Метанойя

Назойливое, тянущее щекотание. Темнота, неясность и одним ярким пятном — раздражение, шершавое, щетинистое, переполняющее… Мацуо чихнул. И сразу за этим — проснулся. Так ему показалось. Открыв глаза и несколько раз моргнув, он засомневался: темнота не отступала, неясность мерещилась, но вскоре он начал осознавать, что смотрит на незнакомый тёмный потолок. Он не видел снов, пока спал. Не видел кошмаров. Но, похоже, без них он не мог теперь спать по-настоящему: проснувшись, чувствовал себя измотанным. Чувствовал себя тонким, выжатым, как пластиковый тюбик, из которого пытаются выдавить последние остатки крема. И его клонило в сон, настоящий сон… И Мацуо через усилие сел на постели. Он узнавал помещение: старое дерево, пыльная мебель… Домик, в котором живёт Кимико. Но у постели Мацуо стояла не она. Дыхание перехватило — так легко, так волнующе, так приятно, и сладость слов, застывших на губах, можно было чувствовать так долго… Кейджи… Кейджи поцеловал его. Мацуо помнил… До того, как он провалился в темноту, Кейджи поцеловал его. Помнил всё… Головокружительную близость. Каждый миллиметр переливающегося тепла — от неловкого полукасания, пересекающего черту, до кончика языка. Кейджи млел под ладонями Мацуо, хрупкий, испуганный, осторожный: он опасался сделать неверное движение, но жаждал ответа. И ему было хорошо. Он ждал, слушал, прислушивался… Пока Мацуо без слов рассказывал ему всё: столько раз, с таким надрывным наслаждением — наконец-то, наконец-то он может!.. — снова и снова признавался в своих разлаженных, но пылких чувствах. Кейджи действительно поцеловал его. А потом… Мацуо положил ладонь на грудь. Как прекрасно… что это закончилось. И этого больше не будет. Его разорвало надвое, и он думал, что умрёт, и умолял о смерти, но не умирал… И эти бесконечные мгновения затмили даже то, как он чувствовал себя до них, когда злой дух едва не слился с ним и не выпотрошил изнутри. Но сейчас — всё, абсолютно всё в прошлом. Даже чуть-чуть не верится… И Кейджи остался рядом. Мацуо помнил, как ухватился за него, как выплеснул последние силы и снова подумал, что это конец. Как его укрыла долгожданная прохлада. И последнее, словно из полудрёмы, — эхо отчаянного плача. Мацуо знал, что ему не померещилось. Этот шаг — вернее, цепочка шагов, один другого тяжелее, — наверняка тоже не дался Кейджи легко. Сейчас, пока Мацуо оглядывался, пока собирался с силами и пробовал дышать, он стоял неподвижно и смотрел на него, будто на человека, шагающего по краю пропасти. Его аура почти не чувствовалась, но и одного взгляда на бледно-серое, напряжённое лицо и потускневшие взъерошенные волосы хватало, чтобы понять: он находится на пике тревоги. Он напуган. Быть может, пробуждение было не совсем таким, как он ожидал… Мацуо шмыгнул и потёр нос. Пробормотал: — Пыльно… Но именно такие бытовые отговорки он использовал, когда на самом деле его кусочек за кусочком разбирала инородная материя в груди. Конечно, Кейджи беспокоился. Нужно только придумать, как его переубедить… — Джуна… — прошептал он и сел на самый край кровати, будто даже не касаясь её. Когда он приблизился, его лицо уже не казалось серым — разве что просто бледным, — но выглядело ещё более встревоженным. — Как ты?.. — Хорошо… — ответил Мацуо. Впервые за долгое время он прислушивался к себе и не слышал никаких царапающих помех, лишнего эха, постороннего мерзкого шёпота. Внутри было тихо, гладко и тепло. Он улыбнулся. — Внутри ничего не?.. Мацуо покачал головой. — А снаружи? Он бросил взгляд вниз — полностью машинально. Не ожидал увидеть никаких неприятных следов и не ошибся. Кожа ощущалась чистой и выглядела чистой. Только блуза немного помялась. — Я не думаю… — ответил Мацуо. — А можешь… ну… — Кейджи изобразил руками невнятный жест, то ли стряхивающий, то ли поднимающий. Похоже, просил более надёжно проверить, что извлечение духа из груди прошло без последствий. — Да, да… — с готовностью сказал Мацуо и потащил вверх подол блузы. Внимательно осмотрел кожу и даже прощупал её: что угодно, чтобы Кейджи почувствовал себя спокойнее. И Мацуо не мог сказать, что сам не почувствовал облегчения, когда пальцы оставили на груди обычные бледные и безболезненные отпечатки. Впрочем, Кейджи не мог их видеть: как только ткань одежды задралась, он торопливо отвёл взгляд. — Всё хорошо, — заверил его Мацуо. — Я чувствую себя очень хорошо. Ничего не осталось, ни капельки. Хотел добавить «Спасибо…», но промедлил. Казалось, что ещё рано. И его ответа было достаточно, чтобы на щеках Кейджи проступил слабый румянец, прозрачно-розовый, приглушённый пыльным полумраком комнаты, а глаза потеплели от глубинного благожелательного света. Мацуо начал различать оттенки и полутона вокруг себя. За окнами, похоже, вечерело. — Долго я спал? — спросил он. — Почти сутки. И… кое-что случилось. Мацуо почудилось что-то тревожное в этих словах, но Кейджи, произнося их, неожиданно широко улыбнулся и сел на кровати удобнее и увереннее. Он выглядел так, будто еле удерживал за спиной коробку с подарком, который ему давно не терпелось вручить. Сдержанно счастливо и немного смущённо… Это должно быть что-то хорошее. Что хорошего могло случиться? Настолько хорошего… Мацуо не представлял — не мог найти отгадку… Мысли рассыпались горсткой песка. Но он слушал. Он готовился принять подарок Кейджи. — С полицией покончено. Мацуо вспомнил о преследовании так же быстро, как и осознал — это ошибка. Невозможно… Однако Кейджи продолжал объяснять: — Мы составили план… Безумный, но он сработал. Экубо загипнотизировал полицейских. Теперь официально считается, что те убийства совершил я. И он даже жестикулировал — показывал что-то руками… Этот их план… — И я был изгнан из этого мира, так что… Твои руки чисты. Кейджи перевёл дыхание: вымотался. Заряд предвкушения иссяк, и неудержимая радость осталась только во взгляде и в приподнятом уголке губ. Кейджи подвёл итог: — Ты свободен. Кажется, Мацуо должен был радоваться… Кейджи, очевидно, этого ждал. И он сам этого ждал… Но внезапно снова ощутил себя бессильным, выжатым, внутри остались только рассыпанные песчинки: ему попросту не от чего было оттолкнуться, чтобы почувствовать радостный подъём, взрыв, фейерверк… Он смог только сухо и шелестяще выговорить: — Что?.. Кейджи растерялся. Улыбка совсем угасла, и он промолчал. Но Мацуо сам повторил его слова в голове и начинал понимать, что произошло. Всё закончилось. Всё закончилось. Конец… Всё закончилось — и не осталось ничего. Только пустой, новый мир, где не за что зацепиться, каждый камушек, ступеньку, опору нужно выстраивать заново… Впрочем, вернее… кое-что сохранилось. Мацуо остался собой, все его чувства, все осознания, все поступки — те же, что и были. И ему хотелось упасть на постель — голова кружилась, мышцы слабели, глаза слипались, словно залитые смолой — к моменту своего пробуждения, когда ничего ещё не произошло и его ждали привычные кошмары. Там он почувствовал бы себя немного легче и правильнее… Он удержался в том положении, в каком сидел, только чтобы Кейджи не напугался ещё больше. Он по-прежнему чего-то ждал, и Мацуо попытался заговорить. — Это… Это же… Так просто… Я разве заслуживаю того, чтобы… Запнулся. В горле тянуло — хотя и без этого говорить получалось не слишком-то хорошо. Кейджи смотрел на него твёрдо, но сочувственно. Будто бы не верил ни единому слову. — Ты достаточно страдал, — заявил он. Мацуо еле удержался от того, чтобы снова схватиться за грудь. Внутри кольнуло: иллюзорный осколок призрачной материи задел сердце. Мацуо был уверен, что на самом деле там ничего нет. Исчезло одно, исчезло второе… Хотя, конечно, он ещё мог бы сдаться. Если заявиться лично, если рассказать всё в подробностях, если постараться — никакой гипноз не будет сильнее правды. Но тогда все старания Кейджи, каждый его шаг и по льду рисков, и по топи сомнений, то, за что он боролся, и забывая себя, и обретая, — всё будет напрасно. Он столько сделал… Он так рвался к их будущему, которое сам Мацуо обещал, отдаваясь своим заоблачным мечтам…. Он стремился — прочь от ужасов прежней жизни и к расцветающим надеждам на новую. И каждый из его шагов, и уверенных, и опрометчивых, и маленьких, и с запинками, — так прекрасен… И так будет грустно, если ему придётся делать их одному. Мацуо почти не сомневался, что Кейджи знает цену человеческой крови. И он спас его не из-за того, что считает убийство лёгким огрехом, от которого можно отмахнуться. Просто иначе им пришлось бы попрощаться. Когда-то Мацуо, из чистого желания, из неподдельного сострадания, пообещал ему, что будет рядом, и Кейджи принял — и обещание, и его самого, и доброту, и ласку, и всё самое лучшее, что Мацуо может дать. Лучшее, чем он может быть. Он — совсем не хороший человек… В худшие моменты начинает казаться, что ему вовсе не следует быть человеком. Но он способен творить то же, что и хорошие люди, и, быть может, даже больше. Теперь, в абсолютной пустоте, он может попытаться построить что-то новое… А дурные импульсы, разрушительные порывы и отвратительные решения Кейджи пресечёт решительно и беспристрастно — так же, как и в руинах… Он способен на это. А Мацуо способен принять боль от его рук — уже принял… — Ты… ты плачешь? — встревожился Кейджи. Он здесь, он волнуется, он, кажется, готов броситься вытирать его слёзы мягкими дрожащими пальцами… И их поцелуй был настоящим — это не могло быть всего лишь игрой ради достижения цели, теперь это так очевидно… Мацуо тщательно протёр глаза и с улыбкой сказал: — Послушай… Я в порядке. Я буду в порядке… Он потянулся к Кейджи, просто чтобы показать своё участите, и неподдельность, и желание, но как только холодно-румяная щека легла в ладонь, он осознал, как истосковался по контакту. С самого его пробуждения они не касались друг друга. И Кейджи ждал этого не меньше: улыбнулся, посветлел, потеплел — даже ладонью Мацуо ощущал не холод, а обычную, гладкую и раскрасневшуюся, человеческую кожу. — Я никогда не оставлю тебя, — прошептал он. — Обещаю. Что могло бы случиться дальше, Мацуо видел так ясно, словно вспоминал далёкий, но яркий и сладкий сон. Как Кейджи кладёт руку на одеяло и прижимает укрытые ноги к кровати, как удерживающее касание становится тянущим, как он ловит вздох предвкушения прямо с его губ… Сейчас Кейджи может поцеловать Мацуо, а Мацуо может поцеловать его — чувствует, что уже почти в полном праве сделать это. Может распоряжаться этим безупречным моментом как захочется, как посчитает правильным, а поцеловать теперь кажется более правильным, чем не поцеловать… Они ведь уже почти вместе. Их так тянет друг к другу. Они оба заслуживают найти друг в друге долгожданное облегчение — и даже от его тени ломит грудь, голову кружит и слёзы щиплют веки… Но Мацуо ждёт, что сделает Кейджи. Его губы подрагивают: он тоже пробует воображаемый поцелуй. Представляет касание на них, все оттенки, все возможности… Мацуо чуть не срывается — что же он медлит, он ведь уже делал это… Он уже делал это. Вот, должно быть, и проблема… За их первым поцелуем сразу последовала боль, которую Кейджи пришлось причинить своему близкому. Своему… возлюбленному. И он наверняка запомнил эту боль намного лучше, чем сам Мацуо. Крик, рыдания… Это не прошло бесследно. Это он чувствовал на губах… И он медлил. Он не решится поцеловать первым — возможно, Мацуо стоит… Или поговорить. Да, лучше поговорить… Когда мысли станут яснее. — У меня кружится голова… — проговорил Мацуо. Так Кейджи хотя бы не будет чувствовать груз стыда — что не решился, что не смог… — Ляг. Поспи ещё, — сказал он и мягко снял ладонь со своей щеки. Он поднялся и стоял, пока Мацуо ворочался в постели и поправлял одеяло, но затем снова сел рядом. Склонился над ним, загородив от пыли, от мутного света, от теней, сгустившихся в углах комнаты. Может, в этот раз обойдётся без кошмаров… Мысли тяжелели, лились и растягивались, укладываясь ровно и протяжённо. И будто повторяя их линии, пальцы Кейджи перебирали пряди его волос. Невесомо и ювелирно, а затем уверенно, всей ладонью, Кейджи гладил Мацуо по голове, и он знал, что заснёт с улыбкой на губах. Может, теперь их обоих наконец-то оставят в покое…

***

В этот раз Мацуо снились сны. Не слишком приятные, липкие, как слежавшаяся холодная каша, но, проснувшись, он не мог вспомнить ни одной их детали — и вздыхал с облегчением. Тело больше не рассыпалось на части, а ощущение, что его можно проткнуть как лист бумаги, пропало. И кто-то очень ждал пробуждения Мацуо. — Хей! Выглядишь неплохо, — звонко окликнули его. Он протирал глаза, и комната обретала очертания. Белые, воздушные контуры, которые омывало чистое дневное солнце; и посреди комнаты, под фатой прозрачного света, стояла Кимико. Окна были открыты настежь, а в руках она держала тряпку. Решила вытереть и выветрить пыль ради того, чтобы младшему брату было легче дышать во сне... Голова гордо поднята, волосы убраны в вызывающе высокий пучок, а чëрное платье слегка запятнано серым, на губах — приветливая улыбка. Истинная хозяйка дома, милостиво подарившая Мацуо крышу в момент слабости. — Ты тоже хороша, — сказал он. — Выспалась? — Ага, — кивнула Кимико. Подошла к кровати, опустилась на колени и упëрлась локтями в одеяло, насмешливо щурясь. — Не поверишь, какой у меня огромный опыт сна на кладбище... Мацуо усмехнулся и приподнялся в постели, чтобы заглянуть Кимико в глаза. — Спасибо, что отдала мне единственную кровать... Но, надеюсь, больше тебе не придётся спать на кладбище. — Я ещё пару дней побуду здесь, понаблюдаю за ситуацией. Но, думаю, всё будет тихо. А потом… уеду куда-нибудь. — Она поднялась и театрально раскинула руки. — Мацуо Кимико официально мертва. Я могу быть кем угодно! И строить жизнь как угодно. Где угодно… Она пристально смотрела на Мацуо, хвастаясь своей свободой, и, хотя доля искренней радости в еë словах наверняка была, она понимала: «где угодно» почти неизбежно будет находиться очень далеко от него. Однако это — не приговор. — Думаю, я наконец-то куплю себе телефон, — сказал Мацуо. Кимико с бодрой улыбкой кивнула. Он не был уверен, что она сама пользуется мобильной связью, но знал, что для неë освоиться не станет проблемой. — А где Кейджи? — поинтересовался он. — Я попросила его помочь. Сюда снова пытались наведаться незваные гости. Он ушёл, чтобы отпугнуть их. Думаю, он уже справился. Кейджи... с каждым днём всё более отзывчивый. И благодарный. Замечательный... Он упоминал, что план спасения Мацуо придумывали "они": разумеется, без Кимико не обошлось. И как же прекрасно, что этим их сотрудничество не кончилось... — Куда он пошёл? — спросил Мацуо. Между ним и Кейджи осталось так много неразрешëнного и невысказанного... — Вправо вдоль кладбища, потом налево... — ответила Кимико. — Он должен быть там. Эй, погоди! Мацуо сбросил с себя одеяло и вскочил с кровати. Его качнуло, но совсем слабо. Можно бежать... — Как встал с постели, так и пойдëшь к нему? — окликнула его Кимико. — У меня нет времени! Макияж, украшения, опрятная одежда — чудесно... Но ждать — невыносимо. Кейджи поймëт его... — Может, хотя бы умоешься?.. Я погрела воду. Уже от двери Мацуо оглянулся. Кимико стояла с закопчëным чайником в руках. Кожа лица начинала ощущаться чересчур липкой... На пару минут можно задержаться.

***

Мацуо шёл по дороге, поднимаясь на пологий холм. Не обнаружив Кейджи в окрестностях домика, он отправился на поиски, не понимая до конца, что его ведёт: то ли тусклый, почти придуманный след ауры, то ли безрассудное предчувствие. На лице Мацуо не было ни тени косметики, и хотя в последние дни он и так забросил заниматься макияжем, сейчас это ощущалось по-особенному неуютно и непривычно. Ему хотелось хотя бы нанести помаду — он знал, чувствовал очень подходящий моменту оттенок розового… Но времени не оставалось: след — или предчувствие — совсем бы улетучился. Разговор с Кейджи — важнее всего. Мацуо пришлось сделать передышку. Пролежал в постели больше суток — разучился ходить, особенно — в горку. И даже когда он стоял, ноги подкашивались, сердце колотилось и давило на рёбра, но не пытаясь вырваться, не так, словно от него отрывали кусочек за кусочком… Наоборот, ему было мало. Мало прогретого воздуха, мало медового света в полупрозрачной листве, мало восторга от сладко тянущегося спокойствия жизни — нужно впитать, вобрать всё больше, больше… Мацуо вздыхал, и дрожь разрядами пробегала по телу — он мечтал рассыпаться, и упасть на асфальт, и смотреть в голубое-голубое небо. Эта дрожь, этот жар — горячее солнечного, — эта невольная улыбка… Хорошо знакомая счастливая лихорадка. Теперь, правда, ему не приходилось прощупывать себя, чтобы ощущать её симптомы и упиваться ими — теперь он, даже захотев, не смог бы не чувствовать их. Его распирали слова, которые он готовился сказать, и мысли, мысли, мысли — как Кейджи скажет «да»… Вряд ли он ответит иначе… Может, конечно… Но не ответит. Не ответит ведь?.. Мацуо никогда всерьёз не думал об отказах. Даже заставляя себя жаждать взаимности Экубо, он не боялся слова «нет» по-настоящему: не прозвучит вопрос — не прозвучит и ответ. Мацуо не думал об отказах. Он всегда знал, что его хотят и возносят на пьедестал, — искал именно тех, кто готов на это. И даже когда он ошибался… ему было плевать. Он никогда не утруждался тем, чтобы беспокоиться о своих любовниках, или о своей семье, или даже о самой близкой — о Кимико… И теперь он чувствовал смелость подумать. Беспокоиться. Взять на себя тяжесть. Сделать шаг… Он потерял надобность в милых кличках и пьедесталах — ему был нужен единственный человек, его ненаглядный, его сладкий, его радость… И он мечтал услышать единственный ответ. И Мацуо шагнул — на узкую грунтовую дорожку, отходящую от асфальтированной дороги. Наугад, но абсолютно уверенный, что идёт в верном направлении. Кейджи скажет «да»… уже совсем скоро. И, пройдя всего пару десятков метров, Мацуо увидел его со спины — зелёный пиджак, блестящие чёрные волосы. Он стоял, задрав голову, и смотрел на исполинский раскидистый дуб. Крона — огромный колокол — выше трёхэтажного дома, листва как шапка кудрей, забрызганных сединой. Листья пожухли в разгар лета, ломкие, блёклые, воздушные, будто тончайшие костяные пластинки. Мацуо слышал еле уловимый шелест и треск, сухие листья дрожали, слой на слое — обёрточная бумага, а что под ней — неизвестно… Смять бы, заглянуть — вполне возможно, что в увядании дуба виноваты злые духи. Но Мацуо не мог сосредоточиться, его профессиональный интерес тихо звенел где-то на периферии сознания, пока голова шла кругом из-за другой, близкой, яркой, пленительной ауры. Он встал рядом с Кейджи. Он наконец-то сделает всё правильно. Попытается… — Этот дуб… Наверное, намного старше меня, — проговорил Кейджи, не отводя взгляда от громадной кроны. Слегка вздрогнул, когда рыже-серый лист, кружась, пролетел сквозь его грудь. — Он сам что-то вроде призрака. — Ну, полупризрака, — сказал Мацуо и указал на густо-зелёный островок листьев у самой верхушки дерева. — Он ещё жив. Куполообразная крона дуба спускалась почти до самой земли, оставляя пространство чуть выше человеческого роста. И под низким козырьком листвы Мацуо заметил неказистую дощатую скамейку и решил пошутить: — А та скамейка точно старше меня. — Сядем? — неожиданно предложил Кейджи.

***

Под шатром ветвей было тихо, темно. Они с Кейджи как будто снова оказались в сумерках, и Мацуо было чуть-чуть жаль. Он хотел бы лучше видеть лицо Кейджи; хотел бы, чтобы его собственные лицо и улыбку было видно отчётливее и яснее… Но Кейджи, наверное, чувствует себя спокойнее в полумраке — значит, будет так. Он будто по наитию нашёл это место: они в темноте, но днём. Их подталкивает друг к другу интимность укромной маленькой комнаты, но они на свободе, над ними — воздушные пролёты дубовой кроны, сквозь которые просачивается небо. Мацуо положил локоть на спинку скамейки, пока что — разделяя себя и Кейджи, а не замыкая тесноту и близость, и смотрел прямо на него. Решился заговорить первым: — Кейджи… Тебе, наверное, покажется, что я много повторяюсь… Но… Как ты себя чувствуешь? Чего тебе хочется… теперь? Вуаль искусственных сумерек не давала сказать точно, однако Мацуо казалось, что Кейджи выглядел немного по-другому. Когда звучал этот вопрос, он обычно терялся, и Мацуо терпеливо ждал, пока он найдётся. В этот раз он выглядел уже не таким беспомощным, не таким растерянным, и уж точно не озлобленным. Он видел яснее, чего хочет — именно сейчас, именно в этих сумерках… Но в конце концов качнул головой и тихо вздохнул. — Ты не единственный, кто повторяется. Извини… — Отвёл взгляд. Руки — на коленях, осанка — прямая, но лицо — лицо живое. Переменчивое. — Я не знаю… Я не знаю, чего хочу. И как себя чувствую — тоже. Пожалуй, я рад, что всё наконец-то закончилось… Но я… я… Как дрожало его дыхание, как он прикусывал губы и вздыхал, ища помощи наверху, у мёртвых листьев, как блестели его глаза… Мацуо ждал, зачарованный, и почти не дышал. — После того, что я сделал… — выговорил Кейджи и повернулся к нему, подавшись вперёд. — Прости. Пожалуйста, прости меня… Я… ненавижу себя за то, что причинил тебе боль. Я думал, что нет иного выхода… Но я не хотел… Не хотел… Конечно… Для него не было иного пути. Он должен был попросить прощения, даже если не виноват, даже если Мацуо готов благодарить его за мнимую вину, обхватив за шею и обсыпая щёки поцелуями… По-другому не получится, он не выберется. И Мацуо, прикусывая язык, перебирал ответы. «Тут нечего прощать» — нет; «Я тоже виноват» — нет… «Мой милый, прошу…» — тоже нет… Не сейчас. — Конечно, я тебя прощаю. А теперь послушай меня… Он взялся за ладонь Кейджи, аккуратно поднял её с колена, удерживая обеими руками, заставляя робкий кулак расслабиться. Момент контакта — глаза в глаза. Трепетное ожидание. Умоляющая надежда. Сейчас можно столько сказать — слова будут приняты чутко и чувствительно, каждая вложенная в них крупица желания и любви… Мацуо сжимал ладонь, Кейджи смотрел ему в глаза. Я беру тебя — возьми и ты меня… Вот они, нужные слова, на кончике языка — как вода в наполненном до краёв стакане. Но мысли толкутся в голове, напирают, и края будто становятся выше и выше, и сказать никак не получается, а Кейджи смотрит и ждёт. Переживший пренебрежение в прошлом, переживший глупый, ранящий поступок Мацуо сейчас и почти переживший его смерть… Чуткий и чувствительный, такой чувствительный, слишком чувствительный… Перед тем, как произнести своё «Да», он должен узнать всё. Он должен понимать… — Кейджи, ты мне нужен… — сказал Мацуо и опустил глаза. — Я не всегда могу рассчитывать сам на себя… В последнее время… я даже не знаю, на что способен… Но ты… — Сладкое, родное «ты» заставило его улыбнуться и воспрянуть. — Я знаю, ты остановишь меня, даже в самые худшие моменты… И я не боюсь ничего, что ты можешь сделать. И мне нужно, чтобы ты это знал. Я мог бы… это доказать. Я просто… не хочу навредить тебе… Кейджи как будто услышал его не сразу: воспринимал фразы постепенно, каждую недоверчиво крутил в мыслях и поначалу оставался неподвижным. Затем его рука дрогнула в ладонях Мацуо, и он сжал пальцы. Лицо — сосредоточенное, отстранённое; так же медленно он пересматривал и переживал события, за которые только что просил прощения, и, может, что-то ещё глубже… И по-прежнему отстранённо, словно сам себе, он проговорил: — Ты веришь в меня… И в следующий миг он уже смотрел Мацуо в лицо, близкий, будто даже ближе, чем раньше, хоть и не шевельнулся. Щёки расцвели, губы дрожали на грани улыбки, и он говорил, запинаясь о непривычные слова, но с пронзительно чистой искренностью: — Не могу представить… как ты можешь мне навредить. Пока ты… принимаешь меня… что бы ни случилось… не прекращай. Казалось, последний барьер разрушен, воображаемое стекло трещит — не выдержит, и Мацуо готовился, подбирался, вот сейчас, сейчас можно — вреда не будет… только радость и единение. — Я не буду… — прошептал он и чуть подался вперёд. — И может даже… Я понимаю, тебе, наверное, нужно время после всего, но, может быть… Захлебнулся. Всё же он боялся… Зажав рот и выдохнув, он распробовал этот страх — головокружительно новый и пьянящий… но всё-таки — преграждающий. И как его обойти — Мацуо своей лихорадочной головой придумать не мог. Неожиданно Кейджи перехватил его ладонь. Теперь он держал его за руку. И звал по имени: — Джуна… А чего ты хочешь после всего? Мацуо вздрогнул и убрал руку ото рта, удивлённо приоткрыв губы. Простой вопрос. Знакомый вопрос… А с ответом Мацуо растерялся. Последние несколько минут он почти безотрывно смотрел на Кейджи, поэтому казалось — вот он ответ. Но выпалить его вот так, без раздумий, — опрометчиво, неразумно, даже грубо… Кейджи теперь старается вглядываться в самую глубину и заслуживает лучшего. Кейджи, милый, вдумчивый Кейджи, сделал шаг навстречу и пытается посмотреть на мир чужими глазами. Он хочет помочь… Мацуо не один жаждет контакта и старается выстроить мостик к нему; не только он может быть опорой… Он вздохнул и запрокинул голову, и могучие дубовые ветви обдавали лицо горьковатым иссушенным ароматом. Тонкие, хрупкие, обезжизненные пластинки листьев трепетали и жались друг к другу. Мацуо совсем недавно был таким же, как они. — Я… хочу отдохнуть, — сказал он. — И от себя тоже… — Опустил голову и печально улыбнулся. — Я просто хочу быть влюблëнным. По-настоящему. Впервые в жизни… — Ты не имеешь в виду… Экубо? — спросил Кейджи, чуть нахмурившись, и взволнованно сглотнул. — Он уехал. — Экубо? — переспросил Мацуо, невольно усмехнувшись. — Ты считаешь, я был влюблëн в Экубо? — Я не разбираюсь… Просто подумал… — Кейджи пожал плечами. — Но знаешь… Мне кажется, я не хочу, чтобы ты был в него влюблëн. Мацуо наконец-то чувствовал, что пора замкнуть их маленькое пространство — одно на двоих, и подвинулся чуть ближе, и положил локоть на спинку скамейки, задевая плечо Кейджи, и прошептал, нежно улыбаясь: — Замечательно… Потому что я влюблён не в него. Теперь в глазах Мацуо действительно отражался ответ на немой вопрос Кейджи. Неужели? Это правда? Это правда… Таков твой выбор? Неужели?.. Столько взволнованных слов читалось во взгляде и на подрагивающих губах. Он пробовал новую грань жизни, и вуаль ломкого, смятого полумрака приподнималась, открывая его светлое лицо, совсем юное: решительно острое, испуганно мягкое. Глаза очерчены тонкими морщинами — горькими, нестираемыми следами когда-то увиденного, — но на тёмных радужках, словно выточенных из обсидиана, и в чёрной глубине зрачков бьются искры: не ярости, не агонии, а горячего желания и готовности поверить в его реальность. Близость… Остался ещё один шаг — полушаг, потому что Мацуо готов ринуться навстречу и отдать всё до последней капли, заботу, обожание, каждый полутон жизненных наслаждений. Кейджи будоражаще красив и изумителен в сиянии своей страсти. Он — уникальный злой дух, которому нужна настоящая человеческая любовь. И Мацуо знает, что с каждым вздохом будет находить в себе любовь, всё больше, всё лучше и лучше… — Хочешь меня поцеловать? — спросил он. Кейджи кивнул. Сбивчиво. Мялся… Хотел подступиться, пересечь последнюю, почти несуществующую грань… Но запинался. Ладонь Мацуо выскользнула у него из руки — тогда он тихо поднял её и поднёс к плотно сжатым губам Кейджи. Сухие… Но не холодные. Чуть-чуть надавить — они поддаются. Мацуо неторопливо гладил их кончиками пальцев. Пусть вспомнит прикосновения… Самые нежные, самые упоительные. Пусть вспомнит, что его губы мягкие, приятные, пластичные и могут так бережно, так охотно касаться и прихватывать… Мацуо вёл пальцы вниз, будто снимал с Кейджи тонкую, клейкую плёнку сомнений, взращенных болью. И его губы разомкнулись. Он прикрыл глаза. Дыхание — ближе, чаще. Указательным пальцем Мацуо провёл последнюю, влажную, линию и взял Кейджи за подбородок. На полудыхании прошептал: — Давай… И целовал его, открыто — насколько Кейджи подпускал; пробовал, от нижней губы к верхней и обратно — пока Кейджи отвечал. И он отвечал… И отвечал… Совсем не боялся, не хотел отпускать, наконец-то верил, что может так смело касаться его. Но просьба, которую Мацуо нёс с собой ещё от постели, готова была выплеснуться через край, вместе с сердцебиением — из груди. Чуть отстранившись, он ловил дрожащие вздохи, и припал губами к раскрасневшейся щеке, затем ещё раз — нет, нет, он не оставляет его… Приоткрыл глаза — Кейджи перед ним, искренний, доверчивый, безумно красивый… Мацуо прошептал: — Кейджи, будь моим… Прошу, будь моим… Теперь — только услышать ответ. Ответ, уже высказанный безмолвно, несколько раз отпечатавшийся на разгорячённых губах, так правильно завершающий этот шаг… Кейджи скажет «да» и сотрёт последние сомнения, подпустит к себе всю любовь без остатка, растворится в ней… Он скажет «да»: то, как он улыбается, то как жмётся щекой к ладони Мацуо, всё говорит «да»… Да… — Я и так… — проговорил Кейджи, склоняясь к нему. «Твой» — растаяло на губах. Одна рука легла на плечи, другая — на талию и настойчиво тянула. Кейджи поцеловал порывом: крепче, чувственнее, подвижнее, Мацуо успел только ухватиться за его затылок — и ответить. И тогда Кейджи запнулся. Растерялся... Не пытался отстраниться, но прощупывал поцелуй неуверенно. Это — всего лишь один из первых раз. Нужно привыкнуть... И Мацуо мял его восхитительные волосы, тëр спину — подталкивал, раззадоривал, а Кейджи настраивался. Учился. И не на секунду не прекращал. А Мацуо целовал его — своего милого, своего сладкого, своего возлюбленного. Губы разомкнулись, дыхание выравнивалось, и он смотрел на него, не отнимая ладоней от щёк, открывая на них всё новые и новые оттенки. Голова уже не кружилась, сердце не колотилось, а в мыслях наступала удивительная ясность и спокойствие. Мацуо смотрел, видел, чувствовал: мир остался тем же, тот же полумёртвый дуб сухо шелестел над головой, и где-то сквозь его крону пробивалась изумрудная зелень. Жизнь собиралась из разрозненных и перемешанных осколков — привычная, в чём-то блёклая, в чём-то головокружительно яркая, подъеденная прежней горечью — теперь более открытой и свежей, но переносимой, — и старые мысленные тропинки проступали в сознании на удивление быстро. Мацуо помнил всё, что собирался сделать раньше: график питания, лекарства, игры… и по кому он скучал. Но теперь всё виделось в чуточку другом свете. — Пожалуй, пора возвращаться домой, — сказал он с улыбкой. — Меня заждались мои ненаглядные… — Всё становится на свои места? Как было раньше? — спросил Кейджи обрадованно и встал со скамейки. Мацуо последовал за ним. Не отпускал. Снова тянулся к губам, но остановился, чтобы прошептать: — Нет… Не как раньше… Мы теперь вместе. И обвил шею Кейджи руками, прижавшись щекой к груди. Крепкие ладони — на плечах и на спине, объятия сомкнулись. Кейджи глубоко дышал, уткнувшись Мацуо в макушку, и шевелил прядки его волос. Нужно было уходить, нужно было возвращаться — как и сказал Кейджи, как сказал сам Мацуо… Но так нестерпимо хотелось чуть-чуть дольше задержаться в этом моменте самого простого, самого осязаемого признания и близости, которой невозможно пресытиться.