Снежинка

Долгое время Имир не встречала никого, кто относился бы к ней хоть с долей такой же нежности и трепета, как её единственный друг. Но всё менялось, и изменилось даже её фундаментальное, страдальческое — иллюзия, будто она нелюбима всеми. В самом же деле это было просто мучительным желанием быть любимой. Любить. Барик в сравнении с ней был настоящей скалой. Увидев его при входе в лагерь Опальных, Имир ужаснулась; ветер донёс смрад заточённого тела и тяжесть переживаний, боль, сковавшую его плоть и душу. При беседе заболело в груди и вскружилась голова. Дышать рядом было трудно, не только не из-за окружающей Барика вони. Имир помнила этого солдата со времён Завоевания — именно его и его когорту она спасла тогда от бессовестных обвинений Хора. Но он изменился, он так изменился… Из-за неё. — И не шути над его внешним видом: кузнецы не перепились, когда надевали на него броню… он уцелел под натиском Эдикта Бурь, и теперь доспехи просто… не снимаются. Очень удобно для войны, но в остальном — скорее проклятие. Имир коротко кивнула, и взгляд её — тревожный и блуждающий — вскоре встретился с зияющей чернотой провалов в нелепом нагромождении бронзы и железа, гордо именуемом шлемом. Как могла она шутить?... Потребовалось приложить усилия, чтобы понять, что Барик не смотрит в ответ, и ещё больше усилий в будущем, чтобы выдержать все его взгляды, которые после событий в Колодце Вендриенов всё чаще и чаще задерживались на ней и только на ней одной. Имир боялась себя, боялась Аше, Бледена Марка и Кайроса; она много кого боялась, и чего только стоило ей преодолеть один единственный страх, пожирающий хрупкие ростки счастья. Страх перед Бариком — перед его ненавистью — творил с ней невообразимое. Барик творил с ней невообразимое. С самой первой встречи он вызвал в её сердце бурю эмоций, но едва ли буря эта была похожа на Эдикт, изувечивший в будущем отважного солдата. В буре, что вновь охватила сердце Имир в Колодце Вендриенов, едва ли промелькнуло хоть что-то светлое. Ведь тот самый Эдикт зачитала она. Заковала Барика в клетку тоже она. В полной мере ощущала его страдания, корчилась и плакала по ночам, слыша чужое тяжелое дыхание, обливалась потом при каждом движении, просыпалась ночью, с трудом сдерживая крик из-за кошмара — чужого кошмара — тоже она. Всё она. Всё она… С трудом шагая под грузом ломающей плечи вины, Имир выпрямляла спину, руки, тянулась к Барику, прощупывала наугад, сердцем, раненое место и чертила над ним сигил жизни, пока её не останавливали. Если бы не это — пыталась бы, пока не свело пальцы. Пока не упала бы без сил на землю. Глупая в своей эмоциональности, безрассудная, беспомощная; нежеланная, опозоренная, попросту жалкая, она раз за разом пыталась исправить то, что натворила. И не могла. Имир привыкла колдовать всякий раз, когда видела Барика. Испытывая желание, родственное с помешательством, она каждый привал отходила к его палатке, одиноко стоящей поодаль, и вливала в союзника огромное количество собственных сил, пытаясь избавить от боли, вылечить, защитить, придать решимости. Заново. И ещё раз. И ещё. Но что это за боль была, которую не брало ни одно заклинание? И от чего лечить, если болезнь неизвестна? И от кого защищать, если все враги боятся? И к чему решимость, если птица, разбившая голову об стекло — безусловно, упорная птица. Но мёртвая. Фуга била издалека, Лантри предпочитал нападать со спины, Имир сражалась отчаянно, пытаясь всеми силами приблизить к врагу лёгкую быструю смерть. Барик же бросался в гущу битвы, размахивая мечом, который Имир в жизни не смогла бы поднять, как перышком, и будто вымещал в убийствах что-то личное. Возможно, так и было, и в своей кровожадности, вызванной жаждой мести, они с Фугой слились единым целым. Забираясь глубже в пучины собственных терзаний и страхов, Имир понимала их, но не могла принять ни трупов, ковром устилавших ей дорогу, ни крови, найти и пролить которую проще было, чем чистую воду. Она корпела над Фугой, затягивая даже царапины. Делала перерывы, когда видела, что Лантри не в силах больше идти. Колдовала над Бариком, думая, надеясь, что вылечит его — и тяга спадёт, рухнет пелена, и не придётся ему больше убивать. Не захочется. У неё не получалось. Пряча слёзы, она трясущимися пальцами пыталась вывести сигил, но её руки раз за разом мягко пленили чужие, закованные в медь и железо. Опускали, придерживая, и каждое движение было напитано таким трепетом, что слёзы мигом высыхали на заалевших щеках. Руки Имир почти сразу отнимала. Барик не препятствовал. Казалось, будто он боялся, что Имир истает вблизи него, и всё равно не мог противиться желанию быть ближе. Имир это желание считала иррациональным, но она понимала его, и, к собственному ужасу, чувствовала нечто сродное с ним, нечто такое, что обычно объединяет двух солдат на поле боя, но не людей разных сословий и обязанностей. Ненависть и вина — вот что было их общим поначалу. Но, если Имир ненавидела лишь страдания и за страдания же, причиненные другим, ощущала вину, ненависть и вина Барика долгое время оставались для неё загадкой. В редкие моменты, баюкая его тяжелую от горьких мыслей голову в своих ладонях, она ловила стыдливый взгляд на своем лице, на теле, и, стирая ржавчину с кривых сочленений доспеха, думала: «Чего ты так боишься, Барик?» «От кого ты бежишь?» И она смотрела на него — снизу-вверх — ласково, нежно, пытаясь найти в ответном взгляде хоть кроху истины. Тогда Барик сбегал от неё, оставляя на сердце жаркое, незнакомое, липким огнём опускающееся в живот и безжалостно раздирающее чресла. Имир медленно садилась, сводила ноги, и, стиснув зубы, терпела. Это его горячее, иссушающее, топящее разум, появилось не сразу, но сразу ударило, и сразу под дых, доводя если не до сумасшествия, то до изнуряющей истомы. Имир, никогда в своей жизни не влюблявшаяся, не понимала, чем это было, и потому пытала себя терзаниями ещё упрямее, чем Барик. Боялась его ещё больше, чем он её. Но со временем она привыкла и к боли, растущей в груди, привыкла к нежным взглядам и сбивчивым речам, привыкла прятаться за широкой спиной, и иногда ловила себя за невольным, слишком откровенным, очаровательно эффективным движением. Стоило ей только дотронуться до Барика, тот замирал сразу, стихал, и, обласканный ладонями, понемногу гасил этот свой кровожадный воинственный пыл, застилающий взгляд. Со временем отпала и необходимость касаться. Имир чувствовала, как крепнет их связь, и знала, что Барик тоже это чувствует. Невозможно было не заметить, как она тянет к нему не руки даже — что-то нематериальное, прозрачное, но имеющее вес больший, чем все её пять Шпилей — и он тянется в ответ. Не всегда нужно было рубить сгоряча, и Имир, повинуясь своей природе, призывающей её к милосердию, изо всех сил старалась решить любой вопрос исключительно мирно. Быть посыльным, увещевателем, мягким и добрым наставником — это ей нравилось больше, чем данная Кайросом роль убийцы. Если диалог не помогал, Имир не без труда делала шаг назад, и в биографиях вражеской стороны по жирной алой точке ставили её верные союзники. Лантри всё записывал. Лантри знал про неё больше других и временами хмыкал удивлённо, перечитывая записи. Имир относилась к нему с почтением, уважая возраст, ум и статус, и без слов благодарила за каждый раз, когда тот мог упомянуть её род и не делал этого. Подобные вещи она умела ценить. Умела быть благодарной.