Aristotle and Dante Dive Into the Waters of the World

Я ПРИКРЕПИЛ ДОГ-ТЭГИ* ОТЦА к крестику, который мне подарили Джина и Сьюзи. Когда я вышел из душа, я надел их. Я смотрел на себя. Я побрился. Отец научил меня, как это делается. Когда я был маленьким, я наблюдал за ним с восторгом. Я оделся и смотрел на себя в зеркало, пока завязывал галстук. Отец научил меня как завязывать галстук за день до моего Первого Причастия. Я зашнуровал свои ботинки. И этому меня тоже научил отец. Я был окружён им, моим отцом. Странное чувство преследовало меня, когда я следовал за гробом своего отца, пока восемь носильщиков шли рядом с ним, с каждой стороны по четверо. Сэм Кинтана был одним из них, и отец Сьюзи тоже. На протяжении многих лет они обсуждали книги, факт, который только недавно начал меня пугать, потому что я уделял очень мало внимания жизни своего отца. Остальные носильщики были почтальонами. Мы с мамой шли между рядов, рука под руку. Мои сёстры и их мужья следовали сзади. Я пытался переключиться на Мессу, но я был слишком рассеянным. Я нервничал перед тем как прочитать панегирик, церковь была полна людей, все Католические Дочери были одеты в белое и сидели вместе - включая миссис Альвидрес. Данте, миссис Ки и Софокл сидели позади нас. Я не обратил внимания на священника, когда он начал свою проповедь. Я видел, что губы священника шевелятся - но, казалось, я потерял слух. После причастия, священник обратился ко мне. Мама сжала мою руку. Я ощутил руку Данте у себя на плече. Я поднялся со скамьи и прошёл к гробу. Я сунул руку в карман и вытащил панегирик, который написал. Моё сердце колотилось. Я никогда не говорил перед церковью, полной людей. Я замер. Я закрыл глаза и подумал о своём отце. Я хотел, чтобы он мной гордился. Я открыл глаза. Я оглядел море людей. Я видел, что моя мать и сёстры погружены в их личное горе. Я посмотрел на слова, которые написал - и начал: “Мой отец работал на почтовую службу США. Он был почтальоном, и он гордился тем, чем занимался. Он гордился званием общественного служителя, и он гораздо больше гордился исполнением своей должности почтальона, чем исполнением своей должности солдата. “Мой отец воевал, и он принёс частичку этой войны с собой, когда вернулся домой. Он был молчаливым человеком многие годы, но иногда понемногу он нарушал эту тишину. Он сказал мне, что получил один урок во Вьетнаме - что жизнь каждого человека священна. Но потом он сказал мне, что люди говорят, что каждая жизнь священна, но они лгут себе. Мой отец ненавидел многие вещи; расизм был одним из них. Он сказал, что он долго работал над собой, чтобы самому избавиться от своего внутреннего расизма. И это то, что делало моего отца прекрасным человеком. Он не винил других людей в мировых проблемах. Он замечал мировые проблемы в себе и боролся, чтобы избавить себя от них. “Моя мама дала мне дневник, который вёл мой отец. На протяжении многих лет отец заполнял страницы дневников, и я вчитывался в них, пока пытался сформулировать то, что я хотел сказать. Читать эти отрывки было всё равно что сидеть в его мозгу. Когда мне было тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, я жаждал узнать, о чём думал мой отец, этот тихий мужик, который словно жил в воспоминаниях о войне, которая оставила рану на его сердце и разуме. Но он жил в настоящем. Я не имел понятия, кем был мой отец. И вот так я его себе представил. Вот что он написал, когда мне было четырнадцать: “‘Америка - страна изобретений. Мы люди, которые постоянно создают и воссоздают себя. Большая часть наших преобразований - это просто фикция. Мы выдумываем для себя тип чёрных людей и выставляем их жестокими преступниками. Но наше воображение - проблема наша, а не их. Мы выдумываем для себя тип мексиканцев и приходим к выводу, что это никто иные, как люди, которые едят тако и разбивают пиньяты. Мы придумываем причины воевать, потому что война - это то, о чём мы знаем, и мы превращаем эти войны в героические марши во имя мира, когда нет ничего героического в войне. На войне убивают мужчин. Молодых мужчин. Мы говорим себе, что они погибли, защищая нашу свободу - даже когда знаем, что это ложь. Я считаю это трагедией, что такие изобретательные люди не могут изобрести покой. “‘Мы с моим сыном Ари воюем. Мы воюем с собой и между собой. Мы прибегли к изобретению типов друг друга. Я не нравлюсь своему сыну - но ему также не нравится его собственное воображение. И со мной то же самое. Интересно, сможем ли мы когда-нибудь прекратить эту войну. Интересно, наберёмся ли мы когда-нибудь смелости, чтобы объявить перемирие, изобрести мир, и наконец увидеть друг друга такими, какие мы есть и прекратить этот бред с изобретениями.’ “Мы с моим отцом наконец смогли перестать воевать. Я прекратил строить у себя в голове его образ и наконец увидел его таким, какой он есть. А он увидел меня. “Моего отца волновала судьба мира, в котором мы живём. Он думал, что всё может стать намного лучше, и я думаю, он был прав, и мне так нравилось, что его волновали вещи, которые были гораздо больше, чем маленький мир, в котором он жил. В одной из записи дневника он пишет: ‘Нет причин ненавидеть других - особенно тех, кто на тебя не похож. Мы воображаем причины, почему другие люди менее человечны, чем мы. Мы их воображаем, а потом верим им, а потом эти причины становятся истинными, а истинны они, потому что теперь мы верим, что это факты, и мы даже забываем, с чего это всё началось - с причины, которую мы себе придумали.’ “Мой отец был не просто моим отцом. Он был мужчиной. Он был мужчиной, который сознавал больший мир вокруг себя. Он обожал искусство и читал книги об искусстве. У него оказалось несколько книг об архитектуре, и он их прочитал. Он был любопытным, и он хотел узнать больше чего-то нового, он не считал себя центром вселенной, и он не считал, что то, что он думает и то, что он чувствует - единственное, что имеет значение. И это делало это простым мужчиной. И я процитирую его. Он говорил, ‘Скромность в этой стране в дефиците, и было бы хорошо, если бы мы начали её поиски.’ “Мой отец не просто начал поиски скромности, он нашёл её. Когда он умер, он умер от сердечного приступа - и он умер у меня на руках, шепча моё имя и имя моей матери. Я думал об истории, которую он мне рассказал - о том, как солдат умер у него на руках. Молодой солдат попросил моего отца обнять его. Он едва ли всего час как выбрался из родительского гнезда, сказал отец. И молодой солдат, который был евреем, попросил моего отца, прежде чем умереть, ‘Скажи моим маме и папе. Скажи им, что мы увидимся с ними в следующем году в Иерусалиме.’ “Мой отец отправился в Лос Анджелес с целью доставить это сообщение его родителям. Сейчас, кто-то подумает, что только особый тип человека сделал бы это. Но он бы процитировал мою мать, школьного учителя, которая так же горда за то, что она делает, как и мой отец гордился своим делом, сказав, ‘Ты не получаешь дополнительную галочку за то, что ты должен был сделать.’ “Однажды летом я с мамой и папой ездил в Вашингтон, DC. Мне было около девяти или десяти. Мой отец хотел увидеть Вьетнамский мемориал. Во Вьетнаме погибло более чем пятьдесят восемь тысяч солдат. Он говорил, ‘Теперь они не просто числа. Они живые существа, у которых есть имена. И теперь, по крайней мере, мы написали их имена на карте мира.’ Он нашёл имена людей, которые погибли во Вьетнаме, с которыми он вместе воевал. Он прорисовал каждое имя пальцем. Это был первый раз, когда я увидел, как отец плачет. “Мой отец прорисовал своё имя в моём сердце. И его имя останется здесь. И, потому что его имя живёт во мне, я буду лучшим мужчиной. Моё имя Аристотель Мендоса, и если сегодня вы спросите, кто я, я посмотрю вам в глаза и скажу: Я сын своего отца.” Я посмотрел в глаза мамы, когда закончил. По её лицу катились слёзы, и она стояла, и она хлопала, аплодировала, гордилась. И я увидел сестёр и Данте, стоящих, аплодирующих. И я осознал, что все люди, собравшиеся в этой церкви стояли, аплодировали, и я знал, что не мне. Они аплодировали человеку, которого они пришли почтить. И я был горд.