Душа моего моря

      Джулека вполголоса подпевает Богемской Рапсодии, кружась по узкой кухоньке судна, и хозяйничает за плитой; в сковородке томятся ароматные кусочки ветчины. Иллюминатор приоткрыт на проветривание, и холодные дождевые капли то и дело стучат о пластмассовое покрытие стола. Пахнет речной водой, ветчиной, подгоревшим маслом и чем-то еще — тонким и неощутимым, но очень приятным. Джулека даже начинает считать себя классным поваром.       Ни она, ни занятая какими-то бумагами Анарка, не обращают внимания на едва уловимую и уже вполне привычную качку, сопровождающую всякую непогоду (будь то злодейка или действительно природное явление). Но это для них она привычная, живущих на корабле не один день. Мир вокруг так упорядочен, что даже не ощущается. Как почти не замечаешь существующих в нем законов физики или химии — таких же точных и вечных, как законы корабельной жизни, словно это и есть неотъемлемая часть существования, полного своих порядков, таких же многочисленных и неизменных, как звезды. И слабое колебание, — настолько фантомное, что даже не чувствуется в устойчивых ногах, — не отвлекает от бытовых дел. Но неудивительно, что с непривычки Валента ночью начало подташнивать; Джулека порекомендовала ему слопать мандарин и не расхаживать по каюте, чтобы перестать провоцировать свой вестибулярный аппарат.       Вчера вечером они втроем, с Лукой, засиделись допоздна, несмотря на то, что все довольно вымотались за день. Беззаботные и пьяные от новых впечатлений, болтали о всякой чепухе, то ли в шутку, а то ли всерьез обсуждали какие-то сомнительные темы вроде натурализма или предсказаний Нострадамуса. Лука не прекращал ухмыляться и редко говорил с его типичными загадочными интонациями: «Тонкого понимания не надо, не будите дремлющей чувственности — не тот уж градус…», однако он ни разу не высказал возражений, если Джулека выражала свое мнение с чуть меньшей самоуверенностью, и только кивал, улыбаясь. Это было так необычно, так не вязалось с тем впечатлением, которое производило на людей его загадочное поведение. Может, этой ночью на небе как-то по-особенному встали звёзды, а планеты вошли в положение, влекущее за собой особенную духовность. В астрологии ли дело?       Они просто наслаждались — вполголоса и с приглушенным теплым освещением. Рядом с такой красотой и глубиной замирала и гасла обычная человеческая зависть и злость, приходило умиротворение и покой, влекущее и более возвышенные чувства, вслух которые произносить не принято. И все-таки дело было не только в том, на что было способно волшебство Парижских мест. Джулека иногда перехватывала взгляд, которым Лука провожал витающие в такт музыке мысли, направляющиеся к одному из понимания тайн уюта таких вечеров. Они будто поймали саму естественность — то, что с самого начала было заложено в код мироздания. Именно так люди чувствуют себя в Париже — ощущая тихое умиротворенное торжество жизни, растворенное в сиянии её красоты и смысла, словно небо над головой было разверзнуто в вечную ясную ночь, чтобы вовлечь в себя несостоявшийся блеск дневных удовольствий.       — Как дела у мальчиков? — поднимая взгляд, скрытый за плотным стеклом очков, интересуется Анарка довольно холодно, не успев переключиться из рабочего сосредоточенного состояния на привычное бунтарство.       Джулека выдергивает из одного уха наушник и оставляет его болтаться на проводе, чтобы слышать, о чем ей говорит мать.       — Нормально. Спят ещё. Вернулись поздно, — с компрометирующей ухмылкой говорит она, зная, что Анарку нельзя назвать образцовым родителем, и такое заявление не окажет на неё совершенно никакого негативного эффекта и уж тем более не сподвигнет на наказание; это просто шутливая игра, как у них в семье всегда было принято.       — Лука раньше не задерживался допоздна, — с несвойственным ей равнодушием Анарка опускает глаза обратно в бумаги, что-то в них записывая. — Они вдвоём гуляли?       — Да нет, там почти вся компания была.       Джулека подкидывает пару помидоров в попытке искусно пожонглировать ими, но оба овоща падают сначала на кухонный стол, а затем укатываются прочь в знак протеста. Так удивительно и восхитительно то, что в таком большом городе, как Париж, появилась среда, содержащая в себе совершенно непохожих друг на друга людей; причём можно сказать просто — «компания», и знакомые сразу понимают, о чём речь. Ещё приятнее являться частью — среды и компании.       — Ясно, компания… — Бормочет Анарка, а затем вновь поднимает взгляд, прожигая им спину дочери. — Что там у Луки с его Маринетт: они помирились? Он думает над тем, чтобы снова с ней сойтись?       — Мам, ну откуда ж мне знать. У нас с ним не один мозг на двоих, — ворчит Джулека, снова подставляя овощи под струю теплой воды из крана и, больше не красуясь, складывает их на разделочную доску.       — Прости, конечно нет, — улыбается Анарка совсем по-матерински, укладывая в морщинки вокруг глаз и в блестящие переливы света ласковое «mon enfant». — Просто подумала, что кто-кто, а ты могла бы знать.       Что у Луки и Маринетт понятно уже давно — вечная игра в удобство и попытки заполнить пустоту. Любовь? Может, в чём-то, когда-то — Джулека не знает. Потому что с самого начала старалась не углубляться в природу этих отношений. Она хорошо знает Маринетт и ещё лучше знает, кого та на самом деле ждёт. И потому, несмотря на любовь и к ней, и к брату, Джул не была особо воодушевлена сводничеством этой парочки.       — А ты не гуляла с ребятами? — зевая, интересуется Анарка, вертя в руках ручку в раздумьях над тем, что написать.       Это «ребята» звучит из её уст крайне по-детски, точно речь идёт о группе первоклашек или дворовой игре в знамя. Но Джулека не акцентирует на этом внимание, привыкнув считаться ребенком в мамином понимании, и не видит в том ничего плохого.       — Нет, я гуляла с Роуз.       Джулека прикусывает губу и старается сосредоточиться на нарезке помидора, но это, как назло, получается слишком хорошо, так что особые усилия и затраты энергии не требуются. Ощущение это для Джулки непривычное, и она пробует на время о нём забыть, отвлекаясь другими мыслями. Например, совершенно не соответствующей настроению радостью, вдруг охватившей её от того, насколько странно звучат и совпадают по смыслу слова «Роуз» и «возлюбленная».       — А-а-а, — скучающе тянет Анарка. — Та девочка из группы, с которой ты дружишь?       «Дружишь» — звучит кисло, как неудачный лимонный тарт или мандарины не в сезон. Джулеке отчаянно хочется ответить какой-нибудь злой колкостью, чтобы хоть как-то выплеснуть досаду, хотя она понимает, что это будет ещё более странно. «Друзьями» называют тех, кто живут в одном дворе, ходят в одну школу, болтают о паршивых фильмах, вместе проводят выходные, а на выпускном плачут об одном и том же прямо перед фотографом. Вроде весело, а вроде не хватает какой-то неуловимой мелочи, которая меняет всю картину. Мелочи, которая начинается на букву Л, непременно заглавную. Только Джулека не хочет, чтоб Анарку от этого перекосило: у неё и без того проблем хватает.       — Мгм, — без особого энтузиазма сначала соглашается Джулека, а потом думает: «сейчас или никогда». — С которой я встречаюсь.       Лука говорил (даже вчера, когда речь зашла об обсуждении проведенного за день времени), что, какой бы ни была реакция мамы на раскрытие, нотный стан будущего заполнится мелодией жизни из неизменных семи нот. И в мажоре или миноре она будет — зависит только от самой Джул, которая под эту музыку будет писать Любовь. Или музыку под любовь — зависит от точки отсчета. Когда её музыка станет мелодически осмысленной и гармоничной, маму больше не станет волновать то, как Джулека проводит время и с кем. Она перестанет обращать на обиду внимание, потому что музыка любви к дочери по-прежнему будет звучать в её душе, хоть и будет перебиваться редкими мелодическими ошибками. Лука все-таки всегда рекомендует Джулеке не драматизировать заранее и говорить правду. Но она, правда, так не умеет…       Меркьюри во вставленном в ухо наушнике заунывно тянет: «Mama, ooh-ooh, didn’t mean to make you cry», так подходящее к внезапной ситуации. И пусть Джулека не «killed a man», а всего лишь невзначай вышла из шкафа, но послышавшееся сзади падение ручки со стола ставит эти две переменные в равенство, у которого нет решений. Анарка ничего не говорит, пока Джулека продолжает орудовать ножом скорее из защитного рефлекса — делать вид, что ничего не произошло; хотя в этот момент произошло все. Но вдруг сзади слышится вздох, причём такой странный: как будто кто-то хотел усмехнуться, но пропустил воздух через нос; он тут же успокаивает, потому что является знакомым и приземленным, ничего не значащим и не требующим.       — А, вот как! — привычным звонким голосом раскатисто говорит мама. — Роуз хорошая девочка, милая. Приглашай её к нам почаще — хоть бы на ужин. Я могу научит её делать мощный скрим.       — Какой ужас! — беззлобно воскликивает Джулека, оборачиваясь на Анарку, и они обе смеются.       Становится тепло, несмотря на бушующий снаружи ливень.       — А ничего не ужас. У девочки сильный вокал, высокий, но для истинного рока не хватает чуть-чуть хрипотцы. И вообще, нужно же найти хоть один повод позвать её к нам на семейный ужин когда-нибудь.       Джулека улыбается и только в этот момент заправляет за ухо непослушную чёлку, полностью открывая лицо.       — Это же ты меня так поддерживаешь? — говорит она, но делает это в своей манере так тихо, что даже в полутора метрах Анарке не удается её услышать.       И лицо ее кажется самым трогательным в мире. На нём какое-то взволнованно-беззащитное, немножко детское и такое ясное выражение, словно в этих огромных глазах с глубокими чёрными зрачками отражается высшее счастье — душа, принадлежащая этому безгранично талантливому, счастливому существу, которое одновременно молчит и говорит, хохочет и рыдает. Трудно представить, насколько у этого хора чувств много разных оттенков — полутонов. Удивительно, как хорошо они сливаются друг с другом и одновременно настолько противоречат, расходясь, кажется, в самых своих основах… Но вместе они звучат, сливаясь и выходя из каждой своей ноты, рождая изумительное видение мира, не находящее аналогов в человеческом существе. Феномен, не имеющий себе равных.       Они дальше молчат, обдумывая свое. Но ни в чем не сомневаются. Это ощущение у них взаимное — их чувства настолько настоящие, настолько глубокие, несоизмеримо, немыслимо глубокие — что между ними не возникает недомолвок. То же ощущение, которое возникает во время разговоров с Лукой. Как будто впервые за долгое время чувствуется семейное единение, и Джул понимает — мама любит их обоих так сильно, что это счастье никогда не покинет их общий корабль. Ну почему отец никогда этого не понимал?       От этих мыслей становится очень грустно. Так бывает, когда с утра — хмурый день, а вечером ты чувствуешь себя так, словно у тебя внутри перегорела лампочка; свет гаснет, становится темно. Но уже и не так важно, с другой стороны, потому что к тому времени непременно наступает ночь. В любом случае, ещё только десятый час утра, поэтому думать о сумерках слишком рано. Может, ближе к вечеру выглянет солнце, и палуба заполнится тысячами огоньков, отраженных в оставленных дождем лужах.       — Доброе утро, дамы, — в кухню входит Валент, совершенно бодрый, каким по утрам Джулека никогда в видела Луку.       — Отдать честь, боец! — командует Анарка, вставая перед ним и глядя испытующе.       Валент не теряется ни на секунду: тут же встает по стойке смирно, высоко вскинув нос. Правда честь отдаёт не той рукой, что, однако, не мешает ему представлять себя матросом.       — Эх ты, юнга, — беззлобно качает головой Анарка и отвешивает ему несильный варкуль прежде чем сесть на место.       Джулека хихихакет, разбивая яйца в сковородку, и говорит:       — Обычно завтраки готовит Лука, но мы его не дождались, поэтому у нас сегодня скромно.       Валент удивлённо вскидывает брови.       — Ну, он спит. Я не стал будить…       Анарка цыкает, шурша документами, разбросанными по столу, и театрально закатывает глаза:       — Испортили мне ребёнка. Раньше ни свет ни заря подскакивал, а теперь, вон, не дождешься его, — несмотря на возмущения, по большому счету не являющиеся выражением искреннего негатива, у неё явно хорошее настроение; непонятно, обусловлено оно новостью, сказанной дочерью, или чем-то вне контекста кухонной беседы, но это и не важно совсем.       — Как посмели вообще, — язвительно усмехается Джулека, облокачиваясь поясницей о столешницу. — Теперь у тебя вдвое меньше бесплатной рабочей силы.

***

      Лука просыпается в состоянии приятной измотанности, когда время уже близится к полудню, и сразу тянется к телефону, чтобы увидеть привычное утреннее сообщение от Валента. Но ни «Доброго утра!», ни очередной присланной фотографии на экране блокировки не оказывается, а мир будто тотчас же обрывается… Центр уведомлений непривычно пуст; что-то важное будто забрали из привычной жизни, оставляя лишь чувство потери… Ему невмоготу, как от похмелья, когда рядом нет ни капли воды. Но несмотря на то, что Лука никогда не был отпетым алкоголиком, у него рядом с кроватью всегда стоит кружка воды, которую он осушает парой болезненных глотков. И только в тот момент Луке окончательно удается проснуться: к чему сообщения, если сейчас, наконец-то, можно сказать все лично? Он протирает глаза, потягивается, но не может найти сил, чтобы подняться: за окном все свинцовое-свинцовое, и тяжелые капли стучат по корме, крыше каюты и стеклу иллюминатора, убаюкивая мелодичным шумом. Раскладушка рядом пустая, на ней аккуратно сложено одеяло и брошены вещи: фотоаппарат, ноутбук с наклейкой логотипа Битлз и книжка Себастьяна Жапризо с закладкой в самом начале — буквально на десятой странице. Самого Валента нигде нет, как и Джулеки, дверь в каюту которой широко открыта. В прилегающем санузле тоже пусто, к тому же холодно, и Лука, как обычно, воду включает на самый горячий режим, чтобы умыться. С палубы доносится приглушенное жужжание электромотора и негромкий, совсем неразличимый дискурс невидимых говорящих: он слышится с самого утра, но любые едва различимые на слух слова сразу же тонут в звуке дождя, поэтому вникнуть в тему совсем не удается. Лука снова сваливается в постель остается лежать с открытыми глазами — в этом неудобном положении его вдруг посещает мысль: почитать брошенную, едва початую книгу Валенту вслух. Но это как-нибудь потом. Он отворачивается к окну, желая лучше разглядеть то, что происходит за бортом; вид оказывается ограничен плотными серыми тучами и стеклом иллюминатора, с каждой секундой покрывающимся все более и более частыми ручейками спешащих капель.       — Доброго полудня, змеюка, — в комнату входит Джулека с большой кружкой кофе в руках.       — Почему змеюка? — на секунду пугается Лука и глядит на неё, смятенно хмурясь.       — Потому что змеи могут спать три года, — она прыгает на раскладушку Валента, заставляя все вещи подпрыгнуть, и чудом не проливает кофе. — Проснись и пой, мы встали уже три часа как.       Лука вздыхает и делает это так облегченно, что, будь он на допросе, про него все сразу стало бы ясно. И выдала бы его не внезапная реакция, но подозрительность и собственный страх. Пусть это все неважно — в такой непринужденности ни о каких подозрениях идти не может и речи. Задумавшись, Лука прикусывает воротник футболки, мусоля во рту его краешек.       — Ты, может, с нами обедать будешь? — непонятно, наблюдает Джулека за этим странным действием или просто буднично задает вопрос, но Лука мгновенно разжимает губы, выпуская едва намокшую ткань. — Мама работает… Утром мы перебивались омлетом, так что надо готовить.       — Извини, мелодия дождя меня убаюкивает: чарующая колыбельная.       — Да не переживай по этому поводу, ты ничего не пропустил. Разве только… — Джулека отводит глаза и горбится, пряча лицо за ниспадающими прядями волос, при этом хитро, по-кошачьи, ухмыляясь. — Знаешь что?       — Не знаю, — честно признался Лука, с интересом разглядывая незнакомые эмоции на лице сестры.       — Я сказала маме про нас с Роуз.       Будь у Луки что-нибудь в руках, он непременно это бы уронил. Его будто накрыло теплой волной, а потом выбросило далеко на горячий песок, где ему было бы уютно и безопасно. Вокруг — запах моря, свежий ветер и зеленоватые стены окружающего мира, который защищала особая уверенность — устойчивость казалась такой надежной и глубокой, что никакой взрыв эмоций не мог с ней ничего сделать.       Джулека боялась признаться матери — по-настоящему, искренне. Боялась одной из таких фобий, какими боятся высоты или пауков. И Лука знает это, знает, как тяжело ей бывает сказать то, что действительно у неё на уме. До паники, до немеющих пальцев. А теперь, когда она наконец осмелилась это сделать, брата не было рядом — вот, что было хуже всего.       — И… — Лука пытается смочить вдруг высохшие губы. — Как она отреагировала?       Он не сомневается в матери, не сомневается и в сестре, тем не менее знает: её спокойствие — абсолютная иллюзия, вызываемая тем, чего на самом деле нет. Должно быть что-то иное. Или не должно?.. Ему не дают покоя панические колокольчики в голове. В нем нет той пустоты, которую следовало бы заполнять звуками, но в это мгновение кажется, что она нарастает, уничтожая все ненужное, оставляя лишь тягучий вопрос, будто оттуда кто-то пытается звонить — робко, неуверенно, проверяя обстановку. Но у тишины есть правила игры, которые Лука всегда нарушает, но теперь ему приходится прикусить язык и смотреть — выжидающе. Молчание кажется таким долгим, а желание что есть силы сжать кулаки так велико, что он забывает даже об ожидающей его тишине.       — Сказала приводить её почаще.       Отлив — периодическое понижение уровня воды вследствие перемещения Луны. Это явление отдаляющихся ледяных волн и обнажения усыпанного ракушками и камнями дна. Так ощущается облегчение.       Лука улыбается:       — Ты умница! Я всегда говорил, что ваши с Роуз мелодии складываются в идеальную симфонию, и суждено ей стать реквиемом или нет — вопрос фортуны, — последнее он говорит совсем тихо, потому что Джулека уже бросается к нему в объятия, едва не разливая ароматный, но насыщенно-чёрный кофе по всей постели.       — Ты был прав. Прав, как всегда. Как же ты догадываешься? — она смеётся, поправляя упавшие на лицо волосы, убирая тёмные пряди с усталых глаз. — Я помню, когда ты впервые сказал что-то про мою музыку, которую чувствуют люди. Я ничего не поняла. Но мне понравилось. Очень.       Лука улыбается, продолжая прижимать её к своей груди. По его лицу нельзя понять, о чем он думает. Есть вещи, о которых он не желает распространяться, как нельзя рассказывать про то, чем сыт по горло, или про то, до чего нет сил дотянуться, потому почти всё скрывает за показной сосредоточенностью. Не то, чтобы это была совсем уж тайна, просто Лука отлично хранит секреты (даже свои), а недоговаривать — уж точно не значит лгать. А вот Джул не лукавит: есть в ней нечто бесконечно милое, удивительно притягательное и неодолимо манящее, как млечный путь или лиловая россыпь звезд по небесной простыне. Поэтому он постоянно держит её при себе, восхищаясь и любя, на что она отвечает тем же.       — Знаешь что? — Джулека немного приподнимает лицо, отрывая нос от чужого плеча.       — Не знаю, что. Я не умею читать мысли, — Лука разминает затекшую шею, но не разрывает объятия, позволяя Джулеке развалится сверху.       — Вот это меня и удивляет! Что, вроде как, чтение мыслей — это что-то из ряда вон, тем не менее… М, ты знаешь, иногда люди думают «а что в этой ситуации сказал бы мой кто-то там?», и я тоже так думаю. И утром думала: «А что мне сказал бы Лука?» Дело в том, что ты уже сказал! Сказал то, что нужно, задолго до самой ситуации. Вот как ты угадываешь?       — Я и не угадываю, — неопределенно пожимает плечами Лука. — Это как импровизация на скрипке: ты играешь нечто спонтанное, а потом люди облачают сыгранную мелодию во что-то свое, даже не задуманное изначально, — потому что в импровизации замысла и не было. Возможно, это одно из свойств человеческого сознания — уметь «подвязать».       — Ну нет, — тянет Джулека. — Это не про притягивание за уши. Ты как будто в будущее смотришь.       Лука многозначительно ухмыляется, но не отвечает ничего. Джулека шмыгает носом и дуется в шутку:       — Почему провидческие способности достались именно тебе? — она говорит это и тут же зевает, а потом все-таки выбирается из объятий.       На первый взгляд может показаться, что Джулека не из тех, кого можно назвать приятным собеседником, потому что она вовсе ничего не говорит. При втором взгляде окажется, что задушевного диалога с ней не построить потому, что в речи её то и дело проскакивают циничные высказывания и язвительные нотки — колючие, как проглоченный еж. С третьего взгляда ее мелодичный голос с искренними и откровенными мыслями захочется слушать до конца жизни. Последующие взгляды можно не считать — все равно собьешься, теряя логичность чисел при каждом удобном случае перекинуться с ней парой слов.       — Ты чудо, — шепчет Лука, едва размыкая губы. — И все же. Я просто хорошо тебя знаю и могу предугадать твои мысли. Вот и все.       — Ага, — Джулека разминает спину и делает большой глоток кофе, затем облизывая бледные губы, — а еще ты хорошо знаешь Маринетт, Кагами, отца, Пенни Роллинг и Адриана Агреста. Ну и великого и неповторимого Валентина, я прошу меня извинить.       — Да ну тебя, — Лука прикрывает глаза рукой, уже не стараясь найти, что ответить.       — Это тебя да ну, — ворчит Джулека и шмыгает носом. — Я когда в коллеж доклад про дельфинов делала, не с такой уверенностью научные факты говорила, как ты про метафорические мелодии людей.       — Справедливости ради, я про дельфинов тоже не то, чтобы много рассказать могу, — усмехается Лука, но сдается в конце концов. — Не знаю. Просто говорю, как чувствую.       — Колдун.       Джулека уже устремляется к двери, но удивлённо застывает в проеме.       В комнате появляется Валент, а ситуация мгновенно становится сумбурной, как всегда, когда в поле зрения маячат его восхищенные глаза. Он мокрый насквозь, волосы темные и тяжелые, сделавшиеся какого-то удивительного кирпичного оттенка, футболка липнет к коже, а на лице застывают капли, не скатываясь с курносого носа и румяных щек. Лука наблюдает за ним, все еще удивляясь, что не нужно пялиться в экран телефона, чтобы увидеть его. Не нужно приближать присланные селфи, чтобы разглядеть веснушки или малейшие мимические изменения чужого лица, но можно протянуть руку и коснуться его влажной кожи. Он вкусил прелесть нахождения рядом вчера и уже совершенно голоден сегодня — именно до этого. Лука так изголодался всего лишь за ночь.       — Ты решил искупаться в Сене? — усмехается он и радуется.       Радуется тому, что, наконец-то, у него есть возможность быть свидетелем таких мелочей. Быть с Валентом в одном пространстве, небольшом, но долгожданном и таком новом, непривычном. Но к которому хочется привыкнуть, подсесть, как на наркотик или курение. Стать зависимым, не думая о побочках, а потом стать узником неизбежной ломки, когда придётся вернуться к привычному формату переписок.       — Можешь смеяться сколько хочешь, — Валент вытирает мокрой футболкой лицо, только сильнее концентрируя на нём влагу. — Но если ваш хваленый Париж решил своим дождем не дать мне на себя полюбоваться, то ничего у него не выйдет. Зацените фотки.       Фотографии действительно невероятные, на медленной выдержке, сохраняющие каждую из серых капель, падающих на набережную. Это определенно стоит того, чтобы вымокнуть, а Лука с удовольствием бы стоял рядом, держа над Валентом зонтик. Только бы проснулся пораньше, не пропустил четыре часа метафорической дозы, внял бы больше, чем видит сейчас. Больше, чем чужие влажные плечи, рыжие от веснушек, чем ручейки воды на спине и чем уже не хранящие блеска вспышки глаза.       — Да-а-а, — тянет Джулека, — на фотках красиво, только вот выходить на улицу все равно не хочется.       — Вообще, — говорит Валент, встряхивая мокрыми волосами, как щенок после купания, — я очень рад, что сегодня буду с вами здесь сидеть. Чем займемся?       Лука не может найти, что ответить. В любой другой ситуации он мог бы придумать тысячу идей для времяпровождения, но сейчас ему так непривычно слышать этот вопрос. Потому что он от Валента. После встречи с ним вообще каждая секунда жизни Луки стала «непривычной».       — Мне надо с Роуз сходить до поликлиники, — без энтузиазма говорит Джул, расчесывая пальцами волосы. — А потом я вся ваша.       Они наскоро прощаются (исключительно ради того, чтобы вновь увидеться вечером), и Джулека, накинув одну из теплых кофт Луки, убегает.       Есть вещи, которые не принято спрашивать в переписке — именно из-за формата, расстояния, отсутствия особенной, присущей только взгляду глаза в глаза, связи. «Чем вместе займемся сейчас?», «Ты выглядишь довольным, что-то случилось?», «Давай обнимемся?», «Хочешь попробовать мой напиток?», «У тебя случайно нет запасной футболки?» Конечно есть. Для тебя есть все.       Стоп…       — Чего? — Лука тут же возвращается в реальность, когда его мысли перемешиваются с чужим голосом.       — Говорю, у тебя случайно нет запасной футболки? Моя — насквозь, а вчерашнюю я не постирал. У меня всего две… — Валент неловко хихикает.       Валентин — это на неделю отдыха в Париже взять себе только две футболки, зато собрать целый рюкзак съемочного оборудования. Проблема лишь в том, что Лука больше удивлен тому, что он совсем не удивлен. Он качает головой, смущенно отводя синеву глаз в сторону, и тут же лезет в свой шкаф, доставая случайную футболку.       Валент натягивает ее и тут же широко улыбается, мгновенно превращаясь из куда более зрелого молодого человека в мальчишку лет десяти — так бывает всегда, стоит кому-то запустить в мир одну из любимых в юности детских идей или пробудить забытый мотив игривых мыслей. Он буквально расцветает — словно солнце, появившееся в небе после долгой дождливой ночи. Губы Луки расплываются в ответной улыбке.       — Это что за красота, кому нужно руки расцеловать? — Валент разглядывает напечатанный на футболке принт Kitty section, вертясь перед зеркалом, и причитает:       — Это моя любимая группа, если ты не знал.       Лука хихикает.       — Мерч нам Маринетт рисовала. Она уже трижды расцелована.       Лука поздно понимает, что ляпнул, и тут же жалеет, что под рукой у него нет «Второго шанса». Валент угукает, пропуская, кажется, последнюю фразу мимо ушей, и заявляет:       — Я вот что считаю: самые гениальные песни за всю историю человечества создавали только две группы. Битлз и Кошечки.       — Ты что, дурак нас в один ряд с Битлз ставить? — Лука говорит это с неопределенной интонацией: то ли совершенно серьезно, а то ли развивая внезапно родившуюся шутку.       — Ну ты совсем не наглей: выше никак не могу. Из уважения к Леннону, Маккартни, Харрисону и Старру.       Они смеются, хотя, если смотреть на ситуацию заносчивее, этот диалог может показаться крайне претенциозным, пусть и озвученным с наигранно шутливыми интонациями. Им действительно смешно — как никогда не было друг с другом за весь прошедший год. Трудно балансировать на сложенных в слова буквах на экране, обезличенных и одноцветных, не содержащих никаких мелодичных или эмоциональных оттенков; только Валент будто совсем не рефлексирует по поводу изменившихся обстоятельств, и Луке думается, что это вполне в его стиле: как человека, встревающего в любую подвернувшуюся под руку авантюру.       Если Лука будет долго рассуждать, заниматься интроспекцией и вынуждать себя делать выводы, то в конце концов решит: он бы так не смог. Даже в этом есть противоречие: то, как Лука пытается проанализировать Валента с точки зрения психологии. К сожалению, это два несовместимых понятия: Вал сам писал о нежелании идти к глубокому самопознанию, пока в ярком и стремительно меняющемся жизненном пути можно хватать каждую возможность, которая будет непременно переворачивать внутренний мир с ног наголову — так, чтобы никакой самоанализ не смог определить доминирующие черты характера.       — О чем думаешь? — склонив набок голову интересуется Валент.       — О тебе, — расплывчато говорит Лука, отводя взгляд, и усаживается на край кровати. — О том, что, если честно, я просто ненавижу переписываться.       Валент вдруг меняется в лице и становится похожим на цыпленка, только что вылупившегося из яйца. В его глазах мелькает нечто такое, чего Лука никак не может понять, и почему-то в этот момент ему кажется, будто он делает нечто опасное и глупое. Никогда раньше он не был так близко к тому, чтобы нарушить то, во что сам и свято верит.       — Ладно, — вздыхает Лука и улыбается, решая закончить неудачную беседу и попытаться вернуть вчерашнюю атмосферу. — Нужно решить, что мы будем делать.       — Ловко ты тему переводишь, — хмыкает Валентин.       Его поза — уперевшись локтями в колени и уложив подбородок на сомкнутые в замок пальцы — становится какой-то излишне напряженной и… серьезной? Что бы это ни значило, Луке кажется неправильным вот это ощущение. Может быть, все дело в том, как изменилось выражение чужих глаз? Они стали темными и блестящими — так, словно перед ним забрезжил свет. Любые, даже самые мелкие изменения, всегда заметны, когда непосредственно непривычны они, но опосредованно — картина в целом. Но важнее другое: стремление привыкнуть. В случае Луки — привыкнуть к Валентовским глазам, которые неожиданно оказались крайне достоверными передатчиками его эмоций. Он вздыхает, потом снова, смаргивает застывший перед глазами солнечный лучик, будто глядит куда-то вглубь Марианского желоба. Лука не из тех людей, кто старательно избегают разговоры, предпочитая игнорировать всякого рода проблемы, решаемые парой словом. Более того, он с распростертыми объятиями встречал каждого, что хотел поговорить по душам; для него это нечто ценное и безмерно важное. По крайней мере, он так думал, но сейчас действительно хочется с головой нырнуть куда-нибудь под воду, чтобы не слышать, не видеть и не иметь возможности вздохнуть. Чтобы ни слова не вырвалось.       — У нас была какая-то тема для разговора? — неопределенно ведет Лука головой, впериваясь взглядом в иллюминатор, по которому, как в замудренном лабиринте, бегают капли-муравьи.       Валент вскидывает брови в, казалось бы, обличающем жесте, но это происходит совершенно расслабленно и скорее обеспокоено.       — Да нет… — Валент выпрямляется и щурится, надувая губы по-детски обиженно. — Но мне интересно знать, что ты на самом деле думаешь. А ты молчишь. И вот.       «Динь-динь». Кто там? Ответа не следует, вместо него продолжает звенеть колокольчик. Звук высокий, чистый, струящийся как тонкая шаль на ветру, и находится исключительно у Луки в голове — как мимолетная, не обрамленная формой слов реакция, мысль, не содержащая в себе ни единой буквы: она остается где-то на уровне неосознанного восприятия, понимаемая по умолчанию и не нуждающаяся в трактовке. Притом совершенно отчетливо звучащая в ушах. Может, когда-нибудь Лука пожалуется психиатру на слуховые галлюцинации.       — Я не молчу, просто не знаю, что говорить.       — Зато всегда чувствуешь. То есть, ты всегда так точно формулировал сообщения, особенно когда я тебе ныл про свою жизнь, ты говорил много, — писал в смысле, — а сейчас оказывается, что это все тебе и не нравилось!       Луке будто предлагают окунуться в теплый, проницательный свет чужой естественной интуиции. И он боится, что не сможет потом вынырнуть.       — Не то, чтобы мне не нравилось.       — Ты сказал, что ненавидишь переписываться.       — Ладно, да, — вздыхает Лука, принимая поражение, и все равно чувствует паршивость — будто он предстает перед судом за совершение чего-то аморального. — Но речь не про то, что мне не нравилось с тобой общаться по переписке. Я имел в виду, что не люблю сам формат. Он какой-то тяжелый и неправильный, как расстроенное фортепиано.       — Почему? — недоумевает Валент. — Мне всегда казалось, что в переписке намного проще, потому что ты можешь контролировать то, что пишешь, а не нести бессвязный поток, не думая, что сказать, наперёд, как это делаю я всегда… В общем, эм, я хочу сказать, что когда пишешь, то можно не париться о какой-то излишней эмоциональности, потому что собеседник ее не заметит.       — Вот в этом и проблема, — чуть ли не стонет Лука, склоняя голову. — Тяжело общаться, когда не можешь определить настроение того, с кем говоришь, и когда нельзя увидеть выражение лица, глаза… Звонки и голосовые — это, конечно, здорово, но, когда человека нет рядом, — тоскливо.       — Ну, — Валент хлопает в ладоши и вскидывает кисти рук, будто бы дирижируя в воздухе, — тогда славно! — заключает он, продолжая вести невидимый оркестр по волнам неслышимой мелодии. — Теперь, когда я прямо здесь, ты понимаешь моё настроение и больше не мучаешься от текстовых недосказанностей.       Луке хочется сказать: «Ненадолго…», но он вовремя прикусывает кончик языка и вместо этого говорит:       — Мне вот тоже любопытно. В чем природа твоих постоянных приключений? Ты очень интересно живёшь.       Валент спешит скрыть лукавое выражение лица, но у него это получается так же плохо, как у Луки — решать задачи по химии, а потому хитрый взгляд все равно бегает по комнате.       — Ну хорошо. Я считаю, что некоторая спонтанность часто приводит к развитию.       — Это как?       — Например, я спонтанно заставил тебя изливать душу и узнал, что тебе нравится со мной болтать вживую намного больше, чем по переписке, — Валент широко улыбается, сверкая хитрыми глазами.       Лука хмыкает:       — Я такого не говорил.       — Но подразумевал.       Лука не спорит, потому что, если ему удаётся позабавить Валента, то всё делается не просто так. А еще он запоздало понимает, что сам все-таки сказал больше, чем получил, поэтому спрашивает:       — Почему эта информация для тебя является «развитием»?       — Потому что я узнаю тебя лучше. И, опережая следующий вопрос, ты мой друг, и для меня невероятно ценно знать твои взгляды на вещи. Вот так. Давай придумывай, что ещё расскажешь.       — Когда-нибудь я непременно сыграю «Rape me» с синим цветом волос.       Неловкая и какая-то чересчур серьезная шутка разряжает обстановку. Валент смеётся — совершенно искренне. И сразу становится очень похож на самого себя. Хотя Лука ещё не привык к тому, что действительно слышит его смех, а не читает обезличенное «ХАХАХА».       И ладно. Он может хоть сотни раз услышать мажорные ноты чужой радости — ему не надоест. Лишь бы без удручающих букв.