***
Успокоившись, она вспомнила о последнем незаконченном деле в Москве. Позвав к себе Николая Чоглокова, улыбалась самым приветливым образом. Глаза старика потеплели, а потом зажглись хорошо знакомым огнем. Можно было не сомневаться в том, что он позволит покинуть имение. Дабы в мысль ему не пришло докладывать о ночной пешей прогулке в сопровождении одного только камердинера Шкурина, Екатерина поцеловала старика, в испещренную морщинами и темными пятнами, щеку. Чоглоков сражу же расцвел, уносясь в мир грез. Но фантазии эти Екатерину не интересовали. Ей нужен был другой…***
Двухэтажный особняк принадлежавший Ивану Шувалову, располагался напротив университета и использовался в качестве дома для учащихся. На город опустились сумерки, а он не спал. Григорий второй год был студентом. Науки в русском Альма-матере преподавали на латыни. С сим языком проблем у студента не было, а вот учителя, старенького, сухого немца с козлиной бородкой, писклявым голосом и вечными придирками, он не выносил и решил сочинить про него стишок. Исписывая бумагу рифмами, обгрызая при этом ногти, не успевавшие отрастать, он не сразу заметил, что не один в комнате. — Чего тебе, Дениска? — не поднимая головы от заваленного книгами стола, спросил он приятеля, но голос отвечал не другой: — Простите, что прихожу без предупреждения, тревожу Вас. Забыв про стих, Потемкин подскочил и поклонился. — Как Вы тут очутились, ваше высочество? — Не надо церемоний, Григорий Александрович. От великой княгини Екатерины Алексеевны скоро ничего не останется. Заигралась я с огнем. — перед тем как продолжить говорить она глубоко вздохнула, набираясь смелости. — завтра велено отправляться в столицу. Не знаю, дыба ли, ссылка ли мне по судьбе, знаю лишь, что ты мне, Гриша, по сердцу… Пожалуйста, если я тебе не мила, прото прикажи уйти, не рань душу мою словами прежними…***
Встречу под Ораниенбаумом и год спустя не выходила из памяти. Это потешило его самолюбие, но разговаривать о чести в этот раз Потемкин не собирался. Если повезет ей стать императрицей, будет Екатериной Второй, а сейчас в голове парня пронеслись сравнения с грузинской царицей Тамарой и Клеопатрой, настолько даже в исповеди она казалось величественной… Шагнув навстречу, неуклюжий великан зацепил листы и книгу, и наконец, целовал алые губы, на яву, столь жадно, что дышать было невозможно. — Задушишь, задушишь, продохнуть-то дай, бес страстный! — тихо смеялась Екатерина. Треуголка слетела, по плечам рассыпались темно-каштановые волосы. Аромат кожи, похожий на меды смоленщины, смешался с запахом меди от креста на шее. На матрасе были клопы, но их даже не заметили. Пуговицы нижней рубашки только с третьего раза получилось отделить от петель, потому дрожь в руках не унималась. — Черт… — Не волнуйся так, — на щеке оказались тонкие пальцы.-все получится. — Не отдам, не отдам тебя в лапы Шувалова, скажу, что я писал письма Апраксину… Мне жизнь тебе отдать никогда не было жалко. Он слишком хорошо знал, что подобного не повториться, поэтому старался запомнить все: и довольную улыбку, и синею вены груди, прикосновение кожа к коже, и щекотку от чулочных лент на спине, и чувство абсолютного счастья, которое не получить ни с одной другой женщиной…***
Сжав в руке крестик со святым Григорием, Екатерина направила всю силу воли на то, чтобы и стона не вырвалось, ведь наверняка, найдутся студенты, которые не спят и помнят ее голос… «А все же, это лучшая последняя ночь, парень хорош. Будет что вспомнить, вися на дыбе…» — думала она, подъезжая к Москве.