Родные души с карими глазами

Кира обладала уникальной особенностью: жёсткая и несгибаемая на работе, дома она заметно расслаблялась, становилась мягче – даже взгляд слегка утрачивал пронзительную остроту, становясь просто прямым. Так и сейчас, когда она сидела, прижавшись к боку Ходорковского и только иногда усмехалась, всякий раз заставляя Михаила коротко взглянуть на нее, провести по шелковистым рыжим волосам и вновь уткнуться в деловые документы. И всё-таки работа по вечерам не могла длиться долго, мысли мужчины поневоле все чаще крутились не вокруг активов, которыми он управлял, а около чуть опущенных женских плеч, изгиба шеи, линий рук... Кира ему понравилась сразу, ещё до личного знакомства – когда Ходорковский увидел ее мельком на одной из бесчисленных встреч. Спокойная, с женственным, но волевым и открытым лицом, уверенными движениями, сильная, смелая – безусловно, хороший сотрудник, которым можно даже любоваться, но отстраненно и почти неощутимо. А потом что-то между ними переменилось: ещё до того, как Михаил вызвался проводить девушку, отчего-то волнуясь перед этим, словно школьник. И вот теперь он может ощущать ее губы на вкус, а его рука лениво лежит на её плечах, ощущая спокойное дыхание девушки. Ходорковский посидел некоторое время с закрытыми глазами, потом вновь посмотрел на девушку. Он определенно любил Киру: когда она вот так лежит, подогнув под себя ноги, когда целует его утром, варит кофе, когда ее лицо освещается улыбкой, и когда она воодушвленно занимается своим делом, уходит в работу и в ее глазах горит огонь – потрясающий, способный воспламенить все, до чего дотянется. Её всю, целиком и полностью. Ярмыш же, точно почувствовав мысли мужчины, отложила в сторону ноутбук и запрокинула голову, пытливо рассматривая лицо Ходорковского. Тот слабо усмехнулся, когда пальцы вскинутой руки скользнули по щеке с однодневной, почти незаметной щетиной. Михаилу так нравились эти ладони, крепкие и одновременно ласковые, и он не упускал случая переплести их со своими. Ярмыш не говорила ни слова – они часто молчали вечерами, уставшие от работы, от постоянного шума, от голосов, даже самых приятных. Зачем тратить слова? Выражение глаз может стать куда красноречивее.. если действительно хотеть увидеть чуть больше, чем просто орган зрения. *** Следующий день изрядно потрепал нервы обоим: предстояла какая-то бессмысленная беготня, кто-то что-то напутал в документах и это предстояло выяснить, а как назло, часть работников отказалась в отпусках, командировках или на больничном. К концу работы у Ходорковского жутко ныли виски, не спасали ни таблетки, ни крепкий кофе. А вместе с Кирой он вообще отказался только вечером, когда пришло время расходиться. Михаил сохранял спокойное лицо, стараясь не делать резких движений головой – от них боль врезалась в сознание с удвоенной силой. Пожалуй, помочь ему сможет только сон или... Кира умела читать мысли, не иначе, подумалось Ходорковскому, когда она предложила: – Может, немного пройдемся? – С удовольствием. Бодрящий холодный воздух, ветер, спокойный шаг – это действительно помогало. Проверено временем. После нескольких спонтанных поворотов пара обнаружила тихий, и кажется, пустынный парк с симпатичной аллеей. Не сговариваясь, оба пошли по ней. – Как день прошел? – негромко спросил Михаил – А то сегодня почти не виделись.. – Нормально, – Ярмыш вяло отмахнулась, и Ходорковский понимающе кивнул – Только что-то вымоталась.. – Тоже самое, – негромко добавил он. Дальше неторопливо брели молча, позволяя осени, неторопливой, затяжной, впустить их в свой мир. Холод не вымораживал, но незаметно проникал и под куртку Михаила, и под тонкое пальто Киры, заставляя время от времени зябко поводить плечами и поглубже запускать руки в карманы. Ветер касался кожи промозглыми пальцами, играл с рыжими волосами девушки, заставляя ее время от времени убирать с лица непослушные пряди. Ходорковский тепло усмехнулся, когда очередной порыв воздуха оставил в причёске Киры большой пожелтевший лист. Та коротко рассмеялась, повертела его в руках и отпустила свободно лететь дальше. Потом, поймав взгляд Михаила, приблизилась к нему ещё сильнее, а потом как-то незаметно, но очень естественно ее рука оказалась просунута под его локоть, выставленный как будто ненароком. Они касались друг друга плечами и неторопливо шли, легко вслушиваясь в окружающие звуки, ничего не говоря – просто наслаждались вечером и компанией друг друга. Пройдя какое-то время и по-прежнему не сговариваясь, они присели на лавочку, припорошенную листвой. Кира чуть сползла с деревянного сиденья, склонив в задумчивости голову, Михаил же напротив, приподнял подбородок, оперевшись локтями на расставленные колени. Холод отрезвлял и одновременно успокаивал, боль медленно отступала, затаившись где-то на глубине, становилась терпимей. Слегка разгладились складки на лбу, что не укрылось от взгляда Ярмыш. Михаилу вдруг остро захотелось курить, иногда такое бывает, а Кира неожиданно достала из кармана пальто пачку сигарет, лежащую там с прошлого года, и зажигалку. Она бросила курить полгода назад, но иногда позволяет себе сигаретку-другую. Отсего-то девушке кажется – сейчас самое время для очередной порции никотина. Воздух вокруг приобретает характерный аромат, и Михаил вдыхает его, прикрыв глаза. Много чего скрывается в этом запахе, и в этом дыму, и плохого, и хорошего... Острая тяга притупляется, он вновь смотрит на Киру. Та неожиданно смущается. – Ничего, что я..? – Все нормально, – Ходорковский только отмахивается. Нет ни желания, ни сил, ни, если уж на то пошло, прав, чтобы читать мораль. Не ему. Хочется только смотреть на сизое небо, по которому ползут низкие облака, подставлять лицо под порывы ветра и знать, что умопомрачительно близко сидит девушка, которая понимает его без слов. Михаил молча протягивает ладонь, которой Кира невесомо касается губами, передавая тлеющую сигарету. Глубоко затягивается и возвращает ее Ярмыш точно так же, с удовольствием дотронувшись до мягких пальцев. Дым дразнит лёгкие, пока тело окончательно расслабляется, точно слиться с окружающим пустынным пейзажем, стать частью осеннего безвременья с неторопливо кружащимися листьями. Кира молчит, по видимому, наслаждаясь моментом. Окурок летит в урну. – Люблю осень.. А ты? – наконец произнесла девушка, рассматривая свои руки в тонких перчатках. Ходорковский усмехнулся, тряхнул головой. – Если честно.. терпеть не могу. Слишком много мыслей. Которым я не рад. Действительно, что для него осень? Невольное ежегодное напоминание об аресте – сколько раз клялся, что забыл и отпустил, но все равно ноет где-то под сердцем, скребётся что-то, ненужное, неправильное... Приносящее боль. Это каждый раз немой укор, каждой бессонной ночью, а в ноябре-октябре их особенно много – сколько всего не сделал и сколько всего не получилось. Толпа бесплотных воспоминаний оживает, как не борись с ней холодным разумом.. и вереница потерь: убитых, посаженных, сдавшихся – кого-то он воспринимает как личную беду, потому что невольно втянул, подставил, недостаточно помог. И вроде голова все понимает, что мало в этом его вины, но он живёт не только головой, кто бы что ни говорил, и как бы он сам не желал.. Наконец, ещё одна беда: никто не становится моложе год от года. Ему уже почти шестьдесят, а дел – при таком раскладе и двух-трёх жизней не хватит, чтобы осуществить все. Осень уже давно наступила в его душе, выпачкала сединой голову, но большую часть времени он относился к этому спокойно – в конце концов, все стареют, было бы из-за чего расстраиваться. Но в какие-то моменты пугающее, малодушное ощущение, что все зря, что он прожил так много, и ничего толком не добился, буквально душило. Ходорковский не рассказывал об этом никому, все переживания переносил стоически – пройдет неделя-другая и жизнь вернётся в привычную колею. Привык. Но теперь все в очередной раз перевернулось с ног на голову, а в его жизни появилась Кира. Эта потрясающая девушка, которая среди мужчин – красивых, молодых, куда более привлекательных, выбрала его. Не за деньги и влияние: Михаил за столько лет научился разбираться в людях и знал – можно изобразить любовь. Но огонь любящего сердца – решительно невозможно. Это нельзя просто увидеть, лишь ощутить. И все равно чувства Киры, да и его собственные Ходорковский смог полностью осознать и принять не сразу. Почему именно он? Так неожиданно.. А потом Ярмыш прошептала своими нежными губами "Я не уйду" и все другое стало неважно. В конце концов, почему бы не попытаться? Может, в запасе у них и не так много времени, главное – оно было. Хотя один вопрос изредка не давал Михаилу покоя... Рука Киры накрыла ладонь Ходорковского, когда он провел по колену девушки, привлекая ее внимание. – А всё-таки.. почему ты выбрала меня? Ярмыш на миг замерла, ее пальцы под тонкой экокожей перчатки обвили его собственные, чуть покрасневшие на ветру и покалывающем холоде. Лёгкое пожатие плечами, неопределенный кивок, долгий взгляд из-под ресниц и улыбка – Кира ответила не сразу. – Ну.. ты умный, красивый.. – она тихо рассмеялась. – Ага, с накачанными руками, – хмыкнул и Ходорковский. Ярмыш одобрительно качнула головой. – Конечно, и это тоже, – Кира неожиданно задумалась, потом провела пальцами свободной руки без перчатки по скуле Михаила; тот осторожно взял и вторую ладонь девушки – Это нельзя как-то обосновать, понимаешь? Просто.. так получилось. Что среди всех красивых и умных с накачанными руками я выбрала тебя. Хотя.. у тебя есть стержень. Внутренняя сила... – тряхнув головой, чтобы отбросить непослушные волосы, Кира вновь встретилась глазами с Ходорковским – А встречный вопрос можно? – Конечно, – порыв ветра обжёг щеку, когда мужчина развернулся поближе к Ярмыш, пряча мягкую улыбку, – В твоих глазах зажигаются такие огни, которые смогли зажечь даже старую развалину вроде меня. – Да ну тебя, – Кира утыкается носом в мужское плечо, сцепив руки за его спиной. Чуть покусывает в шею, успев тихо хихикнуть, валится Михаилу на грудь – Никакая ты не развалина, успокойся. Ходорковский устремляет на девушку долгий взгляд карих глаз. Та смотрит, не отрываясь, только гладит короткие серебристые волосы на затылке, слишком короткие, чтобы пальцы могли в них зарыться, но все равно до дрожи в коленях приятные. – Стараюсь соответствовать. Ярмыш легонько хлопнула мужчину по спине, не выпутываясь из рук, которые лежали обвивали ее талию, смотрела на Ходорковского снизу вверх, выгнув шею и изредка прикрывая глаза. Ей нравилось так сидеть с Михаилом: без слов скользить взглядом по мощной шее к мягким, но одновременно сильным чертам лица, линиям скул, носа, губ, выдающегося подбородка и этих выразительных карих глаз, от которых до сих пор внутри что-то переворачивалось, вызывая прилив волнующей истомы. Ходорковскому же просто было невыразимо хорошо, он не чувствовал ни холода, сковавшего пальцы, ни мучительной головной боли. Только рассеянное тепло разливалось по телу, невольно поднимая уголки губ. Но спустя какое-то время очарование момента спало, и Михаил негромко предложил: – Может, пойдем? – Может, – откликнулась Ярмыш, вставая. Расправила плечи, призывно мотнула головой в куда-то сторону – Не хочешь сходить за кофе? Или лучше дома... – Не принципиально, – Ходорковский тоже поднялся со своего места, окинул взглядом пустынный парк. Сощурился на вечернее солнце, медленно клонящееся к западу. – Мне тоже. Тогда домой? – как давно домом для нее стала квартира Ходорковского? Какой ненужный вопрос... У нее наконец-то есть, куда возвращаться – все остальное теряло свое значение. – Идём, – Ходорковский снова сцепил их руки, и Ярмыш ощутила в своей ладони крепкие пальцы, слегка замёрзшие от холода, обхватила их покрепче, неосознанно стараясь согреть. Михаил улыбнулся, глядя на Киру. Они понимали друг друга без слов.