Перерастет

Слава уже взрослый мальчик. Он зачесывает пятерней назад влажные волосы, едва оглядываясь по сторонам боковым зрением. Откидываясь на диван, чувствует, как футболка липнет к коже спины, прикрывает глаза, медленно выдыхая. В слабом освещении комнаты и не видно трясущихся ресниц и сцепленных на груди рук. В определенный момент разговор перестает быть для тебя чем-то важным, нет? Диалог совершенно эфемерен — он уверен. Еще с минут пять назад, возможно, он мог бы вставить пару слов в беседу, которую сам и начал; теперь Замай с Костей говорят о чем-то неслышном и ненужном. Шторы на окнах слабо колышет ветер, под передвигающимися совсем рядом людьми скрипит диван. В проулке между заборов частных домов лают собаки на проезжающее такси. В соседней комнате звонит оставленный там кем-то телефон. Кончики пальцев и ноги обдает холодом из-за образовавшегося с открытием двери сквозняка. Это состояние нереально описать — оно неуловимо. Абсолютно неожиданно, резко. Просто во мгновение ты пропадаешь. Или все вокруг пропадает? Нет, ты определенно где-то да находишься, это чувствуется. Не чувствуется настоящей реальность, именно это происходит, — думается ему. Просто внезапно становится слишком безразлично. Наконец-то безразлично на срывы и жалкие удары в стену костяшками, на сообщения — непрочитанные и проигнорированные, на измены, на звонки и на собственное тупое поведение. На срывы и удары в стену? Когда-то не хватало нервов и желания выказать недовольство, при этом хватая агрессии — стерпел. Сообщения? Когда-то ему не приходило даже «и я» в ответ на «я люблю тебя», когда-то все сообщения висели прочитанными много часов назад по несколько дней без ответа. На измены? Когда-то он видел исчезнувшие презервативы и скрытые диалоги в Кейте. Собственное поведение? Разве может быть что-то более трафаретное, чем человек, заглушивший в себе себя для кого-то? Сейчас из сухих губ медленно текут сгустки пара, он только и делает, что подносит ко рту загорающуюся огоньком одноразовую электронку. На общем столе стоят пустые бутылки, их потом нужно будет убрать в пакет на комоде. Как долго он не видел Костю перед их встречей? Почему он сейчас в таком состоянии? Дым травит изнутри своей едкостью, потому что сейчас его — слишком много. В комнате слишком жарко. Затяжка за затяжкой, голова из игрушечного самолета становится полноразмерным камазом, который заносит на резких поворотах. К горлу слишком подступает тошнота. — Слав, — зовет с левой стороны Андрей. — Ты чего? — Да чет задумался и грустинку словил. Может покурим сходим? Ток минут через десять, сейчас в падлу. Безразлично. Глупое слово. Сюрреалистичное такое. Потому что он прекрасно осознает, что безразлично — сейчас. Завтра в чужую личку полетит очередное сообщение, он подавится сухостью ответа и сглотнет. Слава уже взрослый мальчик. Завтра он снова вспомнит, каково это — делать для окружающих вид, что ничего не происходит и все так же, как шесть лет назад. Завтра продолжит запускать стримы, завтра начнет читать новую книжку. Завтра и не вспомнит сегодняшний кошмар. Завтра вновь побоится думать о том, на что «безразлично» сейчас. Завтра-завтра-завтра.

***

За окнами остекленного балкона Москва. На улице просто сучий холод, заставляющий ежиться даже в худаке; под ногами разбросана какая-то хуйня, но брезговать никто и не пытается, потому две пары белых носков протирают грязный пол. Мирон выглядит просто охуительно и безнадежно нездорово. Выглядел. Тогда. На Федорове черная футболка по размеру с каким-то белым принтом и джинсы, длинные светлые ресницы подсвечивает фонарь и он невольно виснет, подмечая, насколько же фильмографическая картинка сейчас перед глазами. Они жмутся плечо к плечу, чтобы покурить в одно окно, но это ничуть не стесняет. Сзади комод, на который он в процессе садится задницей, устав гнуться в три погибели. Кроме черной футболки и длинных ресниц он о Мироне помнит еще испарину на бритой голове, трясущиеся татуированные пальцы с поплывшей «империей», засевшие под глазами и совершенно аристократичные синеватые мешки. Они курят мальборо голд, перебирая четыре зажигалки в поисках работающей. Курили. Тогда. Он докуривает раньше и поэтому знакомо перенимает из чужой руки сигарету, касаясь. — Как бы ты хотел умереть, Слав? — ничуть не весело спрашивает ничуть не здоровый Мирон, усмехаясь. Свое имя звучит с читаемой нежностью. Звучало. В памяти не находится собственного ответа, зато находится… — А ты? — Мне плевать, как умирать. Главное, чтобы что-то в этой параше поменять перед смертью. Перерасти уже это все хочу, понимаешь? Я устал. Слава уже взрослый мальчик. Он никому и никогда не расскажет, что в миллионный раз прокручивает перед глазами, чтобы уснуть, когда не получается. Прокручивает, не меняя в диалоге ни слова, не додумывая ни вздоха на забывшееся место. Слава верит, что тоже перерастет, когда из памяти сотрутся последние детали. Сейчас же он еще помнит, как чувствовались пухлые сухие губы на собственных тогда, на балконе в Москве. Сейчас.