***
Двое вскарабкались вверх по холму и расселись у малой замковой ограды. Светило низкое осеннее солнце. Они притаились, и все поселение будто прикорнуло у них на глазах. От окраин до самих центральных ворот, как кунья тушка, оно вытянулось и прижалось вплотную к крепостной стене. День впервые за долгое время не предвещал ничего дурного. Деревья стояли красные, между ними просматривались деревянные домишки, а вокруг — поля и огороды, плохо убранные и еще полные едва ли кому нужной еды. Тыквы загнили, яблоки падали на землю и кисли. Столько засолить — бочек не наберешься, а больше спросу и не было. Замковые ворота держали под стражей и не открывали уже несколько недель. Кто-то из местных поговаривал, что хворь пришла с дождями, с водой, а кто-то — что она, наоброт, пряталась в проклятой земле и поднялась в воздух вместе с испариной, но правды в их догадках было мало. Страх сделал из них дураков. Любые несчастья им издавна объясняли гневом Божьим, и в этот раз они были уверены, что в чем-то крепко перед Троицей провинились. Та ниспослала им болезнь тихую, подлую, какую не распознаешь. Только спустя неделю у заболевших подступал ком к горлу, после чего у них едва ли кровь не вскипала от жара. Под конец они уже едва могли дышать, но не мучались. Их смерть была вопросом четырех, может, семи дней от силы. Горе захватило поселение жестоко, с набега, как разбойник, как победитель, а король был слишком далеко, чтобы отразить удар. В его отсутствие сына-наследника болезнь сделала сиротой, да и самого мальчишку чуть было не заманила к себе. — Эрвин, — позвал Леви тихо. Мальчишка сидел спокойно, прикусив полевой колосок в щелке между резцов. Повязку с лица снял и медленно, глубоко дышал свежим воздухом. Мать Леви, служанка из купален, приказала им вымачивать повязки в травяных отварах или хвойной настойке, чтобы пахли, и носить плотно к носу, а Эрвин все жаловался, что душит. В этот раз Леви не собирался отчитывать друга, у которого и так слезы белыми корками засохли в уголках глаз с ночи, просто попросил: — Повернись. Он смочил палец маслом из флакона, что висел у него на груди, и смазал под носом сначала себе, а потом потянулся к Эрвину. — Я свое уже отболел. Мне не страшно. — Не противься. Давай, чтобы я тебе одежды не закапал. Эрвин послушно склонил голову и поморщился, отчего у него вздыбились реденькие усы над верхней губой. Не думая, он взял и сразу обтер масло рукавом рубашки, оставив на дорогой ткани жирное пятно. — Ну чего ты, а? Это всего лишь лаванда. — У меня от нее голова болит. — Не выдумывай. Вблизи послышались шаркающие шаги стражников. Мальчишки задрали головы и посмотрели на крепостную стену вдали — солнечный диск только-только коснулся ее, и она загорелась багрянцем. Оба переглянулись несколько игриво. — Я еще никогда не гулял за стеной в северных землях. — И я. Ты же знаешь, меня вообще под семью замками держат, — пробормотал Эрвин, кусая стебелек то на одну сторону, то на другую. — Кажется, и сегодня у нас не выйдет. Стражники заступили в дозор до заката. К тому же верхом, что ли. Слышишь гул? Леви отмахнулся. Он был внимателен к Эрвину, но только по делу, потому больше верил глазам. Голубые, с прищуром, они блеснули: вдали, у подножья, к воротам рысью приближались три всадника. На шаг лошадей перевели лениво, почти нехотя. Только заприметив их, Леви припал ухом к каменной стене. Эрвин сделал вдох, но ему не дали и слова сказать. Леви шикнул, приставив палец к губам: — Пока ничего. Малая каменная ограда огибала замок полукругом, с запада на восток, упираясь обоими концами в большую крепостную стену на севере. Местные поговаривали, что ограда зачарована, ведь когда закрыты ворота, любой разговор, который проходил в непосредственной близости, можно было услышать в ее противоположной части, просто прислонившись ухом. Отец несколько раз пытался объяснить Эрвину, что все многим проще и никакая это не магия, но ребенка такие рассказы совсем не увлекали. В то время он был еще слишком мал и непоседлив, а теперь, спустя столько лет, он, как и все жители деревни, по-прежнему верил, что камни в стене волшебные. Иначе как еще бы голоса просачивались в кладку, как вода в землю, пока их кто-нибудь не подслушает? — Это свита короля. — Отец, наверное, отправил гонцов. Видел знамена? — наконец прошептал Эрвин. — Больше ничего не слышу, — Леви помотал головой. — Они открыли ворота. Он посторонился и отряхнул щеку от пыли и грязи. На коже у него отпечатался узор каменной кладки. Эрвин ощутил легкую дрожь в животе и потянул друга на ноги. — Нет, это отец! Это отец вернулся! — вскрикнул он, вновь глянув в сторону замковых ворот. — Леви, догоняй! Вместе они побежали вниз, к подножью холма, где теснились один к другому домишки. Эрвин вырвался вперед. Он был рослым, крепким мальчишкой, куда сильнее и быстрее Леви, и тот, смотря ему вслед, вдруг подумал, что однажды, вырвавшись за стены, Эрвин убежит на свободу, не оглядываясь, оставив его позади. Но время шло, мальчишки росли, и с годами крепла их дружба. Леви поначалу подумал, что зря тревожился, ведь они юношами на шаг от друг друга не отходили — на охоту, тренировки и в купальни, везде появлялись вдвоем и вдвоем уходили. Вот только Эрвин, повзрослев, все больше внемлил отцу, который без конца стоял на своем, и редко покидал пределы замка. Он быстро осознал свое предназначение, а потому оставался там, где был больше всего нужен — дома, в столице, подле правителя, черпая его мудрость, а после его смерти — сам восседал на троне в окружении бывших отцовских советников. Леви тоже вскоре догадался, как крепко просчитался в своих опасениях — это ему было предначертано познать мир за стенами, нестись без оглядки, исполняя приказы, верхом изъездить королевство от края до края, с мечом в руках и именем короля в сердце.***
На въезде в замок стражники расступились, отворив ворота, стоило им краем глаза заметить герб на доспехах воина, который проступал на его груди чеканкой из грязи, крови и пыли. Леви знал, что новость о его прибытии сиюминутно разлетится по двору, вот только его короля нельзя было вывести из себя ожиданием, даже если тот и сгорал от любопытства. От него бы он не требовал немедленной аудиенции. Его король был терпелив. В купальне, где все еще работала бабка-травница, которая помнила его мать, Леви напарили докрасна, только сколько бы не скребли шею и руки, те все равно остались землистого цвета. Ведь за время бесконечной дороги пыль смешалась с потом и въелась в его кожу навеки. После ванны, отогревшись, Леви сменил кольчугу и латы на рубаху и котту из тонкой шерсти. Ему никогда не нравились шелка, и даже теперь, когда они были ему по карману, он их не носил, да и его король всегда находил простоту наряда его отличительной чертой. Говорил, что забавно было наблюдать его в крестьянских одеждах, как если бы породистого скакуна запрягли вспахивать поле, и тогда Леви любил напомнить ему о том, что значило его родовое имя. По пути в приемный зал, где король обычно трапезничал до позднего вечера, Леви заглянул на кухню, едва ли потревожив слуг, которые после молитвы приступили к ужину, и взял с их стола всего один кусок хлеба, запивая его медовым вином. Молчаливый и исполнительный, словно стражник, он ел, сидя в углу, когда в дверях показалась служанка и обратилась к нему, склонив голову: — Господин, король будет ожидать вас в своих покоях, — сказала она. — Поторопитесь, он бы хотел отойти ко сну сегодня пораньше. Ему нездоровится. Вместо того, чтобы обеспокоиться, Леви позволил себе одну сдержанную улыбку. Его король поддался слабости. Следуя по сырым от холода галереям, под расписными деревянными сводами, мимо трепещущих от сквозняка гобеленов, Леви искоса поглядывал в окна-бойницы, выжидая, пока солнце не скроется за пологим холмом. Он знал, что в самом деле не в покои ему проложена дорога, а в королевскую часовню — его король имел привычку заранее молиться о прощении грехов. — А вот и бравый воин, который завоевал для меня Северное море, — произнес Эрвин с гордостью в голосе, которая резала слух Леви каждый раз словно в первый. Он стоял у окна, сцепив руки в замок за спиной, набросив зеленый плащ из валяной шерсти на плечи. — Ваше Величество. Прихрамывая, Леви сделал шаг навстречу и склонил голову, прижав кулак к груди. Его волосы теперь доставали ему до плеч, ниспадали на лицо, помогая скрыть отныне кривую, искаженную полуулыбку. — И пусть его имя звучит сквозь века, — продолжил Эрвин вдохновленно, — ибо он доблестно служил своему королю и народу его. — Это великая честь, но я — лишь покорный слуга, исполнитель ваших грандиозных замыслов. Эрвин покачал головой. — За все твои заслуги ты достоин пышного приема, а теперь позоришь меня тем, что я не могу его тебе оказать. Даже не потрудился отправить гонцов с известием о своем приезде. — Прошу принять мои глубочайшие извинения, Ваше Величество. Впредь я более не допущу такой оплошности, — пообещал Леви и, превозмогая боль, опустился на колено. — Когда ждать остальных? — Лорды и главы союзных домов прибудут со дня на день, Ваше Величество. В часовне повисла тишина. Замок угомонился, уже готовился ко сну, и только шаркающие шаги часовых под окнами нарушали безмолвие. Леви вскинул голову, задрав подбородок вверх, и даже в полумраке поймал на себе взгляд голубых глаз, как осколок стекла ловит солнечный лучик. Смотря друг на друга, они расхохотались в унисон. Разыгрывать этот спектакль ради забавы им нравилось, особенно наедине, когда в нем не было никакой надобности. Эрвин вновь покачал головой, наблюдая за тем, как Леви с шумным вздохом поднялся на ноги. Тот боялся сделать лишний шаг, ибо негоже разочаровывать короля так скоро, а ведь это был лишь вопрос времени, прежде чем Эрвин бы заметил тугую повязку вокруг его колена или уродливую багровую тень, которая рассекала его бровь и щеку. — Ваше Величество, — пробормотал Леви себе под нос насмешливо. — И это так ты со мной говоришь после полугода разлуки? Имей совесть хотя бы позвать меня по имени, — возмутился Эрвин и взял подсвечник с огарком, чтобы у алтаря вновь зажечь огонь. По традиции в королевской часовне всегда должна была гореть свеча, символ присутствия и покровительства Божьего. — Эрвин, — окликнул его Леви, стоило тому снять перчатку, — позволь ей догореть. Рука дрогнула. Фитиль, залитый воском, встрепенулся, загорелся ярче всего на мгновение и погас.***
— Какое оно, Северное море? — спросил Эрвин, стоило им пройти сквозь потайной ход в королевские покои, и скинул плащ на кожаное кресло у камина, где еще потрескивали поленья. — Холодное, серое, — ответил Леви и, сняв подвеску-флакон с шеи, протянул ее своему королю, — соленое. Эрвин взял флакон в руки и вылил пару капель воды на ладонь, принюхиваясь. — Ничем не пахнет, — улыбнулся он, а затем облизал пальцы, скривившись. — Но правда, соленое. Несколько лет назад, еще совсем юные, они бы сорвали друг с друга одежды при первой же возможности, как только бы оказались наедине. Теперь же Леви заслонил лицо волосами и даже с некой опаской потянул за шнуровку своей рубашки, чтобы та распахнулась на груди. Он знал, что спустя столько времени порознь, Эрвину этого будет достаточно. От одного взгляда на его молодое, сильное тело сердце пропустило удар, и пришлось отвести глаза. Всего на секунду они скрылись в тени ресниц, а Леви так или иначе вздохнул с облегчением, ведь они не позволяли ему забыть, избавиться от горькой правды, которую в себе хранил каждый их взгляд, что ему было вверено прожить их общую детскую мечту в одиночку — познать мир за стенами, от горных вершин на юге до морских берегов на севере. И дураками были те, кто считал, что на этом Эрвин остановится — его тяга к открытиям не знала границ, даже если сам он их никогда не увидит. Леви смочил слюной кончики пальцев и потушил последнюю свечу, что горела у окна. Комната погрузилась в темноту, желтый уютный свет сменился лунной, прохладной синевой. Эрвин провел еще влажной от морской воды рукой по его ключицам, приспуская ткань с плеч, и Леви запрокинул голову в немом приглашении. — Ты тоже соленый, — сказал он, целуя его в шею, — как твое море. — Мое море? — переспросил Леви, недоумевая, и приоткрыл губы. Эрвин провел по ним большим пальцем, проскальзывая внутрь, навстречу теплому языку. — Твое, — прошептал он на ухо, поглаживая его по щеке кончиками пальцев. — Хватит с тебя походов и сражений. Станешь наместником северных земель. Даже этого было достаточно, чтобы Леви посторонился, шикнул, и неизвестно, в самом деле ли от боли. Его король растерялся, испугался даже, потянулся к нему, и снова морская соль пробралась под кожу едва зажившей раны. — Аккуратнее, прошу. — Что с твоим лицом? — Эрвин приподнял его голову за подбородок. — Не увернулся. Такое должно было произойти рано или поздно. Леви не знал, как исказились черты лица Эрвина в этот момент, и позволил себе небрежную улыбку. Как он был благодарен темноте за возможность побыть прежним в глазах его короля еще немного. — Это ли не знак? — Внезапно голос Эрвина сделался строгим, неприступным, таким, перед которым смирно склоняют голову. Он не шутил. — Ты хочешь сделать из меня изгнанника? — воспротивился Леви. — Я ни за что не соглашусь. Если прикажешь покинуть столицу — так тому и быть, но только при условии, что мой дом останется здесь, и я вернусь. — Брови у него сошлись на переносице и уголок губ у шрама невольно потянуло вниз. — Не смей ссылать меня в один конец. — Но ты же знаешь, что каждый раз, стоит тебе выехать за пределы замка, я мирюсь с мыслью о том, что больше тебя не увижу. — Эрвин, склонившись, пытался уловить его рассерженный взгляд. — И даже так я все равно посылаю тебя в неизвестные дали… — Потому что твоя вера в меня сильнее страха. И разве я хоть раз подвел тебя? — Прошу, покажи мне рану. Краем глаза Леви заметил, что Эрвин потянулся к огниву, но перехватил его руку. — Утром взойдет солнце, тогда и увидишь. Его король был терпелив, но казалось, что именно эта просьба, а может, прозвучавшее меж слов обещание целой ночи исчерпало всю его выдержку. Он припал губами ко лбу Леви, поспешно зачесывая его волосы назад, путаясь в них пальцами, целуя его веки, кончик носа и, наконец, губы. Кулаки разжались, и сердце его ушло в пятки, гулко ударившись об пол, как если бы Леви выпустил из рук разом и щит, и меч. — Хочешь меня снизу, м? Пошатнувшись, он попятился, прежде чем Эрвин подхватил его и опустил на кровать. — Хочу. Леви растянулся на спине, позволяя Эрвину распустить узлы на поясе брюк и скинуть их на пол вместе с обувью. Теперь Леви не препятствовал чужим желаниям, ведь не его обязанностью было их выполнять, и даже длинный подол камизы более не мог скрыть столь явной реакции его тела. Спустя шесть долгих месяцев он разгорелся от одной только мысли, что близость другого человека больше не таила в себе угрозы, лишь обещала наслаждение. Эрвин первым делом поцеловал Леви в колено, туго перетянутое бинтами, а затем, щекотливо касаясь внутренней стороны бедра, задрал подол камизы, поддев его носом. Ветер гулял по комнате, прорываясь в щели, плохо завешенные оленьими шкурами, охлаждая оголенную кожу, но вскоре сменился теплым дыханием. Леви приподнялся на локтях и взглянул на своего короля, который разместился между его разведенных ног, припадая губами к паху, целуя, давая, качнув бедрами, оказаться внутри теплого, влажного рта. Втягивая щеки, Эрвин посмотрел на него снизу вверх, и из груди Леви вырвался наружу едва слышный стон, утонувший в перьевых подушках и меховых покрывалах. Ему никогда не удавалось распознать, был ли этот взгляд, переполненный надеждой и восхищением, действительно обращен к нему или скорее ко всем тем жертвам и подвигам, совершенным во имя, на которые Леви пошел, чтобы его заслужить. — Эрвин, — взмолился он тихо, раскидывая ноги шире, толкаясь глубже. Леви потянулся к нему руками, и в ответ на движения языка и губ Эрвина то судорожно цеплялся за светлые волосы, то нежно поглаживал за ухом, особенно когда тот замирал на несколько секунд, взяв член до самого основания. Дыхание его становилось прерывистым, неглубоким, и Леви чувствовал, как после каждого короткого вдоха он сжимался, всхлипывал, но не отпускал. Руками Эрвин касался его тела несмело, особенно поначалу, и без того зная, что нет на теле Леви нежной кожи без кровоподтека, шрама или ссадины, вот только все равно боялся ненароком коснуться свежих отметин. Запах масла растекся по комнате, и Леви ахнул, хватая воздух губами, когда ощущение проникновения внезапно сменилось другим. Звук его удовольствия эхом отозвался у Эрвина в груди, загорелся в нем и скатился вниз, где уже и без того было горячо и тесно. Стоило первому пальцу проникнуть внутрь, Леви замер, распахнув глаза. Его тело, казалось, забыло это ощущение, и даже когда воспоминания о каждой ночи, проведенной вместе, обрушились на него волной, оно осталось ново: давление, но не боль, движения, постепенные, терпеливые, и растущее возбуждение. Эрвин не жалел времени, давал привыкнуть сначала к одному пальцу, следом к двум, а после к трем. Леви, как если бы заново учился дышать, шумно втягивал воздух носом, разрешая целовать себя, гладить, приручать. Эрвин скользил языком меж неровных, некогда перебитых ребер, целовал грудь и ключицы, а все равно Леви будто манил его выше, к губам. Только тогда ему удалось сделать то, чего он с нетерпением ждал весь вечер — потянуть за шнуровку королевских одежд и, запустив руку под ткань, наконец самому коснуться его тела. Эрвин улыбнулся, упираясь в лоб Леви своим, и покачал головой. Приподнявшись на локте, он поспешно спустил белье и одним властным движением притянул Леви к себе, закинув его ноги себе на талию. Так всегда случалось после долгой разлуки. Эрвин хотел его бездействия, чтобы ублажить и зализать раны. Он больше ничего от Леви не требовал, только согласия, и тот кивнул, ведь тяготы дороги обретали смысл только по возвращении домой. Эрвин толкнулся бедрами вперед слишком напористо и жадно, зажав в кулак подол льняной камизы. Запрокинув голову, Леви зашипел, не скрывая, чего ему это стоило — поддаться вот так, принять глубоко, позволить. Он зажался, и без того тесный, пока не почувствовал, как его король ослабил хватку. Эрвин выжидал, поглаживая большим пальцем низ его живота, иногда задевая влажную головку члена, виновато приговаривая, нашептывая что-то, от чего у Леви подвернулись пальцы на ногах. Это ощущение, душное, цельное, Леви никогда не удавалось удержать в памяти, и теперь он лихо воссоединился с ним. Он чувствовал, как горели его щеки, как капли пота, что собрались в сгибах колен, текли по икрам, и как напряженный до предела член скользил внутри него, с каждым толчком проникая все глубже, пока не заполнил его до упора. Эрвин играл с ним, забавлялся, порой выходил на всю длину, дразнился. Леви подыгрывал, тянулся бедрами за ним следом, и тогда Эрвин набрасывался на него, едва ли сдерживался, подхватывая гибкое тело, впиваясь в мягкие ягодицы, пока толчки, рваные, напористые, набирали амплитуду. Леви цеплялся за Эрвина, тянулся к нему, хотел целовать, но задыхался, потому лишь хрипло постанывал, откликаясь на каждое его движение внутри. Ему хватило пары толчков, пары уверенных движений руки от головки до основания, и он излился себе на живот, чувствуя, как удовольствие морской волной перекатилось внутри от низа к груди, где гулко билось сердце. Эрвин вдруг распахнул глаза и запечатлел его удовольствие целиком — и прикрытые веки, и белесые потеки, и узоры из прядей, налипших у самых ключиц. Тесное тело принимало его и, взмокшее, серебрилось в синем лунном свете — волнительная глубина. Он терпел до последнего, тонул в шорохах ткани, скрипах кровати и влажных шлепках, и вышел, позволяя Леви довести себя до оргазма рукой за пару секунд до того, как все его тело, от макушки до кончиков пальцев, проняло дрожью. Тяжело дыша, они смотрели друг на друга отчего-то еще более голодными глазами, чем прежде. Леви заметил, как капля пота скатилась по переносице и повисла у Эрвина на самом кончике носа. Недолго думая, он коснулся его, легко щелкнув пальцем, и его король, смутившись, рассмеялся, вжимая голову в плечи.***
Вытянувшись на постели, Леви то и дело оглядывался на ряд узких окон. — Ты и правда останешься до утра? — спросил Эрвин, целуя его за ухом, где пряди лежали игривыми завитками. — До восхода солнца? Леви пожал плечами. — Стоит ли? Это слишком беспечно. В твоем замке слуги не смыкают глаз. — Я обязательно разбужу тебя в самый тихий час, чтобы ты мог незаметно уйти. Он улыбнулся. Его король желал ему спокойной ночи и обещал смотреть за ним, спящим, словно был дозорным на страже. Вот только лежал Леви не в промозглой палатке на холодной земле, а в уютной постели. — Подумай над моим предложением, прошу, подумай, — вдруг сказал Эрвин и почувствовал, как ладони, что льнули к его груди, сжались в кулаки. — Прежде чем оно станет приказом. С тяжким вздохом Леви поднял глаза и обхватил рукой Эрвина за шею, поглаживая большим пальцем по щеке. Его король понадеялся, но следом увидел, как серые глаза набрались влаги. Леви покачал головой. — Я не стану добровольно соглашаться на это, только чтобы у тебя на душе стало легче. Но ты прав, я ни за что не ослушаюсь приказа. — Прошу, пойми меня, — нашептывал Эрвин с трепетом в голосе. — Стань причиной, по которой я сорвусь с места и ускачу навстречу морю. — Королю не нужны причины и в оправданиях он не нуждается. Ты можешь делать все, что только пожелаешь. — Нет, до тех пор, пока у меня нет наследников — в этом замке я самый настоящий пленник. В груди больно кольнуло. Так вот в чем дело, подумал Леви, как если бы эта фраза вновь расставила все на свои места: почему Эрвин упрямо стоит на своем, даже когда у него самого этот выбор висит петлей на шее. Прикрыв глаза, Леви перевернулся на спину и позволил Эрвину умоститься у себя на груди. Поглаживал его по волосам, а затем надавил указательным пальцем на морщинку между хмурых бровей и нежно скользнул по переносице к кончику. — Ты завоевал мне Северное море, ты видел его своими глазами, окунулся в его воды, — выдохнул Эрвин, стиснув в объятиях мягкое, податливое от усталости тело. — Как думаешь, где-то за ним есть острова, или может… Леви вспомнил это море: оно бурлило, свирепствовало. Соль воды жгла свежие раны. Яростные волны, набираясь силы, бросались на берег, оставляя позади пену и мокрый песок. — Не видел я на нем островов. Кажется, что его берег — это и есть тот самый край земли. — Край земли, значит, — послышалось в ответ мечтательно. Дыхание Эрвина выровнялось, веки отяжелели. — Хотел бы я видеть его своими глазами. — Как прикажете, Ваше Величество, — ответил Леви, проваливаясь в сон. — Я организую вам там пышный прием.