Жаль, что я не знал тебя раньше

Спиной к ветру, и все же вырваться может чья-то душа. Спасет, но не поможет, чувствую кожей – пропащая.

Спертый воздух заполняет саднящие лёгкие до отказа, до жгучей боли, но человек продолжает дышать, обжигая горло – если прекратит судорожно хватать ртом воздух, пропитанный горьким туманом и болотной тиной, рискует жизнью. Впрочем, он делает это даже сейчас – руками раздирая густые, плотные клубы холодного тумана, стеляшегося по земле и окутывающего собой все пространство, где так непозволительно тесно и некуда ступить, не за что ухватиться дрожащими руками. Колени подгибаются и ноют, глотку раздирает громкий, хрипящий кашель, а обувь вязнет в липких, утягивающих на дно болотах – исцарапанные, кровящиеся руки наконец зацепляют в глубоком беспросветном тумане толстую корявую древесную ветвь. Душераздирающий изломанный крик разносится по пустынной, охваченной тисками тумана округе, долетает до самых темных уголков и эхом возвращается обратно, пока раздробленные от удара об острые камни коленные чашечки впиваются в землю, а по предплечьям со вспоротых ладоней стекает липкая, вязкая кровь. Голубые, пропитанные болью и безысходностью, застеленные пеленой слез глаза раскрываются, судорожно бегают из стороны в сторону, пытаясь углядеть в тумане свое спасение, свою единственную надежду. Лёгкие спазмами сводит от крупных тяжёлых вдохов пропитанного ядом воздуха, а на шее стремительно и крепко змеёй скручивается петля. Окровавленные, изодранные руки скользят по ней, пытаясь распустить, содрать впитывающий в себя кровь плотно свитый канат, но беспомощно падают на землю, пытаясь выдержать вес слабеющего с каждым хриплым, надорванным обреченным вздохом. Смерть дышит откровенно и леденяще в затылок, и крупная металлическая коса свистит, рассекая воздух, где-то совсем рядом. Глаза упорно распахиваются, вопреки льющимся по щекам слезам, испуганно всматриваясь вдаль – земля, холодная и влажная, впитывает кровь и слезы, а воздух запоминает, отпечатывает в себе каждый гулкий удар слабого человеческого сердца, что вот-вот разорвется в груди, пробивая хрупкие ребра. В идеальной тишине черные вороны глухими хлопками рассекают заваленное туманом небо мощными крыльями, и их голоса отдаются в голове нестройным хором. Туман пятнами темнеет на глазах. Пустые глазницы липкого ужаса чернотой смотрят, проникают под кожу, душат со всех сторон – лёгкие сокращаются с немыслимым усердием, пока удавка смыкается на тонкой шее сильнее с каждым сорванным, судорожным вдохом в муках умирающего человека, проламывая позвонки и врезаясь, вспарывая кожу и разрывая сонную артерию. Едкие испарения сырой, ледяной земли пробираются под кожу, въедаясь в мясо, шелковыми лоскутами оплетают руки, неспособные больше оторваться от сырой земли, плывут под одежду осторожными, почти нежными касаниями, оглаживая сведенную нехваткой губительного в своей ядовитости и живительного в своей нужности воздуха грудь. И в этот же момент сдавливают крепкими путами, выламывая ребра, впивающиеся в лёгкие. Из рта по подбородку, прокатываясь по вспоротой шее, вытекает вязкая кровь, лужей скапливаясь у прикованных к земле рук. Громкий, злой смех раскалывает, разламывает мощностью сгустившийся воздух и прорезает чернеющий туман. Уставшие веки смыкаются, скрывают раскрасневшиеся, наполненные отчаянием и страхом дружелюбно протягивающей руку смерти глаза, лёгкие, проколотые острыми изломанными ребрами, разрываются, а с губ, украшенных кровавыми сгустками, с последним предсмертным обреченным хрипом срывается неожиданно громкий, оглушающий вскрик. *** Кошмар выпускает резко, выталкивая на поверхность в расплывчатую реальность, отпечатываясь лишь неописуемым страхом и чернотой в углах темной, оставшейся без спасительного света комнаты. Саша распахивает слипшиеся от застывающих слез глаза и судорожно моргает, хватая ртом сгустившийся, уплотнившийся воздух. Раздраженную радужку глаз жжет, и слезы брызжут из глаз новым потоком, дорожками оставаясь на алых, чуть вспухших щеках – Саша руками растирает влагу, солью стягивающую кожу, по лицу и продирает, до ещё большей красноты и припухлости растирает глаза, постепенно привыкающие к темноте комнаты с зашторенными окнами. Мрачные тени отступают, убегают, скаля гнилые зубы, сквозь щели на потолке и в обоях, скрываются в шкафу, на самых дальних и незанятых полках сбиваясь в комки, прижимаясь к бокам друг друга, и сквозь щели в плотных темных шторах, задернутых не до конца, наконец просачивается блеклый, скромный и будто смущённый своим расцветом, утренний свет. Саша тянется дрожащей, горячей рукой к телефону, валяющемуся на прикроватной тумбочке, все ещё тяжело, загнанно дыша. Грудная клетка ходит ходуном под аккомпанемент всполошившегося сердца, а воздух, уже не такой плотный, но все ещё тяжёлый, с трудом проходит в лёгкие небольшими порциями даже несмотря на крупные, шумные вдохи. На дисплее смартфона без десяти шесть; на висках проступает испарина, пропитавшиеся влагой простыни быстро остывают, неприятно холодя нагретую кожу. Руки сводит тремором, а ощущение глубоких ран и вязкой, стекающей вниз по предплечьям крови, опутывающей руки атласными лентами, не сходит, как бы Саша ни растирал кожу, пытаясь согнать неприятные остатки сна. Ноги онемели от долгого беспрерывного лежания и невозможности ими пошевелить, а колени, сохранившие в себе отвратительно реальные чувства из кошмара, простреливает режущей болью, покрасневшая кожа горит как от столкновения с жёсткой, острой поверхностью. Саша встаёт с кровати, морщась от прокатившегося от пят до шеи холода непокрытого ничем деревянного пола. Холодное дерево – знак плохой, и неплохо было бы сейчас остановиться, опираясь о стену, выровнять дыхание и успокоиться, чтобы не свалиться с ослабших ног при первом же неуверенном, осторожном шаге, и провести несколько сложных, но необходимых ритуалов, возводя изломанные защиты, прогревая квартиру и избавляясь от притаившихся в углах теперь не только его, но и олеговой комнаты теней. Саша игнорирует все пункты, поднимаясь с кровати медленно и почти ползком, все ещё держась за стену, добираясь до двери, еле передвигая ослабшие ноги. На выходе из комнаты почти спотыкается о вертящуюся у двери кошку – Саша отстраненно думает, что шерсть у нее не жёсткая, мягкая и приятная на ощупь, и с утра кошечка удивительно ласковая, а он так и не узнал ее имени. На кухню, чтобы промочить раздражённое, сухое горло, идёт медленно, все ещё слегка пошатываясь, морщась от головной боли, в сопровождении чужой, но необычайно нежной к нему с утра черненькой кошки, что осторожно, пытаясь не сбить с ослабленных ног, а вытянуть неприятные ощущения, мягкой шерсткой трется о кожу. Саша останавливается в дверном проёме, желающий, но не имеющий сил сдвинуться с места. Олег, кажется, погружен в себя так сильно, что не слышит ни громкого, ласкового мурчания кошки, ни нестройно шлепавших по холодному полу босых ног. Он сидит на стуле, закутанный в Сашину толстовку и теплые штаны, мёрзнет даже в отопленной квартире и кажется таким маленьким, почти незаметным – ни единое движение не выдает в измученном теле кипящей жизни, отражающейся в глазах искрящимися огоньками. Он здесь, ни живой, ни мертвый, в данную минуту снова просто существующий в стенах этой небольшой кухни, в цветной одежде меркнущий на фоне блеклый бело-бежевых цветов гарнитура – будто они и не расходились в глубокой ночи по комнатам, будто не разговаривали здесь, сидя друг напротив друга с кружками горячего чая, не выпитого и безбожно вылитого в раковину. Олег не реагирует на Сашу, что, подхватив вертящуюся у ног кошку, лишь бы чем-то занять потеющие ладошки, снова опускается на стул напротив. Он чувствует себя в собственной квартире, которую окутывают тёплыми покрывалами всевозможные защиты и заговоры, ненужным в этот тихий момент чужого единения с мыслями и предрассветной тишиной, и спокойным пейзажем за окном. Лучи солнца, ещё неокрепшего, но набирающего силу, оглаживают окна многоэтажных домов, отражаясь теплым, нежным цветом, убеждая проснувшихся в том, что новый день наступил – вот он, прорывает ночную таинственную завесу и расцветает мягкой зарёй. Но Саша на рассвет не смотрит – он чувствует его теплом на себе, и этого достаточно для того, чтобы уверовать в новый день. Сашу больше привлекает обречённо сгорбленная спина, обтянутая толстовской, растрёпанные, нерасчесанные после сна волосы и явственно проступающая, так рано изувечившая молодое лицо, теперь отчётливо видная под теплым светом солнечных лучей беспросветная печаль и тоска. Тоска эта въелась в лицо намертво, и только Олегу известно – она не по несбывшемуся, она по мечтам и грезам, по нежным словам, что сказаны только в собственных мыслях, по тому, что будет теплиться в груди, но не вырвется наружу. Тоска эта по свободе, заключённой сейчас в кованые цепи. Стрелка часов в тишине вдруг грохочет оглушительно, заставляя обратить на себя внимание – время переваливает за шесть утра. Осознание проебанных знаний настигает быстро, обгоняя секундную стрелку – Олег, любящий поспать, сладко поваляться в кровати до обеда, пока мать не начнет причитать на совершенное безделие, теперь встаёт ни свет, ни заря, раньше жаворонка-Саши. Саша теперь знает, запоминает и откладывает надолго, но толку от этого нет – не сейчас, когда удивляться есть чему, но уже слишком поздно. Восемь лет равняются вечности, и Саша понимает как никогда, что упустил слишком многое, и наверстать упущенное не всегда в этой жизни представляется возможным. Олег, словно выдернутый из долгого, невероятного, горячо любимого сна, вздрагивает, с досадой сжимая руки в кулаках – сконцентрироваться на дыхании не получается, отделаться от чужого навязчивого, давящего присутствия и упертого чужого взгляда тоже. Он разворачивается в сторону Саши всем телом, все ещё помутненным, но уже наполнившимся раздражением и недовольством взглядом уставившись в искаженное грустным удивлением лицо. Аура Олега, покалеченная, искрится, и Саша переводит на ее недовольные, взбешённые движения пропитанный виной взгляд, будто он повинен в том, что такая она, маленькая и совершенно беззащитная, почти сгинула от неправильно проведенных ритуалов. В частности, вина Саши все же присутствует – оттого он даже не пытается укрыть присутствующий, пусть не затапливающий, но определенно заземляющий любые порывы упрекнуть стыд. Аура Олега синяя, но от увечий потускневшая, утратившая былые яркие переливы – Олег это понимает прекрасно и без жалостливых взглядов, ежедневно ощущая отвратительную слабость во всем теле не только от гложущих мыслей и проблем, но и от невозможности организма восстановить необходимую энергию, что усиленно тратится аурой на простое выживание. Саша думает о том, что разговор с чего-то начинать нужно, и избитая аура, доставляющая тягость, работающая не против, но и не на хозяина, может выступить отличной темой для выстраивания хоть какого-то общения. Саша от нервов подскакивает со стула резко, резче, чем положено не нормами этикета, ненужного в собственной квартире, а банального не напугать взъерошенного и настороженного человека, не настроенного на душевный разговор. Хлопают дверцы шкафчиков, щелкает чайник, кружки гремят по столешнице, скрывая обречённый Сашин вздох – действия совершенно не нужные, но помогающие скрыть собственную нервозность. Набраться желания, чтобы развернуться, набраться смелости, чтобы заговорить. – Олег, – Саша прочищает отвыкший за несколько часов, проведённых в недрах кошмара, что все ещё вериться вокруг сгущающимся туманом, голос, – Твоя аура.. Ты ее чувствуешь? Хоть немного? Олег, ожидавший не такого начала, чуть распахивает глаза, позволяя секундной эмоции одолеть сдержанность, и снова закрывается плотным коконом из недоверия и отрешённости, хмурясь на чужой встревоженный тон, откидываясь на спинку стула, складывает руки на груди. – Допустим. Голос сквозит напряжением и ожиданием худшего исхода – какого именно, ещё не ясно. Но Олег вдруг судорожно понимает, что больше всего боится, если вдруг с чужих нецелованных губ слетит рушащее к чертям любую надежду на просвещение в таком близком и далеком одновременно мире эзотерики – «твоих способностей больше нет». То были ритуалы, втихую вычитанные из маминых потрёпанных годами книг, то был несмышленный, готовый познавать неизведанное без помощи и наставника Олег. Но ритуал ритуалу рознь, и за безобидными строками и действиями были скрыты опасные, изничтожающие неокрепшую энергию последствия. Избавится от влияния чернухи Олег тогда смог, выскребая последние силы, а восстановить ауру, почти неощущающуюся, сколько бы ни старался, сколько бы ни лил слез и крови – не смог, с каждым новым восстанавливающим ритуалом ударяющий, рвущий ауру только сильнее. В конце концов свыкся с ощущением пустоты и холода, без теплоты и надёжности окутывающей ауры. Она, как ни старалась, все равно не могла сцепить воедино истерзанные куски, отторгающие друг друга, развевающиеся тряпочками на ветру, и продувала могильным сквозняком. – Хорошо. Ладно, с этим можно работать, да, – Саша, разливая по кружкам чай, заставлял Олега, неутратившего любопытства ребенка и жажды знаний исследователя, томиться в ожидании объяснений, – Я вижу твою ауру. Не все потеряно, разумеется, но она слишком плоха для восстанавливающих ритуалов. В магии не все так просто, как кажется, забираешь – будь добр, отдавай. Тебе отдавать уже нечего, в противном случае, риск расстаться с аурой – залогом покоя и защиты – слишком высок. Тебе нужен донор. Человек, чья аура впишется в твою, будто родная – желательно или такого же цвета, как и твоя собственная, или родственного. Мы можем провести ритуал, но только тебе нужно найти такого человека, чтобы.. Саша прерывается, перебитый ехидным смешком. – Так я уже, разве нет? – Олег издевается намеренно, изламывая брови и наблюдая за бессильной гримасой отчаяния и смирения на чужом лице, уже не прощупывая, натурально пробивая границы дозволенного, – Ты идеально подходишь – я пусть не вижу твою ауру, но знаю, помню, Саш, что она фиолетовая. Чем тебе не родственный цвет? Саша обреченно вздыхает, потирая переносицу. – Олег, это очень сложный ритуал, а если вспоминать твои слова о том, что ты собираешься съехать.. Мы свяжем друг друга, понимаешь? Если ты просто уедешь, ничего, конечно, не случится, но если ты пожелаешь разорвать связь, не только твоя, но и моя аура разорвется без возможности на восстановление. Олег распахивает глаза, его брови стремительно летят вверх, расчерчивая лоб морщинами – поразительная наглость, Саша даже здесь о себе. – А ты все о себе любимом, ну оно и ясно. Ты не думаешь, что лучше как раз с тобой этот ритуал и провести, чем с какой-нибудь бестолково незнающей и согласной девчонкой или парнем, до скончания дней связывая и обрекая на хер пойми что? Олег глуп и молод, не просвещен, и недостаток знаний пытается компенсировать логикой – но где логика, там магии места нет, и Саше, варящемуся в этом безумии и бурлящем котле, это известно прекрасно. Это сложно – объяснить, втолковать ещё юному, пропитанному обостренным чувством справедливости мозгу, что есть что, и с чем это едят. Саша, выдыхая почти на грани слышимости «Хорошо», кажется, вновь совершает на сей раз непоправимую ошибку, поддаваясь собственным хотелкам и безумному желанию восполнить все упущенное за восемь лет разлуки, оставить, как бы это изврашенно и жадно не звучало, Олега себе. Он не объясняет, даже не собирается, нагло заталкивая полуживую совесть подальше, чтобы не вякала, что как раз с незнакомцем, с которым Олег не связан ни кровными узами, ни по природе эмоциально, ритуал пройдет успешно, без ущерба и без разрыва аур даже в случае прекращения какого-либо общения. Привязка к родной крови – дело всегда опасное, закрепляющее за собой плачевные последствия в случае несоблюдения правил. У Олег с соблюдением правил все тяжко, и Саша подвергает и себя, и Олега несусветной опасности. И все равно вторит себе же, убеждая живущую на последнем издыхании совесть в правильности безумного решения. – Хорошо. Мне нужно подготовить инструменты, настроиться. Я прошу тебя, пока не поздно, подумай ещё раз – хочешь ли ты этого.. со мной? – Выхода нет, – Олег почти беззаботно пожимает плечами, хмурясь на странную формулировку, больным мозгом находя, просвечивая подтекст и постукивая по двойному дну, и встаёт со стула, вместе с кошкой, имя которой Саша так и не узнал, удаляясь в свою комнату. Саша выдыхает и только сейчас осознает, чувствует свои до предела напряженные, затекшие плечи, отпуская себя и горбясь от осознания сотворенного. Выход есть всегда. Но не всегда он известен. *** Полумрак окутывает комнату – за темными шторами, задернутыми наглухо, кипит, бурлит жизнь, но плотная ткань не пропускает ни единого копошения, ни единого блуждающего лучика света, погружая комнату во мрак – он не спокойный, не приятной негой разливающийся во время ритуалов. Сейчас он гудит, клича беду, холодит кожу и всеми силами пытается вытолкнуть из комнаты. Расставленные по комнате свечи, ароматные, с заскоком на интимность атмосферы, нагло перебиваются лежащим на полу алтарем, рассыпанными ровным, идеальным кругом камнями и ритуальным кинжалом, ловящим свет от свечей и бликующим так маняще, словно зазывая к себе. Саша склоняет над алтарем тяжелеющую голову – Олегу проще, Олега не скребёт тайное знание и четкое, въедающееся под кожу ощущение совершаемой ошибки. Камни на полу вибрируют незаметно для человеческого взгляда, обозначая немую готовность – у них нет чувств, и им плевать на разрывающегося, мечущегося Сашу, что никак не может с собой совладать. Он знает, как только Олег переступит порог комнаты, как только опуститься на колени напротив, решительно заглядывая в глаза, будет поздно что-то менять, что-то говорить и отговаривать. У Саши есть жалкие секунды на то, чтобы принять решение, единственно неправильное и неединственно верное, или отбросить упрямое «мне нужно» и вразумить неопытного, неотесанного, ещё совсем мальчишку уж в понимании потустороннего так точно. Но секунды утекли, дёргаться поздно – Олег ступает за порог, закрывая за собой дверь. Места жалости в сгущающемся воздухе, в ощущении вибрации камней, что уже на низком старте, больше нет, вина, скребущая теперь вдвойне сильнее за второй по счету, пока не масштабный, но грозящийся им стать проеб, усиленно, упорно и с завидным упрямством задвигается все дальше и дальше с каждым глубоким вдохом, сменяясь сосредоточенностью и решительностью, намерением идти до конца. Он не победный заранее, но теперь поздно плакаться по волосам, когда отсеченная голова отброшена в сторону. Саша сглатывает, почти молясь на сдержанность голоса. – Садись на колени, четко напротив меня, не задевая камни. Олег молчит, не упрямится, пусть и все нутро кипит от своенравного желания превратить серьезность в намесмешку, ответственность в фарс. Молча выполняет то, что говорят, запоминая, откладывая на пыльных полочках сознания с пометкой «на крайний случай». – Вот так, опусти голову, не поднимай, и руки сложи на колени, – Саша нервно выдыхает, позволяя себе секундную, неуверенную слабость, и снова отбрасывает эмоции, – Слушай внимательно – я начну читать заговор, как только почувствуешь, что аура начинает дёргаться и тянуться ко мне, поднимай голову и подставляй руку ладонью вверх. Я сделаю то же самое, после чего кинжалом рассеку наши ладони и соединю, чтобы кровь смешалась, как только ауры скрепятся между нами, я.. в общем, просто постарайся досидеть до конца ритуала, хорошо? Чтобы не попортить все работу. Умолчать один из ключевых фактов, без которого связь – не связь, а ритуал бесполезен; за который можно и по лицу получить не взбушевавшейся энергией, а вполне физическим ударом не так просто, и едкое ощущение неправильности происходящего сдавливает горло, перекрывая доступ к спасительному кислороду. Страх раскрыть важное, нужное, страх увидеть в чужих глазах мелькнувший шок и получить отказ, когда они не так далеки от конца, подталкивает к сокрытию. Саша задыхается от коптящих свеч, судорожно проходится по губам влажным языком, собирая фантомные ощущение, неизбежно обязанные стать явью, и, убедившись, что Олег сидит так, как нужно, шагает в пропасть, улыбаясь бездне в ожидании, когда та улыбнется в ответ. Камни теперь дрожат ощутимо, бьются, трещат о пол и друг о друга, толкаясь и передергиваясь. Шепота почти не слышно – он разносится по комнате не физически, ментально, обволакивая, пробираясь в самые потаённые углы и сцеживая самые сладостные фантазии – Олег не разбирает слов, ему под силу лишь завороженно слушать, чувствуя, как гулко бежит по венам кровь, отбиваясь бархатным тембром в ушах, как она закипает с каждым хриплым шипяще-свистящим звуком. Аура заметно подрагивает, тянется всем своим жалким потрепанным естеством за помощью, мечтая получить защищённость и заботу. Олег поднимает голову, вытягивая руку вперёд – Саша отчаянно глядит в глаза, охваченными тремором руками вспарывает кожу сначала на своей, а потом на олеговой ладони. Кровь, бурлящая, наконец находит спасительный выход из узкого душного лабиринта, заливая бордовой вязкостью пол и алтарь. Олега колотит от поднимающихся необузданных эмоций, испарина проступает на лбу и висках – он с трепетом наблюдает, как на несколько коротких, но мучительно долгих секунд высовывается сашин язык, смачивая потрескавшиеся пересохшие губы. Их руки, окровавленные, дрожащие и порочные в своей нужде, в своем желании коснуться, тянутся друг другу – кровь к крови, она мешается воедино, перетекает по чужим венам. Эмоции прошибают тела мощными волнами и грубыми толчками, а ауры, в противовес им, сплетаются любовно и нежно, закручиваясь, излучая режущий глаза свет и жар – это похоже на секс, влажный, страстный и нежный одновременно, играющий на контрасте чувств и тяжёлыми вдохами отдающийся в груди. Но ноги подкашиваются на не выдерживающих, саднящих коленях, руки, сцепленные накрепко, сводит тупой ноющей болью от долгого нахождения на весу. Ритуал пора завершать – Саша, вкладывая все свои силы, что ещё остались в теле, не замывшись сбивающими с ног эмоциями, придвигается вперёд, коленями резко проезжаясь по твердому полу, и дергает к себе Олега, разрывая ровный круг из камней и, не давая себе ни секунды ни отдышаться, ни засомневаться, поддаваясь чистым, накрывающим с головой эмоциям, цепляет чужие губы своими. Резко, глубоко, зажмурившись, чтобы не видеть чужого взгляда, зубами в рваном, жадном порыве цепляясь за серебряное кольцо пирсинга на чужой губе, прикусывая язык и закрепляя ритуал под аккомпанемент бьющих через край эмоций и собственного скулежа. Агония спадает размеренно, тихо, уходя отливающей от берега водой, оставляя после себя разморенные, лежащие в разворошенной комнате в вязкой луже смешавшийся крови, на раскрошенных от взвившихся аур камнях, измотанные тела, загнанно дышащие, теперь скреплённые душами, кажется, навеки. Саша молчит, ползая по комнате на коленях в полной темноте, оставленной потухшими свечами, на ощупь бережно собирая то, что осталось от заговоренных камней, и пачкая одежду и руки в бордовой крови, морщась от плотными клубами стоящего в густом, плотном воздухе металлического привкуса. Олег почти уползает из комнаты на подгибающихся ногах, тяжело, хрипло дыша и не обронив ни слова – его аура, исцеленная, счастливая, сцепления мощной вязью с сашиной аурой, светится, переливается ярко-пурпурным с проблесками восстанавливающего родного синего. Таким же цветом отливаясь, бушует в темной комнате под натиском выползающих упрёков и просыпающейся ненависти и злости к самому себе, сашина аура, чуть медленней, но все же также возвращающая себе свой исконный фиолетовый. Они с Олегом теперь скреплены прочно, прочнее, чем когда бы то ни было, и это осознание обухом бьёт по гудящей, слишком тяжёлой сейчас голове. Теперь прочно убедившись в совершенной ошибке, Саша не пытается себя утешить – он проебался перед Олегом так, как не проебывался ещё никогда и не перед кем. А тот об этом даже не подозревает. Саша еле волочит ноги, добираясь до стола – темнеющая кровь стынет на полу, и Саша изучает ее мутным взглядом, такую одинаковую, но такую разную, принадлежащую двум с рождения близким людям, пока слушает звонкие гудки исходящего вызова. Когда начинающие раздражать своей длительностью гудки сменяются небрежным, лёгким «слушаю» с еле заметным акцентом, Саша, отбрасывая странные, совершенно неуместные мысли о молитвах и раскаянии, загнанно, задушено хрипит: – Мэри, я могу приехать? *** Олег отпускает себя, когда спасительно щелкает дверь его комнаты – безвольной тряпичной куклой с обрезанными нитями падает на пол, глухо ударяясь дрожащими коленями, и опускает голову на сложенные перед собой руки. Тело все ещё колотит, по рукам течет неприятная, густая мокрая кровь, одежда пропиталась потом, а на губах остывает чужая сладкая слюна. Аура, празднующая свое перерождение, радостно искрится, полностью возвратив себе изначальный цвет, а Олег медленно терзает, разрывает себя изнутри – совершенное вроде и не им все равно усилено, упорно и отвратительно давит виной. Он теперь вряд ли уснет спокойно – даже будучи в полубессознательном от прокатывающейся по телу эйфории мозг запомнил, отпечатал на губах чужой вкус и ощущение других, сухих, в своей порывистости уверенных губ, оставил звенящим в ушах приглушённый скулеж, так подозрительно напоминающий собственное имя. Возбуждение катится с больной головы до пят – Олегу стыдно и противно, и, знай он об одном из ключевых моментов скрепляющего ритуала, отказался бы, не задумываясь. Гадкий, спланированный Сашин просчет – он снова понастроил планов прямо под носом, извернул все так, чтобы у Олега сомнения ни единого не промелькнуло. Слезы катятся по щекам – долгожданный, представлявшийся в самых смелых и жарких, порочных фантазиях момент осуществился, но Олегу не радостно и совсем не сладостно. Он перекатывается на спину, лопатками упираясь в пол, до крови кусает губы и пирсингом сдирает с зубов эмаль, с отчаянием и скручивающей в противовес плывущему возбуждению органы болью дрожащей рукой ползет вниз, по поджимающемуся животу под домашние штаны, пропитанные кровью, ощущая прокатившийся по затылку неприятный холодок. Не от трепета чувств, под гнетом больной, грязной фантазии, заботливо обеспеченной сашиными, пусть не намеренными, но стараниями, скручивает пальцы плотным обхватом на изнывающем члене. Лёгкие сдавливает нехваткой кислорода – Олег вспоминает, почти заново учится дышать в такт размеренным, тугим, граничащим с болью движениям руки. Как теперь смотреть в чужие нежные, виноватые глаза, если перед взглядом теперь неизменно картинка настолько же сладкая, насколько неправильная и омерзительная– зажмуренных век, трепещущих ресниц и встрепанных волос, а на губах фантомные прикосновения, оттягивающие пирсинг и целующие напористо, без шанса оторваться. Проверка чужих границ дозволенного зашла далеко, даже слишком – теперь проверялась собственная выдержка, давно ушедшая к чертям. Саша теперь – не только ходящий по квартире, он теперь под тонкой, слишком легко рвущейся кожей, в изломанных костях и где-то под ребрами, заполняющий всем своим естеством с перебоями бьющееся сердце, под веками, отпечатанный изнутри, теперь он частичкой в ауре и кровью в крови. Он теперь весь – в Олеге, не выдерешь, не вытравишь и не выцарапаешь, сколько ни старайся. Олег устал мучаться, но он до изломов тела содрогается болезненно, крупно и долго, когда, обливаясь слезами от мерзости и до ужаса правдоподобного ощущения проломленных ребер, выгибается с заглушенным свободной рукой стоном, вытирает руку о мягкие, в непригодное дерьмо испорченные штаны, замерзая на ледяном полу.