***
— Твой младший брат едва не избил меня своей «волшебной палочкой» сегодня и растворился в воздухе, злой, как чёрт. Видите ли, кровь он в шестой раз не хочет сдавать. Будто мне оно надо, неделями из людей выкачивать биологические жидкости и по миллиону раз всё рассортировывать. Мне за переработки и эмоциональный сервис, между прочим, никто не доплачивает. Как человеку в его состоянии вообще сил хватает на то, чтобы так резво передвигаться? — с напускным раздражением спросил молодой человек в медицинском халате, накинутом на плечи скорее для проформы. Он поставил контейнер с рисом на стол и взял один из стульев из-за соседнего, извинившись перед сидевшей за ним девушкой жестом, что меня несколько удивило. Я никогда до этого не замечал, чтобы штатный сотрудник (не считая тех, кто работал на кухне) заходил в столовую во время общего обеда. Случайно пересечься с занятым едва ли ни круглосуточно медиком казалось мне вовсе чем-то сродни встрече с животным из красной книги, о существовании которого знаешь из учебника по биологии чисто теоретически. Фельдшер Чхве был одним из тех людей, что выглядят плюшевым мишкой, когда улыбаются, но с серьёзным лицом напоминают скорее гризли. Миловался он только с детьми до десяти (и, вероятно, иногда с Уёном), поэтому большую часть времени с виду был пусть и не «злым», но строгим. Он создавал впечатление приземлённого, но очень надёжного и смыслящего больше прочих в происходящем вокруг человека: носил тусклые, хорошо отутюженные рубашки вне зависимости от погоды, зачёсывал слегка отросшие чёрные волосы назад и отвечал выучено-вежливым, спокойным голосом даже на глупые вопросы, поэтому я к нему питал симпатию: Чхве Сан пусть и не был «своим», но никогда не казался пародией на человека. — Сонхва невыносим, — с лёгкой досадой в голосе ответил рослый мужчина, которого Уён представил мне как Минги-хёна, — но я не могу контролировать каждый шаг этого двадцатипятилетнего чудовища. Раньше хоть за мячиком гонялся, вроде, поспокойнее был, тратил энергию на что-то, теперь… Тот осёкся, посмотрел на Уёна как-то неопределённо, но больше ничего не сказал. Его лицо приобрело странно-стыдливое выражение, которое присуще некоторым, бросившим семью отцам, которые восстановили связь с ребёнком уже в сознательном возрасте и даже за видимым спокойствием чувствовали непробиваемую стену напряжения. Минги было чуть за тридцать (он сказал, сколько конкретно, но я пропустил это мимо ушей), но тени на его лице залегли так глубоко, будто он пожизненно работал на полную ставку и сверхурочно. Он излучал ауру спокойного, послушного мужчины, который умеет брать ответственность на себя, и, будучи старшим из четырёх детей, очевидно, был вынужден повзрослеть значительно раньше, чем был бы готов к этому морально. Я был крайне удивлён узнать, что тот работает гострайтером сразу для нескольких относительно известных в Корее хип-хоп исполнителей, потому что образ этого человека едва ли вязался с кем-то, кто мог бы создавать агрессивные, эмоциональные песни с остро-социальным подтекстом (Минги в ответ на это лишь пожал плечами и сказал: «Я мечтал стать репером, когда был помладше, проходил стажировку, но как-то не срослось», покосившись на пустое место за столом, где лежали неиспользованные палочки и ложка). — Сонхва-хён — хороший человек, никакое он не чудовище. Хён очень умный, всегда внимательно слушает то, что я говорю, и не относится ко мне, как к ребёнку, — Уён дёрнул рукой, выронил одну из палочек, и та с неприятным лязгом упала на плиточный пол. Этот, казалось, незначительный звук меня на секунду оглушил. — Если бы хён не взял на себя большую часть бытовых обязанностей, мы все умерли бы уже, задохнувшись в пыли, потому что я почти круглосуточно нянчусь с Кюнмином, создавая тем самым ещё больший хаос, а вы, ребята, оба женаты на работе. — Сонхва — твой любимчик, — Минги беззлобно улыбнулся, протянул тому запасную пару приборов и салфетку. — Ты летаешь по комнате, как метеор, орёшь: «Хён, хён, хён». Я спрашиваю тебя, мол, что случилось, а ты мне: «Да не ты, Минги-хён, — и продолжаешь, — хён, хён, хён». Сан тебя спрашивает о том, чего хочешь, а ты ему в ответ: «Не ты, Сан-и-хён, где Сонхва-хён?». И так постоянно, день за днём. — А вы… — я обернулся к фельдшеру, пытавшемуся открыть бутылку с водой одной рукой (он явно спешил, потому суетился). — Живу с ними, на подселении, как и все, кто здесь работает. Отдельных комнат, возможности выйти в город и прочих привилегий нам, вопреки столовской болтовне, не дают. Меня предупреждали, что выберусь отсюда раньше, чем людей распределят, разве что, вперёд ногами, но это хорошая возможность повышения квалификации для не очень богатых врачей. Я знал, на что шёл, — ответил тот, параллельно перекладывая кимчи в контейнер Уёна. — Можно на «ты», мне двадцать четыре, тебе тоже, вроде бы. — Всех в округе запоминаешь в лицо? — Минги вздохнул, облокотил щёку о ладонь (он выглядел скучающим, но, кажется, удивился). — Что-то типа профдеформации, или? — Только тех, кто хронически болен, или особенных, с которыми я во время плановой венепункции по полчаса возился. Этот так трусился, что вены сжались до диаметра швейной нити и кровь просто не текла. Он говорил это будничным тоном, перемешивая палочками рис с ядрёно-солёным соевым соусом. Очевидно, что для кого-то, чей быт преимущественно был связан с подобным, так или иначе, не было ничего, выходящего за рамки, в обсуждении процедуры забора крови за столом. Уён вопросительно кивнул. Он, кажется, был единственным, кто заметил, что для меня этот разговор становился всё более некомфортным. Младший из его братьев, пытавшийся до того выковырять перец из своего салата, посмотрел сначала на меня, потом на Сана, пытаясь понять, чем была вызвана неловкая пауза, но так и не сказал вслух ничего (он, в принципе, молчал с тех пор, как поздоровался со мной). — Я боюсь иголок и всего, что связано с ними, лет с пяти, — я почувствовал необходимость оправдаться, просто чтобы поставить логическую точку в диалоге, хотя в голосе фельдшера и не было настоящего обвинения (так звучат все уставшие от рутины люди, чьи частная и публичная жизни слились воедино). — Вообще-то, я очень хорошо относительно того, что могло бы быть, держался! — Верю, — пожал тот плечами, — но твои тоненькие вены в состоянии стресса держали кровь ещё лучше.***
— Ты не обращай внимания, что я пялюсь, продолжай. Сверх меры худой для своего высокого роста молодой человек слегка потрёпанного вида, со скорее не здраво, чем по-аристократически, ярко выраженными скуловыми костями, остановился, скрестив руки на груди и подперев дверной косяк плечом. Складная трость со светоотражающим наконечником покачивалась на запястье его руки, всё ещё продетом в петлю под набалдашником. Если откровенно пугающим это зрелище и не было, то способным вывести из себя, рождая чувство лёгкого дискомфорта — вполне. Я не был уверен, что вижу его впервые — в подобного рода местах, где перед глазами за день мелькает с пару сотен человек, даже знакомые лица размываются до неузнаваемости, уступая внимание слишком резким запахам растворимого кофе, немытых тел, что скопились на недостаточной для такого количества людей территории, упорно игнорируя меры безопасности, да шлейфу принадлежащего невесть кому цветочного парфюма. Тем не менее, я не узнал молодого человека, даже если мы с ним пересекались во время обеда, выдачи корреспонденции или медицинского осмотра. — Чем обязан, — я бегло взглянул на того, рассуждая, как должен был обратиться к нему, чтобы звучать корректно, задержал взгляд на металлическом шафте трости, всё ещё колеблющейся от потока холодного воздуха, — прости, забыл твоё имя? — Чон Сон-хва, — тот растянул посложно. — Ты не забывал ничего: я демонстративно не явился на ярмарку лицемерия, именуемую семейным обедом, что закатил мой обожаемый старший брат, поэтому мы и не познакомились, но тут слушок прошёл, что ты куришь странно как-то. Вот, поглазеть пришёл. Смущаю? — Не то чтобы очень (да), но ты меня разве, — сглотнул, — Господи, звучит отвратительно, но… ты вообще видишь меня? — У меня туннельное зрение, — молодой человек вытянул губы в трубочку, послал мне воздушный поцелуй и захихикал себе под нос (возможность ввести кого-то своим образом в замешательство, очевидно, позабавила его), — но ты сейчас прямо передо мной стоишь, поэтому, относительно того, на что мои глаза вообще способны, вижу я тебя прекрасно. Я втянул едкий дым, задержал во рту, чтобы до конца прочувствовать вкус отрезвления, выпустил его через ноздри и повторил нехитрый манёвр еще пару-тройку раз, искоса поглядывая на чудаковатого «зрителя», чьё присутствие изрядно выматывало, без объективной на то причины: на секунду вовсе стыдно стало за наличие пагубной привычки перед человеком, которого я видел в первый раз. Если незнакомец и не был отменным актёром, действие, ради которого тот якобы проделал неблизкий (для, кажется, подвыпившего человека с инвалидностью) путь до закрытой прачечной у выхода с лагерной территории, вовсе-то и не привлекло его внимание, что через некоторое время таки позволило мне расслабиться и забыть о присутствии кое-кого в радиусе трёх с половиной метров. — Так и до рака губы недалеко, — безучастно заметил Чон Сонхва, не изменившись при том в лице и продолжая смотреть будто бы сквозь, а не на меня (под таким взглядом вздохнуть полной грудью — пытка). — Угостишь — научу потом. — Я типа не… гей. Молодой человек ухмыльнулся в ответ на это, и мне показалось (уверен, так оно и было), что в усмешке той была доля флирта, неприкрытого, но, вынужден признать, лишённого вульгарной подоплёки. В его тёмных, казавшихся пустыми глазах проскочила та дьявольская искра, что и у моей кошки, когда та неожиданно замечает полудохлую муху, двигающую лапками в отчаянном желании жить, во время принятия солнечных ванн на подоконнике. Я хорошо знал этот взгляд. — Допустим, что я тоже нет, но какое отношение это имеет к тому, что ты курить не умеешь? — тот рассмеялся гортанно, обнажая ряд желтоватых зубов, один из которых неприродно отливал золотом (всегда думал, что такие коронки ставят только людям преклонного возраста). — В пачке осталась последняя, — я инстинктивно заговорил, просто, чтобы побороть ощущение неловкости внутри, — герпесом, цитамегаловирусом или паротитом не страдаю, но… — Я получил скотскую книжку недели полторы назад. Хочешь зайти в мою спальню, взглянуть? Я покажу, — он смотрел на меня, кривил лицом так же, как кривил душой, надевая на себя маску, о точном назначении которой и сам не имел понятия. — У меня, кстати ещё подписанный альбом Холланда есть. Он, вроде бы, пользуется особой популярностью в кругах натуралов. — Предпочту тебе на слово поверить. Хорошая, кстати, зажигалка, — плотно сжал губами сигаретный фильтр и наклонился к Зипперу, любезно протянутому собеседником, — не увлекаюсь таким, но мой немного эм… экстравагантный друг их коллекционирует, знаю, что вещица может стоить не три копейки. И не думал, что модель, посвящённую семидесятилетнию компании, возможно в Корее купить. — Нельзя, — Сонхва закусил щёку, на долю секунды становясь тем взрослым, увеченным человеком, которого упорно прятал под личиной легкомыслия, — по крайней мере, пару лет назад нельзя было. Эта канадская, Ниагара или, — тот запнулся, — в подарок. Мне бывший подогнал, на память, и вот это, — приподнял запястье, на котором всё ещё бесцельно болталась трость (казалось, что та была своеобразным реквизитом, частью образа в большей степени, чем жизненно необходимой поддержкой), — тоже, так, чтобы наверняка. — Так ты сказал, что не гей. — Осознал себя стопроцентным натуралом шесть лет назад, пока летел по лестнице с третьего этажа. — Молодой человек хмыкнул и улыбнулся как-то болезненно. Я не был уверен в желании продолжать диалог, что приобретал более неоднозначную окраску, переходя из светского трёпа в нечто неопределённо откровенное, отдающее тупой болью под рёбрами без явных предпосылок к тому, поэтому, сделав ещё одну глубокую тегу, протянул частично скуренную сигарету собеседнику, подчёркивая тем самым завершённость мысли. Развернулся, собираясь уйти, но вопреки собственному же действию таки продолжил: — Мудила твой бывший. На такого вот дистрофика грех руку поднимать: фарфоровый ведь, задену локтем — ты на осколки разлетишься. — Оу, — на его лице в считанные секунды сменился весь спектр эмоций от удивления до гнева и осознания, — меня не он с лестницы столкнул, и в то время я играл центральным защитником в школьной футбольной команде, но… это история давно минувших дней, и я заслужил этого, уверяю. Ты вообще задумывался о самом концепте терпимости всерьёз? Вопрос толерантности упирается в мораль и личное понимание того, какое поведение правильно, а какое — нет. Если говорить о дискриминации на расовый почве или сексизме, то существует физический фактор: исследования, опровергающие стереотипы о том, что эти физические характеристики влияют на способности конкретного человека. Однако, если говорить о гомосексуальности или, например, принадлежности к определённой религии, то ключевым фактором дискриминации выступают модель поведения, — Сонхва стряхнул пепел на землю, помолчал несколько секунд, прежде чем продолжить. — По этой логике, запретить человеку дискриминацию на почве религии или гомофобию нельзя, потому что это нарушает его фундаментальное право на свободу совести. Препятствовать осуждению того, демонстрировать что публично является выбором, с точки зрения морали — недопустимо, ведь нельзя намеренно скрыть, что ты монголоидной расы, что мужчина, но публично встречаться с человеком своего пола или придерживаться традиций, скажем, ислама — выбор каждого и уже не его частная жизнь. — Но преступления, совершённые на почве ненависти, остаются преступлениями против человека и без «почвы ненависти», нарушая всё те же права на свободу и неприкосновенность. Никто не заслуживает жестокости лишь за то, что совершил не каждому угодный выбор. Если хочешь, можешь рассказать свою историю давно минувших дней, — я задержал взгляд на тонких, слегка костлявых пальцах, между которыми всё ещё был зажат картонный цилиндр, — обещаю слушать в пол уха и притвориться тупым при необходимости. — Занятный ты, — тот потушил докуренную сигарету о запястье, не поморщившись, и натянул рукав толстовки сильнее, чтобы прикрыть свежий ожог. — Он готов был бросить карьеру почти профессионального футболиста ради меня, когда это, — тот повёл запястьем, — произошло. Разругался с тренером из-за прогулов и лишился позиции капитана, а я бросил его, потому что испугался? Потому что подобные решения обязывает к чему-то, и я не был готов взять ответственность за чужую подпорченную жизнь на себя? С годами жизнь становится всё более динамичной. Вокруг происходит так много всего, тебя переполняют эмоции, прожить их полноценно просто не успеваешь, и начинает казаться, что отстаёшь от мнимого графика и не справляешься с рутиной. Это делает тебя уязвимым: ты боишься, боишься засмеяться в неподходящий момент, не угодить вышестоящему, признаться в том, что едва сдерживаешь себя, чтобы не разрыдаться, потому что тебя никто не поддержит. Переходный возраст, вступительные экзамены на носу, сотрясение мозга и перелом ноги в двух местах, ммм… неподходящее время для любви, знаешь, как это бывает? Сложная, запутанная история, которую ты, на самом деле, не захочешь узнать, — выдохнул молодой человек, что продолжал смотреть мне в лицо, казалось, даже не моргая. — Да чего ты уставился так? Как ни старайся, не разглядишь ты человеческую душу своим туннельным зрением, — я намеренно выделил последние два слова, хотя понимал, что давить на кого-либо физическим недостатком некорректно с моей стороны. Незнакомец, очевидно, не имевший понятия о такте и личных границах, за прошедшие десять минут своим присутствием успел изрядно вывести меня. — Ты симпатичный, — он сказал это таким тоном, будто замечание о странности его поведения было издёвкой, граничащей с абсурдом. — Мальчики редко бывают, но ты правда ничего такой, даже с этой хреновиной под глазом, хотя я бы лично такое, чтобы не выделяться, замазывал, потому что скрыть это — хотя бы реально. Мне интересно было посмотреть на того, кто так приглянулся моему точно гетеросексуальному брату. Он кажется социальной бабочкой со стороны, но не так часто говорит с чужаками, и, уж тем более, корча невинную моську, спрашивает у Сана, как зовут кого-нибудь, потому что очень стесняется, но хочет подружиться с ним, — тот закатил глаза, сощурился в странном выражении. — Уён-и может бесить меня иногда тем, что липнет, и ведёт себя, как редкий долбаёб, но он на полтора года младше, и он мой малыш, всё ещё, поэтому, если расстроишь его, я бошку тебе откушу. — Сонхва улыбнулся дёснами с выражением лица столь театрально-невинным, что шуткой эти слова прозвучали едва ли. — Решил предупредить об этом, так, на всякий случай. — Ты, — я похлопал по нагрудному карману, проверяя, не потерял ли свой пропуск (возможно, эмоциональный дискомфорт сделал меня малость параноиком, потому что пропуск за весь день я ни разу даже не использовал), — странный и немного пугаешь меня этим. — Я встретил фантом из прошлой жизни, но смог свалить и налакаться незаметно для надсмотрщиков, поэтому разучился шутить и стал ну очень красноречивым. Это пройдёт через часов семь-девять, — пожал тот плечами, — наверное.***
Уён сидел по-турецки на (предположительно, пустом) деревянном контейнере, одном из тех, в которых грузовиками привозили продукты, и с детским любопытством созерцал, как его брат пересчитывает сигаретные окурки, разложенные на грунтовой дороге, у лужи. В необычной игре младшего тот проблемы, похоже, не наблюдал. Я не то чтобы искал встречи с братьями Чон намеренно, хотя и был почти уверен, что найду их на пустыре, за ограничительной лентой зоны карантина: подальше от скопления людей Уёна тянуло, будто по долгу крови, Кюнмин был неизменным приложением к нему. — Сонхва, один из моих хёнов, вообще не может сидеть со скрещенными ногами. Я долгое время думал, что он это несерьёзно, но, похоже, у обладателей ног от ушей свои причуды, — Уён заговорил неожиданно, достаточно громко, чтобы я мог слышать его на расстоянии нескольких метров (казалось, он даже не оборачивался в мою сторону, но знал, что я смотрю на него с самого начала, и я задался вопросом, всегда ли было так). — А, тот что твой, — мне понадобилось некоторое усилие, чтобы голос звучал равнодушно, — любимчик. Похоже, вы особенно близки. — Из всех звёзд на небе, — тот вытянул руки наверх, посмотрел на них и улыбнулся (безрадостно как-то), — для меня он с детства был самой яркой. У нас небольшая разница в возрасте, но хён просто… симпатичный, высокий и возмужал рано: девочки на него внимание уже лет в четырнадцать обращали. Он получил государственную стипендию на обучение в частной старшей школе за высокую успеваемость. Знаешь, одну из тех, где подавляющее большинство — пафосные, богатые и проходят программу с репетиторами наперёд? Сонхва всегда удавалось всё с поразительной лёгкостью, будто он и не живой человек. Мы плохо ладили, когда были младше, потому что я не мог справиться с собственной завистью и во всех злах мира обвинял его. Я очень жалею об этом сейчас, потому что Сонхва-хён, в конечном итоге, заплатил за то, чтобы быть собой, слишком высокую цену. Минги-хён так вообще в топ один процент учащихся вошёл когда-то, но, — Уён резко замолчал, сглотнул скопившуюся во рту от продолжительной речи слюну прежде, чем продолжить (я очень хотел взять его за руку в тот момент, но побоялся, что это может быть уже слишком). — Хён из посредственных и упорных. Он несколько лет бесцельно слонялся по Корее после выпуска из академии искусств, до тех пор, пока не был вынужден вернуться в Сеул, чтобы позаботиться обо мне и Кюнмине, потому что мама больше не могла. Я знаю, что это решение далось ему нелегко и заставило подрезать самому себе крылья, обрекая на молодость, возможно, более болезненную, чем у многих других. Он никогда открыто не обвинял нас в своём бессилии перед судьбой, хотя на его месте я сам бы, наверное, стал. Минги замечательный, — он посмотрел на младшего брата, который всё ещё сосредоточенно перебирал бычки, видимо, всерьёз найдя подобное занятием чрезвычайно увлекательным, крикнул что-то на своём диалекте (звучало почти песней) и рассмеялся вдруг громко, заливисто, — они все у меня лучшие на свете. Только я недоросль специфичная, добрая, но… эм, не очень рассудительная, — махнул рукой, — в любой семье не обходится без урода. — «Недоросль» — худшая театральная постановка на моей памяти, а ты человек идеального размера для поцелуев. — Я подошёл ближе, стоять на расстоянии трёх-четырёх метров и говорить намеренно громче из-за этого было, всё же, нелепо, — «Странный мальчик», по совместительству покровитель шпингалетов, мой единственный относительно близкий друг, всегда говорит так, когда я начинаю загоняться, мол, ниже ста семидесяти пяти — не солидно как-то. — Целовать бы ещё было кому, — Уён ухмыльнулся, убрал волосы, то и дело липшие к лицу из-за ветра, в небольшой хвост на затылке одним из множества ярких браслетов из мелкого бисера. — Ну, хочешь я? — я был растерян, просто хотел разрядить атмосферу, потому что небо роилось тучами, воздух, казалось, стал тяжелее пред бурей. — Хочу, — ответил Уён вполне серьёзно, спрыгнул с контейнера на землю, — только без языка. Ты куришь, — поморщился, — как Сонхва-хён, запах мерзкий и долго выветривается. Плохая привычка, совсем не подходит тебе. — Может и брошу как-нибудь, — я провёл подушечкой указательного пальца по завитку его уха, прокрутил маленький серебряный гвоздик в хряще и коснулся губами его, невесомо, почти сразу отстраняясь, — если смогу себя правильно замотивировать. Чон Уён походил на маленький ураган, который по досадной случайности заточили в человеческом обличии, пах детским шампунем с полынью, мог сменить с десяток выражений лица в секунды и не боялся говорить прямо о том, что действительно думает. Сам факт его существования казался мне насмешкой над здравым смыслом, потому что человек просто не должен владеть той сокрытой энергией, что излучал Уён, когда хмурил брови, смеялся или танцевал босиком. Он будто слышал музыку в шуме ветра, понимал, о чём шепчутся травы, и обладал мистическим влиянием на погоду. Когда я видел Уёна, неизменно начинался лисий дождь, и я всякий раз думал, мол, стóит стихии подуняться, а солнцу выйти из-за туч, тот растворится в воздухе так, будто его никогда и не было. Было что-то особенное, жуткое в том, как эмоции сменяли друг друга на лице Чон Уёна. Он загадка, разгадать которую я бы не рискнул, потому что ответ, вероятно, окажется лишённым всякого смысла. Я ощущал себя слабым, уязвимым и, как никогда, смертным рядом с человеком, ход мыслей которого не мог предугадать. Большинство людей, хотят они того или нет, подпадают под условные классы, отыгрывают относительно устоявшийся публичный образ. Понять их не так сложно, имея уши и глаза, но Уён в непосредственности своих слов и действий ни в одну из мнимых категорий не попадал. Осознание этого с каждым днём выбивало меня из колеи: Чон Уён больше походил на стихийное бедствие, чем на живого человека. — Всё время неосознанно прикрываешь левый глаз волосами. Я сначала подумал, что ты подкрашен, потом, что у тебя, синяк там, но, — осторожный полушёпот вырвал меня из размышлений, я несколько раз моргнул, пытаясь сфокусировать взгляд на лице говорящего, — это с рождения так, или… — Уён протянул руку к моему виску, обвёл контур родимого пятна мизинцем. Его лицо приобрело то непривычно серьёзное выражение, что и во время разговора в столовой, когда тот уронил палочку для еды на пол. — Похоже на сердечко, и ещё одно, — я поморщился от прикосновения сухой, холодной ладони к уголку глаза, — поменьше. Знаешь, что у тебя уши краснеют, когда смущаешься? Это мило. Кюнмин неуверенно дёрнул брата за рукав (этот ребёнок застенчив в той степени, что я назвал бы его скорее пугливым), пробубнил что-то невнятное и покрутил запястьем, подражая указанию времени на наручных часах. Уён некоторое время смотрел на того непонимающе, но после кивнул, поднял на руки, позволяя обвить корпус ногами и повиснуть на себе, подобно маленькой коале. Мальчик улыбнулся довольно и показал мне язык (он, очевидно, приревновал старшего и, чисто по-детски, радовался вернуть фокус его внимания на себя). — Извини, — Уён сказал виновато, — я должен забрать у Сан-и-хёна документы на выезд, проверить рюкзак и уложить Кюнмина. В ином случае в шесть утра мы просто не встанем. Ты ведь найдёшь меня, когда выйдешь отсюда, правда, Кан Ёсан? — Он пальцами свободной руки стянул кислотно-жёлтый браслет, некоторые из бусин в котором уже стёрлись в белый, с волос и протянул тот мне. — Дай мне свой номер, или KakaoTalk, или, — я запнулся, перевёл взгляд с украшения на Уёна (бисер ярко контрастировал с его слегка загорелой кожей), — без разницы, что угодно. Починю телефон — напишу тебе. Кстати, как так вышло, что домой в Сеул отпустили только тебя и Кюнмина? — Понятия не имею, — Уён качнул головой и крепче обнял брата. — Минги тоже это не нравится, но мы не первая семья, с которой произошло подобное, некоторых выпускают с разницей в два дня, кого-то — в неделю. Было бы хуже, если бы Кюнмина без меня отослали, — он замолчал, но через секунду добавил, — ты обязательно должен меня найти.***
С трудом, но мне всё же удалось рассмотреть ссутулившуюся под клетчатым пледом, фигуру, что на фоне разрастающегося с поразительной (относительно моей памяти о не так уж давно минувшем юношестве) скоростью Инчхона выдавалась вовсе Кастором на сентябрьском небе. Показавшийся мне за секунду до того потерянным взгляд молодого человека заметно прибавил осознанности, когда тот понял, что на крыше уже не один, и, замешкавшись, обернулся ко мне, легко кивнув головой в знак приветствия. Он приспустил край пледа, в который закутался так, что не видно было части лица, на плечи, и, вероятно, по привычке попытался заправить находящиеся у лица пряди недавно остриженных коротко волос за уши. Мне на секунду показалось, что его подсознательно смутило ненамеренное нарушение личного пространства, но я предпочёл проигнорировать эту мысль. Сосед учтиво закинул один из краёв пледа, согревавшего до того его самого, мне на плечи и пододвинулся ближе, чтобы под отрезком волсофта уместились двое. Этот незатейливый жест (по крайней мере, в моём видении), сделал атмосферу чуть более непринуждённой, отчасти, даже уютной. Уникальная способность, которой, кажется, от природы, обладал Хонджун, заключалась в том, чтобы привносить иррациональное спокойствие в любое место или действо, что так или иначе имело к нему отношение — с этим человеком молчание неловким не было никогда, за что я (хотя не упоминал этого вслух) был ему в высшей степени благодарен. — Сегодня ночь безоблачная, — сказал тот шёпотом, чуть в нос, сделал глоток жидкости из термокружки, которую я сразу и не заметил, — в городе впервые за долгое время видно звёзды. Я так часто себе под ноги смотрю, что уже начал забывать, каким красивым иногда бывает небо. — Ты бы спать шёл, хён, — я поправил начавший соскальзывать с плеча плед и потянулся за всё ещё тёплой кружкой, но та оказалась пуста. — Комендантский час давно наступил, и, если тебя снова не застанут в комнате, проблемы будут у обоих из нас, потому что я клятвенно обещал Чхве-сонбениму, что подобное не повторится, когда тебя в прошлый раз чуть на улицу за нарушение местного режима не выперли. — Прости, не хотел подставлять тебя. И тогда — тоже, — Хонджун закрыл глаза, откинул голову назад и сделал глубокий вздох прежде, чем продолжил, — просто я слишком устал, чтобы уснуть. Знаешь дни, когда голова пустая, но сна ни в одном глазу? Я отдал всего себя спорту, но в такие — ненавижу свою жизнь и начинаю сомневаться в том, действительно ли нахожусь на своём месте и не прогнулся ли под желания родителей вместо того, чтобы следовать своим собственным. У меня ведь никогда не было времени всерьёз задуматься над своими планами и мечтами: сколько себя помню, я отыгрывал тайм за таймом, полагаясь скорее на механическую память, — тот рассмеялся слегка нервозно. — Ёсан, мне спортивную стипендию в Сонгюване предлагали, а я до сих пор понятия не имею, как вообще капитаном команды умудрился стать. Я даже не похож на хорошего футболиста, но меня в первый же сезон почти единогласно выбрали на эту роль, и я никогда не задумывался о том, чем эту крайне своеобразную привилегию заслужил.Я встретил тебя, когда мне было двадцать, и… ты ведь не знал, что я проспорил свой первый поцелуй тебе. Чувствую, будто… — Жизнь прошла сквозь тебя и, как бы безоблачно ни было сегодня, ты упустил что-то очень, очень важное во вчерашнем дне, — я кивнул собеседнику и дотронулся кончиками среднего и указательного пальцев до тыльной стороны его ладони, — но, если бы ты мог оказаться сейчас где угодно, опуская финансовую составляющую вопроса, внешние факторы, возможно, в чём-то здравый смысл, то что бы это было? — Домой, — сказал тот несколько ниже привычного тона, — вернулся бы домой. — Я поморщился в ответ на это, не до конца понимая, что собеседник имеет в виду. Молодой человек улыбнулся вымучено и перевёл взгляд мне за спину, но спустя несколько секунд пояснил. — Сколько бы лет нам ни было, всегда нужно место, которое можно назвать домом, потому что без людей, которых любишь, ты всё равно будешь чувствовать себя одиноким. Все, кого сводит судьба, должны хотя бы раз расстаться, хотят они того или нет. Но даже понимание этого не делает воспоминания об относительно счастливых моментах прошлого менее болезненными — все неугомонные сердца в мире находятся в бесконечном поиске дороги домой. Смотря тем вечером на постепенно оживающий с наступлением темноты город, я невольно задумался о том, как много в нём бездомных по своей сути людей, что носят маски чуждого благополучия, изо дня в день строя иллюзию довольства, боясь безлунными ночами самих себя. Но как бы много нас ни было, мы всё ещё остаёмся один на один с демонами собственных страха и бессилия, когда нуждаемся в ком-то, кому могли бы доверять. Хонджун, которого я знал (или привык знать), несмотря на внешнюю сдержанность, едва ли отличался меланхолизмом натуры или склонностью пускаться в рассуждения об абстрактном. Возможно, мне в привычку вовсе вошло отношение к нему, как к личности весёлого нрава, но слегка поверхностной, глубиной мысли не отличающейся. Он тот, кто носит уродливую, но чертовски удобную обувь: не из тех, кого увидишь в до блеска начищенных брогах, даже в праздничный день; смеётся над шуткой во весь голос, не прикрывая рта и ничуть не смущаясь того. Хонджун — человек заурядный и до абсурда очевидный во всём, что делает и говорит публично, но в очевидности своей непривычно очаровательный. На моей памяти, тем из нас двоих, кто лёгок на подъём и знает, как подобрать нужные слова поддержки всегда скорее он был, и я действительно растерялся, кажется, впервые за несколько лет знакомства, видеть того в столь подавленно-задумчивом настроении, но в то же время не мог избавиться от этого странного японского чувства, что было для меня ново. Я ни разу до той ночи и на секунду не задумывался о том, была ли карьера футболиста мечтой всей его жизни, заведомо полагая, что, если он пожертвовал свои юность и здоровье какому-то делу, безоговорочная любовь к нему является чем-то само собой разумеющимся, и, осознав это, пришёл в замешательство: знал ли я человека, с которым делил еду и кров так хорошо, как хотел этого? Я не мог не слышать, что призраки его прошлой жизни твердили о причине неожиданного ухода из спорта, несколько отличавшейся от заявленной официально, но предпочитал не давить на, очевидно, всё ещё гноящуюся рану, потому что так хорошие друзья поступают до тех пор, пока в обратном острой нужды нет (даже если из простого любопытства я хотел знать, был ли тот в чём-то перед оставшимся по слухам не то слепым, не то глухим товарищем по команде виноват). Люди вокруг меня были очень злыми, и это изменило то, как я отношусь к людям, потому что я действительно не знаю, через что они проходят. Иногда внутри столько всего происходит, но ты не можешь об этом никому рассказать. Я хорошо помнил, что испытывал нечто подобное, когда был младше, и я не понимал, что с этим делать, ведь не знал, как описать то, что я чувствую. Так сложно об этом говорить, потому что ты не знаешь, как выразить подобное словами. Я осознавал, что у меня прекрасная семья, надёжные друзья, но всё это не имело смысла: я хотел, чтобы мир поглотил меня, и я думал, что небытие — это то, что мне нужно. Жизнь была так динамична, и я не мог с этим справиться, я не успевал и никто этого не понимал. Мозг подростков устроен совсем по-другому: они уверены, что любая травма останется навечно, и, мне кажется, иногда мы все об этом просто забываем, упрощая с возрастом то, что могло быть чрезвычайно важным когда-то. — Полагаю, ты прав в том, что пути двух людей в какой-то момент могут разойтись, как бы сильно те друг друга ни ценили, потому что единственное, что предвидимо в Судьбе — это её неочевидность, — я пожал плечами (край пледа снова слетел), — ты можешь стать кем угодно, но, всё же, для своего человека навечно останешься микрокосмом. До тех пор, пока в твоём сердце жива память о том времени, когда ты был безусловно счастлив, ты способен найти свою дорогу домой. — Человек, которого я потерял, возможно, не был так уж счастлив меня знать. Поначалу я очень злился на него; бесконечно обижался за то, что оставил меня один на один с большим, чуждым мне миром. Прошло достаточно времени, для того, чтобы эмоциональная боль стихла, и я смог простить ему это решение, хотя я его так и не понял, — Хонджун потёр лицо рукой (вероятно, засыпать он таки начал) и попытался провернуть крышку термоса, убеждаясь в том, что закрыл его герметично. — Я, кажется, всё ещё скучаю по нему и, оказавшись в изоляции от своей нормальной жизни, чувствую это сильнее обычного. — Три года тебя знаю и подумать не мог, что ты такое клише, хён. Она, вероятно, была исключительной девушкой, раз зацепила тебя так сильно, потому что мне всё это время казалось, что ты ну… из тех парней, которых отношения с девушками не очень-то интересуют, но я не, — сглотнул, — не в этом смысле, не… — Моя любовь к нему расцвела ещё до того, как я узнал, что подобное, оказывается, бывает мерзким и противоестественным, — тот замолчал на несколько секунд, видимо, обдумывая, что конкретно хотел сказать, — но в том, чтобы целовать человека, рядом с которым мир кажется тебе необъятным, ничего аморального быть не может. — К нему, значит, — я улыбнулся дёснами (это казалось закономерным). — Всё это так абсурдно в своей жестокости, хён, что я искренне посмеялся бы над сложившейся ситуацией, если бы косвенно не был её участником. Вероятно, Чон Сон-хва несколько эм… изменился с тех пор, но почему бы тебе не задать ему вопрос о том, за что он так с тобой, лично? — Откуда ты… — Иначе бы ты не стал запирать себя в четырёх стенах на почти два месяца, а он бы не напился, разругавшись со своими, кажется, горячо любимыми братьями, — я закутался в плед, который каким-то образом умудрился перетянуть полностью на себя, сильнее. — Чувствую драму, в которой замешаны кризис самоидентификации и страх осуждения извне, приправленные щепоткой юношеского максимализма. В любом случае, это не моё дело, но мне искренне жаль, что вы вот так снова встретились: это как-то глупо и не совсем справедливо что ли, сталкивать вас нос к носу тогда, когда вы оба, вроде как, подостыли и начали жить нормальной жизнью, что бы там, на самом деле, шесть лет назад ни произошло, — ответил я, складывая одеяло в руках прежде, чем подняться на ноги. — «Пути Господни неисповедимы», или как оно там. В детстве встреча рассвета нового дня виделась мне чем-то, граничащим со сценой из сказки, и я слабо мог представить свой рассвет таким: сидеть на крыше полузаброшенного складского блока со странноватым, но, на удивление, лаконично вписавшимся в окружающую обстановку знакомым незнакомцем, но всё это казалось столь непривычно естественным. Кем бы на самом деле этот человек ни был, его присутствие, пусть от попытки разговора веяло шлейфом острой недосказанности, наделяло происходящее подобием смысла — этим утром я не был один, пусть и оставался одинок. Но как можно быть одиноким на улице, полной людей, и изменился бы мир, найди однажды две заблудшие души друг друга?