Глубины иллюзий

      Нечеловеческие очертания в непроглядном омуте тьмы тянут гнусавые лапы, неразборчивый низкий шёпот проникает под самые рёбра — подобно внутреннему чудовищу ощупывает каждую кость, царапает заострёнными когтями костяной покров, оставляет гадкие отголоски грядущих воспоминаний терпким послевкусием; извитой мужской труп дёргается ударами тока на протоптанной земле, умоляющий голос искренне нуждается в желанном прощении, закатывающие полупрозрачные тела в орбитах в последний миг жизни устремляются в бесчувственные лазурные сферы напротив.       Тонкое женское тело вытягивается в хрупкую тростинку — вздрагивает каждой фиброй души, мозг импульсами посылает дрожь в затёкшие конечности, едва освещённая лучами сквозь плотные шторы комната острым ножом слепит открывший новому дню взор. Астрея вздыхает сатирически устало от собственной тотальной беспомощности перед ночными кошмарами. Прошло семь зим с образа минувших дней, ещё в тот роковой день признания она расставила все точки и акценты — разорвала всякую связь со способным на подлый поступок человеком, ответила ему как минимум соответствующим уровнем жестокости; тонкие пальцы оточенным движением истерзали нить, некогда переплетавшую их осквернённые души воедино. Не было в ней ни тоски, ни укора, ни злости — предательство оставило отпечатком совершенно иной преследующий по пятам след.       — Как спалось, дорогая? — нежный, искренне заботливый тон.       К которому Астрея всегда относилась с должным подозрением — целую зиму назад снисходительный фатум переплёл её жизнь красными нитями с импозантной душой. Коварные искры в чужих орбитах лишь случайным взором зрачков навсегда похоронены в фрагментах её памяти; утончённый лик женщины приковал к себе внимание на долгие годы; непринуждённость такой личности вынуждал её недоверчивую сторону натуры проявить образцовый интерес; разделённая на двоих философия социума так вовсе отколола от окаменелого сердца толстый слой угля. Какими бы речи женщины не были сладкими — Астрея пропускала их мелким песком сквозь пальцы.       — Я просила меня разбудить, Элоиз. — Она сталкивается с причудливыми сиреневыми сферами, в этот раз не держит паузу, принуждает тело сползти к краю кровати в сидячее положение.       — Ты не просыпалась через череду неисчисляемых попыток. — Ровный тон поддерживал её в тонусе, потому как приходилось вслушиваться в каждое подозрительное слово.       Из Астреи вот-вот вырвется сарказм, но она хоронит его где-то внутри, выдерживает затянувшееся между ними молчание, взглядом обводит прикроватную тумбочку — бегло осматривает поверхность. В немой сцене озвучивается грубым звучанием с уст вопрос:       — Где мой эпинефрин?       Элоиз открывался вид на исчерченную отголосками прошлого голую спину и запутавшиеся между собой локоны медных волос на затылке, но точно предполагала — очертания её лица исказились до жуткой неузнаваемости, лишь точечная секунда злости — за ним следует тихий выдох. Женщина откладывает недочитанную книгу в сторону, бесшумным движением придвигается ближе к противоположному от себя краю кровати; создавшийся лёгкий ветерок движением руки холодком прошёлся по чужой голой спине, пальцы музыкальных рук мягко коснулись напряжённых плеч.       — Я беспокоюсь за твоё здоровье, свет очей моих. Понимаю, я чужой человек в твоей истории, но наши узы связаны и, думаю, я имею некоторое право на высказывание своего беспокойства. Астрея, у тебя медицинское образование, ты точно знаешь до чего доведёт злоупотребление адреналина.       Пальцы Элоиз непринуждёнными движениями волной мягко надавливали на известные уязвимые точки — ласкает на приливах молочную кожу лёгкими касаниями, перехватывает контроль над чужим телом, чувствует постепенное сбрасывающееся с плеч напряжение. Женщина наклоняется ближе, опаляет раскалённым дыханием оголённый участок, оставляет невесомый поцелуй.       — Мне бы не хотелось, чтобы решением твоей бессонницы стала передозировка медикаментами, милая.       Подушечки пальцев Астреи осторожно прикасаются к ласкающим кожу пальцам Элоиз, перехватывает как вражеский объект танком на фронте, не предпринимает попыток резким движением избавиться от конечности, лишь накрывает её ладонь своей. Она неспешным движением развернулась боком, забралась на постель с ногами, не смела выпускать из слабой хватки её властную над ситуацией руку. Взгляды наконец находят точку соприкосновения. Элоиз продолжает мысль голосом, не имеющим в себе ни укора, ни снисходительной жалости:       — Ты совсем не открываешься мне. Даже мне сложно понять, что творится у тебя на душе. Таишь в себе все потаённые эмоции, алкоголь так вовсе не становится катализатором — продолжаешь прятаться от меня. Единственное, что я вижу — это злость, только её ты выпускаешь на волю без поводка и привязи. Как бы то ни было, я всё равно люблю тебя, Астрея. Знаю, что ты испытываешь такие же чувства ко мне, но отчаянно лжёшь самой же себе.       Элоиз непринуждённо освобождает руку — Астрея не противится; осторожным касанием обводит очертания её челюсти, наклоняется и лёгким дуновением ветра оставляет ничтожно малый, но важный для понимания поцелуй на припухлых губах.       — Я не требую раскрыть свои жуткие страхи, страшные секреты, неугодные обществу желания. Я лишь хочу помочь тебе справиться с жизненными трудностями, знаю, может показаться эгоистичным жестом с моей стороны, но даже я в отчаянии желаю переплести нитями фатум — разделить вместе с тобой одну историю на двоих.       Непослушные медные пряди щекочут лоб, одиночные тонкие волосинки лезут в глаза — Астрея отключает в себе человеческие рефлексы, потому как долго не моргает, молчит, явно обдумывает нечто важное для неё; Элоиз не напирает и не провоцирует её громким взглядом, не ищет в лазурных орбитах отклика — позволяет ей расставить все точки и акценты. В конце концов, доверие — самый хрупкий людской материал, перерезание этой тонкой связующей нити сулит болезненные вспышки в фрагментах памяти; всякое существо разумное и живое обращается к собственному, пусть и болезненному опыту, потому нередким явлением всё это несёт за собой тотальное одиночество. Элоиз праздно на протяжении долгих десятилетий созерцала течение жизни, для неё понятие терпения — демагогия внутреннего голоса, лишь потому вверяет родственной душе нужное для обдумывания время.       Астрея редко прибегала к явлению второго шанса — её философские суждения, явно не социально угодные желания под корень срывали возможность повтора некогда болезненного опыта; она подходила к этому вопросу с трезвой головой, обдумывала всевозможные исходы, наивно пыталась заглянуть в ближайшее будущее в попытке разглядеть дальнейшую переплетённую узами любви жизнь. Стремящееся к счастью сердце направляло всякие её мысли в одно течение — откинуть плащом события прошлого, оставить в старой вселенной фрагменты полученного опыта и, главное, наконец получить шанс на собственной натуре испытать всю нежность и заботу неизвестного в её истории человека, впервые по-настоящему ощутить себя любимой; в то же время разум гнусавым голосом шептал, как же ужасно всё получится в случае не оправдания наивных надежд на любовь, требовал окончательным образом обратиться в камень — попросту уйти с головой в нынешние дела, в место, где не существует понятия привязанности, где общество не обременено излишней мягкосердечностью и каторжным воспитанием.       Её будто осенило. Взгляд заострился, зрачки словно вытянулись от осознания простой истины — Астрея непременно наилучшим образом разглядывала глубины иллюзий непроглядного омута, кишащего болотными фольклорными чудовищами; в конце концов, в обществе Элоиз она чувствовала себя явно вольготнее — женщина никоим образом не скрывала флёром потаённые желания своей души, а оттого Астрея с самого начала уловила в сиреневом взоре привлекающий просвет личности. Так тогда почему бы…       — Элоиз. — Наконец она начала важный для их отношений разговор серьёзным тоном, не терпящим отлагательств. — Поклянись мне лишь в одной истине.       — Для тебя — всё, что угодно, моя дорогая. — Уголки её губ дёрнулись вверх и застыли в мягкой улыбке.       — Клянись, что никогда не предашь меня, что никогда не повторишь ошибки фигур застывшего в моей памяти прошлого.       Женщина невесомо коснулась подушечками пальцев её груди, осторожным жестом вытянула ладонь — чувствовала под слоями человеческого скелета равномерное, местами медленное сердцебиение. Символическим образом дотянулась до сердца Астреи, показывая всю значимость своего намерения.       — Я клянусь.       — Ты же помнишь, что я с тобой сделаю в противном случае?       — Разумеется. — С губ Элоиз сорвалась усмешка. В точности помнит каждую угрозу в свою сторону, нисколько не обижается на это, в конце концов, именно такая напыщенная злость привлекает её. — Я храню каждое совместное с тобой воспоминание в своей голове, можешь об этом не беспокоиться.       Именно после торжественной клятвы Астрее по неведомой причине стало значительно легче дышать. От осознания простой, но важной истины уголок её губ вытянулся в слабой улыбке. В этот раз она по собственной инициативе потянулась к Элоиз: к её мягким рукам, к молочной коже, к манящим губам; попутно разбавляет чистый воздух сердечным признанием:       — Я тебя люблю.

***

      На приливах движений находили точки соприкосновения, волнами блуждали руками по голым телам, оставляли друг на друг вечные отметины и совместно разделённые на двоих чувства. Под звёздным небом разбавляли периодичность жизни в беседке — подолгу разговаривали, делились моментами памяти, поочерёдно раскуривали одну старинную трубку — отчаянным желанием невербальным жестом касались губ друг друга, обменивались вкусами пламенных языков на кончике; любовались отражениями на двух полупрозрачных тел в орбитах — разглядывали искры пылающих в чувствах нежности сердец. Моментами они протяжным молчанием находились в обществе друг друга, без слов разделяли одно настроение на двоих. Могли подолгу раскуривать тлеющий на кончике табак, обмениваться полупустыми бокалами из-под янтарной жидкости.       Самое пугающее в отношениях осталось несколько зим позади — Астрея собственной инициативой поделилась о своей трудовой деятельности, внимательно следила за каждым мускулом на лице женщины, заостряла взгляд на каждой эмоции; почувствовала глубокое облегчение на встречный вопрос, несущий за собой сугубо интимный между ними интерес.       — Это в самом деле прекрасно, — начала Элоиз, вытянув губы и выпустив струю синеватого в ночи дыма. — Ты способна увидеть этот мир под недоступным многим людям углом. Я очень рада, что ты поделилась со мной.       Самые искренние слова, которые окончательно содрали с некогда полностью каменного сердца остатки замершего формой боли слоя.       — За это я тебя и люблю, Астрея. Ты всегда умела разглядеть всю глубину иллюзий. В конце концов, обернула собственный интерес наиинтереснейшим занятием.       — Спасибо, что не собираешься сдавать меня продажным копам, весьма признательна. — Астрея же не в силах сдержать ироничную шутку, чем заставляет губы Элоиз вытянуться в игривой улыбке.       — Уж прости за излишнее любопытство в столь интимный момент признания, но, как я понимаю, твоя шутка связана с некогда случившимся предательством?       Если бы раньше подобный вопрос мог вызвать в Астрее мгновенный взрыв коктейля из смешанных с гневом эмоций, то сейчас она ощущала давно позабытое умиротворение. Она вытянулась тростинкой на скамье, уложила голову на колени Элоиз, пальцы которой мягко коснулись медных волос — её извечный жест, впрочем, к которому Астрея привыкла достаточно быстро. Протянула руку, быстрыми движениями пару раз сомкнула и разомкнула пальцы, немым жестом просит поделиться личной вещью — Элоиз глубоко затягивается и без лишних слов передаёт женщине трубку.       — Верно мыслишь. — На точках подносит к губам курительную трубку, медленно втягивает соблазнительный дым в лёгкие. — Он был моим мужем, был детективом. Ты, наверное, понимаешь, что с такой работой невозможно оставаться незамеченной, но у меня в рукаве достаточно козырей — этим копам сложно отыскать на меня даже маленькую улику. Этот же решил зайти далеко — не спорю, он милый человек, заслуживал в жизни большего, чем брак со мной. Он наивно предполагал, что я рано или поздно поделюсь с ним своими секретами. В конце концов, он признался мне во лжи, совесть не позволяла водить меня за нос. — Рассказывая это, синеватый дым попеременно находил выход на свободу.       — И что случилось потом? — учтиво поинтересовалась Элоиз.       — На следующий день я отравила его ужин. Раньше меня кошмарами преследовал его постепенно умирающий от яда организм, хотя меня не пугал вид мёртвого тела — его слова обратились ржавым ножом, воткнувшийся куда-то в позвоночник.       — Спасибо, что поделилась. — Элоиз ненавязчивыми, лёгкими движениями поглаживала мягкие локоны коротких волос. — Надеюсь, что тебе сейчас лучше.       — Так и есть. — Астрея непроизвольно вытянула губы в улыбке. — Не побоюсь сказать, но всё благодаря тебе.       Она наощупь находит незанятой трубкой конечностью свободную руку Элоиз; накрывает её ладонь своей — прикосновение доказывает сказанное легче слов, громче звуков.       — Спасибо тебе за поддержку, Элоиз. Люблю тебя. — Тянет её руку ближе к себе, невесомым поцелуем губ касается её молочной кожи.       — И я тебя.

***

      Элоиз смотрит на экран сотового телефона, обводит взглядом подписанный контакт «Моё золото» и с попускающим удары сердцем читает содержимое сообщения. Короткое предложение, состоящее из одного лишь адреса — достаточно для того, чтобы перечеркнуть все планы точечным жестом руки. Фужер жалобным стуком встречается со стеклянной поверхностью барной стойки. Астрея знала об особенности личности Элоиз, потому отправила столь важное для понимания ситуации сообщение именно ей. Скорее вселенная схлопнется — она не позволит ей в томительном ожидании заскучать.       Молекулы сжимаются до невидимых атомов; земное время обращается вспять — люди застывают в позах в ту же секунду; млечным путём разрывается грань между реальностью и недосягаемой стороны внеземной жизни; под скоростью во взоре зрачков мелькают истории давних лет, пьедестал внимания поочерёдно уступает роль нетривиальным личностям некогда сошедших веков — понятие времени искажается до неузнаваемости.       — Наконец ты пришла. — Хриплый голос нарушает гнетущую тишину. Астрея от осознания своей беспомощности прикрывает испачканной ладонью рот, приглушённо смеётся, следующим мгновением глубоко кашляет. Едва ли удаётся держать равновесие в сидячем положении, спиной облокотилась о тяжёлый, из тёмного дуба, стол.       Элоиз беглым взглядом зрачков оглядывает пространство, впоследствии за неимением опасности заостряет внимание на женщине; скоропостижным шагом сокращает между ними расстояние, оказывается чрезмерно близко, нарушает личное пространство — руки под взором двух сфер в орбитах тянутся к рассечённой ране, прижимает и надавливает ладонь к телу.       — Как же глупо всё получилось. — Астрея на точках сдавленно выдыхает остатки воздуха из лёгких. — Эти идиоты ни дня не могут спокойно прожить без меня, обязательно кто-то из них облажается.       — Астрея, перестань уходить в иронию. — Элоиз не чувствует ни паники, ни беспокойства; явно обдумывает ситуацию и дальнейшие действия трезвым разумом.       — Она мне, по крайней мере, помогает справиться с этой тупой болью. — При попытках сдвинуться с места, женщина корчит гримасу боли — не скрывает сейчас своих эмоций. — Если бы тот идиот не вынул свой чёртов нож, мне сейчас могло быть значительно лучше.       — Оставь свою смелость перед смертью. — Резким словом женщина обрывает нить её самоиронии.       — Просто унеси меня из этого места. С минуты на минуту сюда грянут чёртовы копы. Они не должны видеть меня в таком состоянии. — На словах Астрея будто задыхается. Продолжительно вбирает носом спёртый, пропитанный запахом крови воздух, давится им же на полувздохе.       — Тебе может стать хуже, — негромким тоном предупреждает её. — Придётся немного потерпеть, дорогая. Я буду рядом, мы обязательно справимся. — Под ладонью из раны сочится густая субстанция из жертвенного полотна. Её становится всё больше — кровью залито всё помещение. Больше нет смысла искать спасительные инструменты, они явно не окажутся полезными в счёте на минуты.       — Просто клянись, что не дашь мне умереть. — Астрея перебарывает власть над телом; веки предательски намереваются закрыться в последний раз, но она перехватывает кончик ускользающей нити, берёт контроль в свои руки — желает в последние остатки сознания любоваться изумительными изгибами лица.       — Сделаю всё возможное — буду до конца бороться с косой смерти.

***

      Элоиз держала свои слова до последнего — гнусавым, подлым образом боролась с давно знакомой подругой; не позволяла замкнуть очи не столько собственным эгоистичным желанием, сколько стремлением самой Астреи — до каждого вздоха она удерживала меж тонкими пальцами постепенно выскальзывающую нить самоконтроля, хоронила в себе вырывающийся сарказм над всей глупостью ситуации, в секундные молчания задумывалась о своём жизненном пути — и ни разу не жалела о содеянных поступках.       В фрагменты памяти глубоко и навсегда засели полные угасающей любви слова: «Спасибо за все твои старания, любимая, спасибо, что была рядом со мной всё это время — лишь тебе удалось своим доверием навсегда вычеркнуть из моего разума некогда преследующую меня паранойю. Ты показала мне новую форму любови — распутала собственноручно ради меня её запутанную формулу. Я дó смерти люблю тебя, Элоиз. Никогда не забывай обо мне».       Не было в ней ни скорби, ни уничтожающий разум печали. Элоиз давними веками подготовила себя к подобным исходам — под действиями жестокого фатума научила себя не держать людей после их скоропостижной смерти, раз за разом отпускала их в свободное плаванье — позволяла их личностям переродиться в сверхновый облик на иных отрезках вечности. Давно проставила все точки и акценты над важной, но всеми позабытой простой истины — любое продление жизни — лишь демагогия естественной среды.       Некогда любимые Астреей, обернутые лентой в букет перуанские лилии, украшали по сей день посещаемое надгробие в единственном склепе на просторах личных лугов. Подушечками пальцев невесомо проходится по выгравированной каллиграфическим почерком эпитафии; задерживает взгляд двух полупрозрачных тел на очертаниях некогда находящегося вблизи лица. Элоиз до сих пор моментами жизни слышала в дуновениях ветра её саркастический тон, в очертаниях тьмы разглядывала выученную наизусть женскую фигуру, в забытых снах ощущала касания родных припухлых губ. Уголки губ в последний на сегодня раз выгибаются в слабой улыбке — ей пора было возвращаться.       Казалось, что сошедшая с земного пути история любви отыскала своё продолжение спустя вековые зимы. По крайней мере, в остатках её воспоминаний.       Элоиз сдержала последнее стремление Астреи быть навечно живой в её фрагментах памяти.