Новая фотография в альбоме.

Глаз Бога привносит в жизнь человека новые возможности и открывает доселе невиданные горизонты, о покорении которых раньше речи и не шло. Глаз Бога, как манна небесная, как подарок свыше, для всех — источник силы, приближающий на одну ступеньку к тайнам мира. Эта вещица сделана из металла, не обнаруженного ни в одном из семи уголков Тайвата, словно каждый раз сами Архонты играются с материей и для всякого собирают ее по-новому. Глаз Бога — уникальность, откликающаяся на зов только своего носителя, изготовлена до безобразия искусно. Словно Архонты действительно таким занимаются. Как будто у них такая возможность есть. Как будто они решают даже это. Скарамучча невесомо касается бирюзового, как наполненный жизнью океан, камня. Холодный, он изредка светится под кончиками пальцев хозяина. Так Скарамучча понимает, что Глаз Бога — не эфемерное явление. Не шутка. Не злой рок. Не издевательство. И даже не наказание. Хотя сквозь прожитые годы именно так и кажется. Через ширму электрических бурь и расползающихся под кожей воспоминаний легкое дуновение стихии почти что пощечина. Такая, которую оставляют истеричным детям в порыве отчаяния. Такая, которая ощущается святой водой на коже беса, невовремя брошенной фразой, разразившей скандал, неуместным утешением и спичкой в руках младенца. След от нее пузыриться, не зарастает сухой коркой под одеждой. Только и остается, что заклеить пластырем и надеяться на припарки. Поток воздуха, вызванный отгоняющим мысли движением, заставляет парня удивиться. Прошло столько времени, а он так и не привык управлять этим. Он так и не нашел способ, как справится с этим. Как все исправить. Глаз Бога привносит в жизнь людей и ответственность тоже. И от этого легкий, как перышко весенней птицы, этот подарок свыше тяготит плечо Скарамуччи. Он тянет его вниз, к земле, когда парень стремится подняться выше. Взлететь, конечно, получается, а вот признаться себе в том, от чего бежит, и взглянуть под ноги — не очень. Ведь там, ниже, снуют обязательства, притаившиеся у корней деревьев, притихшие в траве. Там самые опасные твари, которых когда-либо знал мир. Там призраки прошлого, разбросанные бурей лжи, пораженные ударами эгоизма как молниями, умерщвленные вопреки и несмотря. Ненавидящие и ненавидимые. Благо, их не видно с высоты полета. И тех, кто от них пострадал — тоже. Скарамучча сопротивляется идее о том, что что-то должен Богам за свой Глаз. Никому ничего он не должен. Нет на нем никакой ответственности. И, сжимая кулак, в подтверждение рассеивает ураган из теней вокруг себя. Всякую рефлексию уносит за собою Ветер, заглушает мольбы и молитвы с земли, как если бы Скарамучча действительно был Бо... Неважно. Ветер ему действительно поддается. Ветер, неизменный и неумолимый, в один момент кажется мягким и одобряющим, ласкающим, а в другой — бьет в грудь, сбивает с ног, вырывает последний выдох из груди. Ветер заполняет легкие, вытесняя собою воздух, притворяется животворящим и добрым. Ветер может сделать вид, что он на твоей стороне. Ветер может сделаться тебе другом и помощником, может поправить легким движением волосы, расправить твои плечи, улыбнуться как заботливая матерь, подтолкнуть к решению, направить вперед и успокоить в момент волнений. Ветер способен, как вода, освежить в жаркий день, одаривая радостью, и согреть в холод теплом своего энтузиазма. Он, играючи, поднимет тебя с земли и унесет стертые коленки дальше, туда, где облака расступаются, а ночь наступает не скоро. Такой ветер, Белый Отан, противоположность Хуракана, имеет множество оттенков, тысячу подвидов, сотню выражений, десятки последствий и одно единственное значение. Для Скарамуччи ветер — свобода. И не важно, кто создал его Глаз Бога, когда с его помощью можно исчезнуть. Он может раствориться в феновом эффекте, двинуться вслед за мареной и скрыться за сухостью Белого Отана где угодно. От кого угодно. И в момент полета, когда за спиной пентаграмма собственной стихии, этот незамысловатый пропеллер, парень несуществующими нервами и не взаправду сжимающимся сердцем делает то, что делать не должен. Он чувствует. Чувствует, что может позабыть обо всем, пока летит над холмами Сумеру. От дерева к дереву он толкается вперед, как если бы действительно мог убежать от мельтешащих внизу людей, от их судеб и теней, с которыми никак не связан. Он и со своей-то тенью справится не может. Ноги несут его прочь, а руки, напряженные подобно крыльям, рассекают пространство леса. Скарамучча не дышит, ему не за чем тратить на это время. Ему не за чем обременять себя вообще чем-либо, когда дует ветер и выметает из его головы все лишнее: сумерский шум, инадзумские обиды и заснеженнные ожидания, раскиданные острыми шипами по веткам джунглей и сплетенные паутинами из лиан за каждым поворотом. Ему не надо более мирского. Зачем? Ведь есть ветер. Тот, который заглушает голоса прошлого, и уносит в будущее, где ничего не решено, где еще ничего не сделано. Будущее, в котором не отравлены словами судьбы, связанные узлом в своем зачатке, в котором нет места для предательств. Будущее, в котором еще не родились опрометчивые идеи о создании оболочки — просто куклы — во имя божественного промысла. Будущее простирается чистым полотном на уровне горизонта, когда Скарамучча делает передышку на верхушке дерева. Его крона шелестит под Белым Отаном, пытаясь отмахнуться от него, как от назойливой мухи, и парень еле удерживается на ногах. Ветру не терпится пуститься наутек, прикоснуться к будущему, обдать его летним жаром, насытиться его жизнью, высушить полностью. Он толкается в ноги, бьет хвостом по рукам, бодается в спину, встает на дыбы, лишь бы сорваться с места. Ветер никогда не останавливается надолго в настоящем, гонимый, как и Скарамучча, своим прошлым. И в момент, когда хочется оглядеться по сторонам, присмотреться к дрожащим пейзажам на секунду, ощутить мирское, погрузиться в трясину жизни хотя бы кончиком пальцев, рискнуть прислушаться к звукам вокруг и голосам внутри себя, ветер подхватывает под мышки и тянет дальше. Ветер плюет на нужды, запрятанные глубоко в душе, не откликается на мимолетные мысли, сказанные вслед фразы, и не дает того же сделать Скарамучче. Скарамучча не знает, что значит его Глаз Бога, кем он был сотворен и зачем его одарили такой силой. Может, это было одобрение. Может, они увидели в нем ответственного. Может, так ему позволили искупить свои Грехи, тянущиеся полоской грязи за носком Скарамуччи по всему Тайвату. Так случается, если летишь слишком низко к земле. Так случается, если слишком близко столкнуться с последствиями. Но Белый Отан на это плевать хотел тоже. Он срывает шляпу с головы и взъерошивает индиго волос так, если бы заменял Скарамучче брата, наставника или друга. Он смеется и свистит между стволами кармафалы, цепляет зубами сумерские розы и срывает лотосы кальпалата, знаменуя очередной подъем на вершину холма. Этот ветер бросает вниз пыль из-под ног Скарамуччи, туда, где осталось все: животные, люди, судьбы и напоминания о том, что он когда-либо сотворил. Ветер играется и пакостит, притворяясь то родственником, то приятелем, то собакой. И этот же Ветер срывает ветки с деревьев, выгрызая их лохмотьями. Как выгрызла себя кукла из основания Ирминсуля. И скачет, скачет, скачет... Скарамучча сжимает зубы на грани возможностей, ведь энергия, заряд собственной магии, кончается снова. Чувство возвышенности сменяется на нечто более неподъемное, грубое, напоминающее о гравитации, о ноше, о тяжести Глаза Бога на плече. Он не находит даже сучка под собой, чтобы сбалансировать падение или его прервать, и потому оборачивается сам дуновением ветра, каплей бирюзы, планирующей вниз. Приземление не самое приятное, но потерпеть треск в коленях и волну, подбрасывающую искусственные внутренности, можно. Перетерпеть кукла может все, но от этого знания не легче. Скарамучча ловит свою шляпу и смотрит вверх, туда, где еще секунду назад скакал верхом на ветре. В этом взгляде почти тоска. Почти сожаление. Почти обида. Ветер насмешливо крутит у виска подобранными листьями и подмигивает уплывающими облаками. В ответ ему хочется плюнуть, показать язык или окликнуть пообиднее, но Скарамучча продолжает молчать. У Ветра всегда есть имена. Названия. Сотни личностей, сплетенных из случайных встреч и мимолетных знакомств, и столько же ролей, которые никогда не повторятся, но ни одну он по-настоящему не играет долго. Ветер меняет маски и направления, запутывая следы с ловкостью лиса, и елейно щелкает по носу перед тем, как ударить в лицо и сбежать. Скарамучча хмурится и чувствует себя наполовину обманутым, а на другую — глупцом. Ветер нельзя оседлать, даже если очень хочется, даже если им управляешь. За ним можно только отправиться вслед и бежать, вечно бежать от прошлого, от людей, от себя самого, но потом оглянуться не успеешь, как растерял не только воспоминания, но и свою личность. Не успеешь понять, как подарил ее Ветру в попытке обрести покой. И Скарамучча чувствует, что солнце теперь печет сильнее, что нагреваются его не живые конечности, что тяжелее одежда, что шляпа не просто символ, а помогает скрыться от полуденного жара. Он знает, что затишье, выкинувшее его на поляну неподалеку от Сумеру, временное, и что оно таит в себе куда большую опасность, чем кажется. Затишье означает смену Ветра. Ветер меняет личину, и Скарамучча может только гадать, каким он предстанет в следующий раз, как задует и кем представиться. Парень в ладони перебирает маленькие потоки. Проверяет, может ли еще управлять Ветром. Может. К счастью, к облегчению, к радости. Пора возвращаться. Нахида зовет его, врываясь в мысли одним лишь ей известным образом, и что-то рассказывает о проблеме, возникшей в Академии прямо сейчас, когда у Скарамуччи закончились силы и желание разговаривать. — Сейчас вернусь, — бросает он вслух, хотя Архонт все слышит и так. С ее удивительными силами рта вообще можно не раскрывать, чему Скарамучча только рад, да не может. Нахида настойчиво требует его социализации и обязательного участия во всех делах этого муравейника, и не заметить не получается: — Что, матры уже не справляются? Нахида молчит, пока Скарамучча разворачивается к городу, и чересчур непонятным тоном впервые подыгрывает его огрызаниям: — Матры туда не дотягиваются, — и после точно отключает канал связи, как будто вживленный в кукольную голову Скарамуччи вместе с трубками, чипами, механизмами и шестеренками, поврежденными временем и людьми. Ветер подхватывает его смешок, сорвавшийся с губ шелестом, скрежетом проволоки, и уносит шквалами недоумение куда-то, где хранятся ответы и валяются ключи к замкам, на которые он себя посадил подальше ото всех. Пока еще это Белый Отан, но уже какой-то другой, более прохладный, навевающий новые возможности, открывающий, как Глаз Бога, новые горизонты, обманчиво втирающийся в доверие уже котом, который ластиться об ноги, толкается в ладонь, вьется голодной детиной рядом так, словно никуда не убегал и никого не бросал. Но не может все быть так прозаично. За Белым Отаном неизменно следует Черный, влажный, предвещающий бури, дожди, ураганы, невыносимые бедствия, перемены и череду проблем, и Скарамучча это отлично знает, предчувствуя всеми возможными и невозможными способами какой-то сдвиг в пространстве, движение литосферы, сгущение летних красок в преддверии осени. Он не может выбросить это из головы, когда приближается к Академии и видит на самой ее верхушке, выше здания, выше Храма, выше разросшихся веток — матры и правда дотянуться не могут — спящую девушку. Стоит и спит. На самом краю. Ее до ужаса синие волосы, выгоревшие к концам, по-хозяйски треплет Ветер, бросивший Скарамуччу рядом. И даже генерал махаматра с его любовью к возвышенностям озадаченно чешет затылок.