Считанные мгновения до конца

— Мат, — говорит Дадзай, смахивая фигуру короля Достоевского с шахматной доски, дабы ударить ей его по голове. — Я выиграл... Снова... Да ладно, ты становишься слишком мягким со мной, это уже не вызов, если ты изначально позволяешь мне победить! Достоевский смеётся, когда Дадзай протягивает руку и поправляет веточку лаванды, которую он чуть не вырвал из его косы, но, по правде говоря, у него есть что-то на уме. Он наклоняет голову, глядя на него с нежной улыбкой. — Я не позволю сегодня тебе одержать победу, — признаётся он, — мне просто нужно кое о чём поговорить с тобой, поэтому я немного отвлёкся. Дадзай откидывает голову назад, подражая ему, и повязки на его шее слегка сползают, открывая взор на фиолетовую отметину на левой стороне его горла, которую Фёдор вонзил в его плоть две ночи назад. Его губы дёрнулись ещё выше, когда он узрел это. — Ты прекрасен, — говорит он, и Дадзай подавляет смешок за полу-перебинтованной рукой, что было результатом того, что он по чистой случайности упал в один из кустов ежевики, которая растёт на территории усадьбы русского, а не привычного предпочтения в ношении данного "аксессуара". — Странно это... Ты хочешь со мной поговорить. — Дадзай наклоняется назад и проводит кистью руки по своим косматым волосам — он не стриг их с тех пор, как его нашёл Достоевский (жалкого, в крошечном баре, заказывающего напитки на выбор бармена, так как не думающего выучить русский язык, и без единого документа на его имя). «Не люблю салоны, — сказал он ему на свой девятнадцатый день рождения, когда брюнет провёл пальцами по его кудрявым волосам, — мне не нравится, когда ко мне прикасаются». И Достоевский в тот момент, когда шатен вытянул шею для того, чтобы поцеловать его в губы, почувствовал себя чертовски особенным. Горячее пламя растопило ледяное сердце, которое он создавал поэтапно, за те многие суровые русские зимы и то множество женщин, что приезжали летом намазать рот ежевичным вареньем, а после уйти до первых заморозков. Именно тогда он решил научиться играть на музыкальном инструменте, лишь бы смягчить тёмные круги под его глазами и ночные кошмары, что преследовали его каждый закат. Дадзай выбрал виолончель. Ночные страхи, казалось, совсем исчезли после того, как он начала играть для шатена. — Это не так, — настаивает Достоевский, — но я, знаешь ли, не это собирался сказать. Дадзай взмахивает своими длинными ресницами. — Тебя слишком отвлекло моё красивое лицо? — Ага, что-то в этом роде. *** Дадзай пришлось отказаться от гормонального лечения, когда ему было восемнадцать, по той же причине, он приехал в Россию без документов — причина, в которую Фёдор, на самом деле, не был посвящён, но он не стал поднимать эту тему самостоятельно. Голос Осаму слегка изменился, и его перераспределение жира постепенно начало возвращаться за те два года, что он его знает. Достоевский считает его довольно-таки интересным. Дадзай говорит, что он сам уродлив. Русский с этим не согласен, но бывший мафиози очень упрямый. Брюнету приятно, когда тот добр к себе. Он несколько раз предлагал отвести Дадзая к новому врачу, но тот всегда смотрел на него тупо и говорил ему не беспокоиться по этому поводу. Фёдор не совсем понимает, почему, он так нервничает из-за своей возвращающейся мягкости, но опять же, он не понимает, почему тот вздрогнул, когда он впервые прикоснулся к его бёдрам, хотя у него есть некоторые догадки. Когда дело доходит до Дадзая, Достоевский не уверен во многих вещах, но он понимает его лучше, чем когда-либо ещё понимал кого-либо ещё. *** — О чем ты, собственно, хотел поговорить? — Осаму играет с зелёными лепестками, после растирая их между пальцами. «Цветы эфемерны, если их срезать», — всегда говорит ему шатен, но каждый раз, когда он ставит свежие гвоздики в вазу, стоящую столе, краем глаза ловит улыбку из тени. Он похож на маленького призрака, что иногда бродит по дому, заглядывая из-за угла и выглядывая из-под одеял. Возможно даже, меньше призрака и больше домашнего кота. Дадзай любит срывать лепестки гвоздик, когда играется с ними, но брюнет терпелив с ним. Он всегда сможет найти новые и увидеть, как тот вновь улыбается со своего притаившегося места на двухместном диванчике. Достоевский наблюдает, как его пальцы ласкают весенне-зеленый лепесток еще несколько ударов сердца, прежде чем он заговорит. — Ты уезжаешь через несколько недель. Взгляд Дадзая отрывается от цветка, и, не обращая на него внимания, один из его ногтей нечаянно срывает лепесток. Это нормально. — Ага. Мне нашли работу в Йокогаме, так, что я возвращаюсь в Японию,— отвечает Осаму, не вдаваясь в подробности. Достоевский кивает. — Звучит хорошо, — говорит он. — Мне нужно упаковать свою шахматную доску. — Зачем это? — Затем чтобы, мы смогли продолжать играть в шахматы. Я хочу поехать с тобой. *** Хозяин бара познакомился с Дадзай, когда у него была старая стеклянная шахматная доска, и когда Осаму — совсем восемнадцатилетний, весьма помешанный на странных предметах и конечно же пьяный — увидел её, он просто умолял хозяина позволить им сыграть на ней. Достоевский, не такой восемнадцатилетний и не пьяный, но так же интересующийся всем хрупким и красивым, перевёл ему на русский и пообещал позаботиться о сохранности, хозяин в свою очередь уступил. Шахматная доска была сделана вручную, а фигуры были изящно вырезаны из хрусталя, одна была матовая, а другая же часть прозрачная, не разделенные на черные и белые. Ничего схожего с ними Достоевский ещё не видел; даже несмотря на сходство с более доступными и простыми стеклянными шахматными досками, у этой была своя уникальная резьба для обозначения фигур. — Ты должен быть счастлив, что я выучил столько языков, сколько смог, — упрекнул Достоевский Дадзая по-японски, когда тот осторожно переместил  шахматную доску в их кабинку. — Кто переезжает куда-то, не выучив языка, м? — (Конечно, в конце концов, он понял это через несколько месяцев после того, как они встретились.) Дадзай посмотрел на него затуманенным взглядом, а после улыбнулся. — Скорее всего, я счастлив. — Ты не сможешь играть, пока ты пьяный. — Я должен! — настоял шатен, а после выбрал матовые кусочки (и будет продолжать делать это в течение следующих двух лет). — Всё, что бы, лишь произвести впечатление на миловидную даму. Достоевский покачал головой, улыбаясь. — Шахматами в нетрезвом состоянии, увы, даму не впечатлить, да и с чего ты взял, что я дама, а? В тот момент, бывший мафиози задумался на секунд десять. Он склонил голову набок, как лабрадор-ретривер, и после с интересом глядел на него. — Если не дама, то кто? В то время Достоевский ещё не осознавал увлечения другого гендером, ведь грудь Дадзая была перевязана тугими бинтами, а сам он был навеселе от водки, чтобы понять его, ну и потрудиться с объяснением своего гендера, поэтому она ответил: — Что-то особенное. Дадзай на это лишь кивнул, и они вновь сыграли партию. Эта реакция — и последующий факт, что он немного потрудился, дабы поставить мат пьяному восемнадцатилетнему парню — понравились ему. В ту ночь Достоевский продолжил играть с ним в игры. После шахмат, которые стали стимулирующими, когда шатен слегка протрезвел, хотя русский всё ещё выигрывал каждую партию; дротики, в которых Дадзай превзошёл его практически без усилий; кудрявый, наконец, осмелился на то, чтобы второй сыграл с ним в ястребиного голубя: первый, кто отступит от лица другого, должен будет заплатить по счету. Достоевский на это же рассмеялся, — какой детский способ заставить кого-то поцеловать тебя. Но тот настаивал, что это не так, и тогда ни один из них не отстранился, пока Дадзай уже не успел просунуть ему язык в рот, и им обоим, наконец, нужно было дышать. Они так и не смогли решить, кто выиграл, но в итоге Достоевский всё же оплатил счёт. Хозяин бара подарил Достоевскому шахматную доску, когда он уходил с Дадзаем. — Моя жена была стекольщиком. Она сама сделала эту доску и вырезала кристаллы, а после подарила мне её вместо кольца, когда мы должны были пожениться шесть десятилетий назад. Я вдовец уже три десятка лет. Пришло время подарить это новой любви. — Я не должен, — настаивал Достоевский, но тут Дадзай обвил руками его талию и уткнулся носом тому в шею сзади, и его сердце забилось. — Я думаю, ты всё же должен, — сказал ему старик, увидев выражение его глаз, упаковывая шахматную доску в коробку, после передавая ему. Когда растрёпанные волосы Осаму начали щекотать его кожу, он всё же принял подарок. *** Дадзай вскидывает брови, и Фёдор смотрит на него с мягким выражением лица. — Что ты имеешь в виду? — Мы вместе едем в Йокогаму, — говорит Достоевский. — Я обязан  привести нашу шахматную доску. Я говорю достаточно хорошо, но мне придётся поработать над почерком. Шатен возвращается к игре с лепестками, всё той же зелёной гвоздики в вазе, на этот раз, срывая их один за другим и давя на столе, подражая цветку. — В чём дело? — недоуменно спрашивает он. — Ты не взволнован? Дадзай смотрит на него, после проводя ногтями по единственному целому лепестку. Он встает со своего места и берёт яблоко из корзины с фруктами на столе. Осаму вонзает зубы в пёструю красно-желтую плоть, задумчиво пережёвывая. Он сглатывает, обращая внимание Достоевского на смутные очертания адамова яблока на его горле, когда оно слегка покачивается. Он подходит к нему и слегка наклоняется, губы блестят от яблочного сока, после же целует его, язык сладок от привкуса фрукта. Он ласково играет с тёмноволосой косой, стараясь не потревожить вплетённую в неё лаванду, пока русский слизывает сок с его липких губ. Парень отстраняется с тихим вздохом и смотрит на него. — Мне было очень приятно играть в игры с тобой, пока я находился здесь. Я обязательно тебя запомню, Федя, но всё же мне лучше перестать упускать время в твоей усадьбе, дабы не отвлечься и не опоздать на обратный рейс в Йокогаму. Прощай, Фёдор Достоевский... Он не может подобрать слов, чтобы ответить ему, когда Осаму выходит из его дома, забирая с собой яблоко и его привязанное сердце... "Я тебя тоже запомню", — решает он. Когда дверь закрывается, он разбивает шахматную доску об пол, а затем выносит каждую из хрустальных шахматных фигур на двор и разбивает их на мелкие осколки лопатой, оставляя лишь замёрзшего матового короля. Он не ломает свою виолончель, а восстанавливает её, поскольку Дадзай был последним, кто прикасался к ней и мысль об его отпечатках пальцев на струнах данной виолончели заставляет Фёдора чувствовать себя плохо. А на следующий день Достоевский аккуратно расплетает свою косу и выкладывает каждую веточку лаванды в ряд на кофейном столике, от самой длинной к самой короткой. Он находит стеклянные бутылки, чтобы сохранить цветы, а на следующий день заливает их эпоксидной смолой, плотно закрывая каждую бутылочку крышкой, дабы навсегда запечатать эти цветы. После того, как каждая бутылка была запечатана, его дом быстро теряет свой эндемичный медово-лавандовый запах. У него больше нет причин, чтоб каждый день печь блины на завтрак и поливать их мёдом или добавлять какие-нибудь свежие ягоды, что он собирал в своём саду, поэтому он прекращает это делать. Он даже не любит мёд. Фёдор садится перед зеркалом, стоящим на комоде и берётся за свои волосы садовыми ножницами.