы скрасить свой быт и досуг. Деньги – это власть и сила, они дают гарантию безопасности и чувство уверенности в завтрашнем дне. Кто-то живет ради любви. Улыбки близких, сердечное тепло и забота – это счастье без сожалений. Тот, кто лишился в жизни многого или тот, кто потерял надежду и более не может бороться с несправедливостью этого мира, скажет, что истина – в вине. Другие считают, что только знания имеют ценность – только они фундаментальны и абсолютны. Таких людей называют учеными. Они кладут свою жизнь на алтарь знаний, отдавая себя целиком и полностью и порой жертвуя многим (некоторые – даже человечностью), и оказываются придавлены неподъемным гранитом науки. Ученые видят этот мир иначе, их не заботят низменные удовольствия и житейские проблемы, они не ограничены ими, служа высшей цели. Пожалуй, ученые часто оказываются одиноки. Однако, их это не беспокоит. Межличностные отношения – это не то, что входит в круг интересов таких людей. Аль-Хайтам происходил из семьи ученых и, унаследовав их гены, тоже был одаренным ребенком. С детства ему нравилось учиться и познавать мир вокруг себя, причем брать готовые знания из Акаши ему казалось неинтересно, и потому мальчик постигал новые вершины самостоятельно, не страшась трудностей. Хайтам никогда не был общительным ребенком, предпочитая игре со сверстниками чтение. Именно книги заставляют нас пошевелить извилинами, поразмышлять о том, о чем никогда не задумывался прежде, побуждают искать подтверждение или опровержение тому или иному утверждению, и этот процесс возбуждал в аль-Хайтаме неподдельный интерес и жажду поглощать все больше знаний. Рано лишившись родителей, он замкнулся в себе еще сильнее. Дальнейшим воспитанием мальчика занималась любимая бабушка. Она стала опорой и наставником для аль-Хайтама С каждым годом мальчик все глубже погружался в мир знаний и книг, которые ему подбирала бабушка, и пропасть между ним и ровесникам ширилась. После первого же дня в академии, куда Хайтама устроила бабушка, он сказал, что там скучно и все ребята глупые. Аль-Хайтаму оказалось не о чем с ними поговорить, а их скучные разговоры отвлекали от учебы, так что после нескольких тяжелых красноречивых взглядов, к которым Хайтам имел талант с самого детства, они начали его сторониться, как свойственно людям, придерживающихся общепринятых суждений и старающихся не выделяться из толпы, чтобы не навлечь на себя ничей гнев. Хайтам действительно был особенным ребенком. Учтя личностные особенности внука, бабушка перевела его на домашнее обучение, понимая, что так оно будет более комфортным и продуктивным. Аль-Хайтам вернулся обратно в академию только после ее смерти, чтобы стать тем, кем был рожден – истинным ученым. Поступление далось ему без каких-либо трудностей, Хайтам был развит не по годам. Он по-прежнему держался особняком и по-прежнему не желал ни с кем сближаться, не видя в этом смысла. Аль-Хайтам был человеком многих талантов: точные и гуманитарные науки давались ему просто и казалось, что все, к чему Хайтам не приложит руку, будет сделано идеально, лишь с одной оговоркой – это должно быть ему интересно. Для Хайтама его умственные и физические возможности не были секретом. И это не пустое бахвальство или цветущий нарциссизм, отнюдь. Это известный факт, и он становился очевидным для всех (тех немногих), кому повезло (или не повезло) иметь с Хайтамом дело. Однако, по итогу получалось, что для других все его достоинства часто казались недостатками. Впрочем, Аль-Хайтаму не было до их мнения никакого дела. Красив, умен, талантлив – идеал, оградившийся от общества колючей проволокой чересчур прямолинейного характера и уничтожающего взгляда. Точное, но едкое замечание со стороны Хайтама даже если не сразу, то со временем отбивало у собеседника желание продолжать общение. Услышавшее эту беседу третье лицо обычно усмехалось и отмечало про себя, что прозвучавшее замечание справедливо. Этот человек будет злорадствовать щелчку по носу другому ровно до тех пор, пока сам не получит такой же. Нет нужды юлить и подбирать слова – аль-Хайтам делал это нарочно. Так что праздные беседы он не вел, а обсуждать рабочие вопросы с ним старались по минимуму из-за его строгости. Было еще кое-что, что всех бесило – это его сумасбродное поведение. Аль-Хайтам ходил только на те занятия, на которые хотел, вечно где-то пропадал и появлялся тогда, когда хотел, но при этому на голову опережал своих одногруппников и многих старшекурсников. Это не могло не раздражать. Зависть рождает пересуды, а пересуды – не лучшую репутацию. В устах сплетников он был самодуром. Однако, это не значит, что его не уважали. Аль-Хайтама даже побаивались – а то как зыркнет, что весь аппетит отобьет... Так круг общения Хайтама сузился до него одного. Когда кто-то говорил: "Какое красивое небо", для аль-Хайтама это было всего лишь удачное рассеивание света. Он смотрел на те же картины и произведения искусства, что и восхищенная публика, но не мог подобрать тех же красочных эпитетов и метафор, зато мог дать объективную оценку, подкрепив весомыми аргументами с ссылками на литературу и написать целую обзорную статью, но не в художественном, а научном стиле. Возможно, это существенный недостаток и показатель бедности души – быть лишенным чувства прекрасного, а, возможно, это просто должно стать более значимым в понимании аль-Хайтама и тогда все изменится. Хайтам был убежден: все на свете подчиняется законам логики. Однако даже со временем его острый ум так и не смог объяснить того, как он умудрился с первого взгляда влюбиться в свою полную противоположность. Впрочем, все было довольно просто – рациональность и любовь всегда были и навсегда останутся похожими на параллельные прямые, ведь они никогда не пересекаются. После занятий аль-Хайтам направился в Дом даэны, чтобы взять третий том собраний сочинений, написанных великим мудрецом, преподававшем в даршане Хараватат более пятидесяти лет назад. Приблизившись к нужной полке, боковым зрением он уловил, как что-то сверкнуло на солнце, и невольно перевел взгляд спокойных лазурных глаз в этом направлении. Никогда в жизни аль-Хайтам не называл ничего красивым. Но юноша, сидящий за столом у большого окна на всю стену, был очень красив. Длинные светлые волосы, блестящие на солнце, с тонкой косичкой, заплетенной сзади из нескольких локонов, были убраны назад и зацеплены заколками. У юноши был правильный профиль с вздернутым аккуратным носом. Довольно пухлые губы были сжаты в тонкую линию, а брови, на тон темнее волос, сдвинуты к переносице. Юноша сосредоточенно чертил. Остро заточенный карандаш был не только в его руке, но и за ухом. Хайтаму было больше по душе читать дома в одиночестве, развалившись на диване и полностью погрузившись в процесс, однако сегодня он взял книгу с полки и, ведомый сердцем, а не головой, сел за тот же стол, но напротив по диагонали. Перелистнув форзац, аль-Хайтам приступил к чтению, но вскоре понял, что снова и снова возвращается к первому абзацу, а смысл, заложенный в строках, раз за разом ускользает от него. Посторонних мыслей было так много, что в итоге в голове была каша. Это ставило всегда собранного и сдержанного аль-Хайтама в ступор. Незнакомец напротив не сразу заметил, что у него появился сосед, так как был слишком поглощен своей работой. Только через некоторое время после того, как заскрипел отодвинутый стул, он все же поднял взгляд. А вот аль-Хайтам никак не решался. – Привет. У Хайтама сердце пропустило удар, но на лице не дрогнул ни один мускул. Руки немного вспотели, отчего страница стала чуть влажной и немного помялась. Но все это было незаметно. Поразительное самообладание было еще одним замечательным качеством характера Хайтама. Многих пугал такой невероятный самоконтроль. Аль-Хайтам отвлекся от «чтения» и, наконец, получил возможность взглянуть на предмет своего неожиданно бурного интереса. В него впивались большие красивые глаза, блестящие нескрываемым интересом. Цвет глаз был необычным, отливающим красным, словно солнце на закате, опускаясь, растворилось в них. Светлая кожа в свете заходящего солнца казалась чуть смуглее. Тем, что так ярко отразило блик, оказались золотые сережки, имеющие необычную форму, напоминающую циркуль, инкрустированные рубином и тремя бериллами. Юноша был хорошо сложен, на белоснежной рубашке под балдахином студенческой формы были расстегнуты несколько верхних пуговиц, так что при наклоне над столом можно было увидеть ключицы. Аль-Хайтам моментально попал под обаяние этого молодого человека, плененный очаровательной улыбкой. Все, что Хайтам смог выдавить из себя вместо нормального приветствия – какой-то жалкий кивок головы, а потом снова уткнулся в книгу в попытке собраться с мыслями. Он ругал себя за идиотское поведение, но никак не мог собраться. Юноша, между тем, не был намерен отступать: – Тебя ведь зовут аль-Хайтам, верно? Он поднял голову и ответил: – Верно. Мы знакомы? – Нет, не знакомы, но ты довольно известная личность в академии. Встретить тебя – большая удача. – В каком смысле? – одна бровь на лице Хайтама невольно поднялась из-за удивления. – Ты сам распределяешь свое рабочее время, выборочно ходишь на занятия, тебя тяжело найти, но при этом у тебя отличная успеваемость. Говорят, что встретить тебя – к удаче в учебе. Мне как раз скоро сдавать проект, так что она мне не помешает, – он улыбнулся еще шире, и у Хайтама на мгновенье отключился мозг. – Не обижайся, пожалуйста, это просто глупая шутка. – Я не обижаюсь, – сдержано ответил он. – Меня, кстати, зовут Кавех. Я с Кшахревара. – Приятно познакомиться. Я тоже наслышан о тебе. – О, правда, – он был искренне удивлен, – это... приятно слышать. Надеюсь, ничего плохого. Хайтам сразу понял, что Кавех совершенно не умел скрывать свои эмоции – он был, словно открытая книга. Разбушевавшееся волнение отразилось на его лице, поэтому Хайтам поспешил заверить его: – Нет, ничего плохого. Кавех выдохнул: – Тогда хорошо. Повисла неловкая тишина, разговор сошел на нет. Кавех снова стал задумчивым, опустив взгляд в чертеж, однако не работа занимала его мысли. Кавех не продолжил чертить, а просто крутил в своих длинных изящных пальцах карандаш. Аль-Хайтам не хотел, чтобы их беседа закончилась, не успев начаться, и поэтому спросил первое, что пришло в голову: – Почему ты выбрал именно этот даршан? Кавех тут же повеселел, его глаза сверкнули, и он с улыбкой ответил: – Моя мама – архитектор. К тому же… однажды в детстве я услышал, что в природе не бывает прямых углов. Это показалось мне увлекательным: все, что создано природой, прекрасно, но, выходит, не совершенно. Конечно, потом я вырос, стал изучать науки и узнал, что это не совсем так: в кристаллических решетках некоторых минералов, например, у хлорида натрия и пирита угол девяносто градусов. И все же… только человек может создавать масштабные идеальные формы. Это будоражит мое воображение. Такой ответ показался аль-Хайтаму по-детски наивным, но все же интересным. В этом и было все очарование Кавеха – в честности и открытости. – Вопрос только в том, насколько стремление к идеальному необходимо природе или это всего лишь прихоть человека, – ответил Хайтам. Кавех ничего на это не сказал, лишь улыбнулся и спросил: – А ты? Почему выбрал Хараватат? – Письменность – фундамент знаний. Это важнейший способ передачи информации, так же как и устная речь, их значение в науке, культуре и других сферах жизни человека трудно переоценить. Письменность хранит опыт и мудрость прошлых поколений, а слова, произнесенные устами, могут стать как грозным оружием, так и долгожданным спасением. – Довольно забавно слышать это от тебя. – Почему же? – Кажется, ты не очень общительный человек, но так ценишь слово. Очевидно, ты не разбрасываешься ими понапрасну, оттого они так значимы для тебя. Тебе бы подошла работа секретаря. Ты был бы настоящим стражем знаний. Аль-Хайтам хотел ответить, однако закрыл рот, стоило ему только уловить приближающийся гомон. – Эй, Кавех, ты уже закончил? Идешь? – Иду. Потом доделаю. Несдерживаемые, не уважающие тишину храма знаний, чересчур звонкие голоса группы свалившихся будто из ниоткуда студентов резали слух в умиротворенной тишине, царившей здесь всего минуту назад. Они что-то бурно обсуждали, порой перебивая друг друга и игнорируя очевидные правила приличия. Хайтам для себя однозначно решил, что вся эта компания недалекая, и потому более не удостаивал их вниманием. – Мне пора, аль-Хайтам. Был рад знакомству! Кавех встал с места, собрал чертежные принадлежности и, бесшумно задвинув стул, широко улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой. – Взаимно, – уголки губ Хайтама слабо приподнялись в ответ. – Тогда увидимся! До того, как окончательно скрыться за углом огромного книжного шкафа, он помахал рукой на прощание, не переставая при этом улыбаться. Прежде чем осознать свои действия, Хайтам машинально немного приподнял руку и неловко покачал чуть растопыренной пятерней. Это было совсем не в его характере. Продолжать «читать» смысла не было. Хайтам закрыл книгу и, опустив взгляд на обложку, только теперь заметил, что взял вместо третьей первую часть, которую закончил читать пару дней тому назад. Абсолютная несобранность и иррациональное поведение. Рябь, грозящая перерасти в накрывающие с головой волны, на прежде непоколебимо ровной глади. Это совсем-совсем не в его характере… – Кстати, Кавех, а кто это был с тобой в Доме даэны? Перескакивая с темы на тему, группа галдящих студентов спустя некоторое время все же вернулась к этому вопросу. – Аль-Хайтам, – пожав плечами, легко ответил Кавех. – Ничего себе, а почему ты сразу не сказал?! Я бы сфоткалась с ним! Этот аль-Хайтам – живая легенда! – Да уж, точно. Говорят, его с собаками не сыщешь, а тут – собственной персоной! – Он странный. Чересчур умный. И борзый. – Павлин! – Вы даже с ним не общались. С чего такие выводы? – возмутился Кавех, всплеснув руками. – Да все так говорят. Это известный факт. – Я так не считаю. Мне аль-Хайтам показался очень интересным собеседником. Да, может, он немного замкнутый, но все люди разные, это не делает его плохим. – Это потому, что ты очень добрый. – Точно-точно! Все знают, что с аль-Хайтамом невозможно нормально разговаривать дольше десяти минут. – Откуда вы знаете? Вы разговаривали? Я вот смог. В ответ на это ребята лишь отмахнулись, смеясь. Такое предвзятое отношение друзей к человеку, которого они даже не знали, Кавеха совершенно не устраивало. Он не на шутку разгорячился, и потому находиться в этой компании дальше Кавеху стало неприятно. Он решил проблему радикально: – Я домой. – Кавех, ты что, обиделся? Кавех, подожди!