Жаль, что я не знал тебя раньше

Душа так долго была бездомной.

Тусклый свет фонарей слабо освещает пустующий в ночное время парк. Ветер шуршит листьями на ветвях, а птицы давно затихли, уютно устроившись на висящих проводах или в тёплых гнездах, согревая друг друга перьями, скрываясь от порывистого ветра. Олег, сжавшись на лавочке под особенно слабым фонарем, лампочка в котором то и дело издевательски подмигивает, делает очередную затяжку, выпуская в воздух сизый дым. Он клубками туманится перед глазами и тихо растворяется, оседая на языке и в лёгких горьковатым привкусом табака. Старый, потрепанный чемодан уютно умещается возле ноги преданной собачонкой, наслаждаясь небольшой передышкой, а уютно свернувшаяся на коленях, спрятанная под расстёгнутой наполовину курткой черная кошка, которую и не разглядишь поначалу в темноте импровизированного убежища, отогревает скованные судорогой ноги хозяина и своим мурчанием успокаивает искромсанную душу. Тлеющий окурок обжигает фаланги, и Олег, стряхнув разлетающийся пепел на землю, тушит сигарету пальцами. Кончики пальцев, почерневшие от растертого пепла, жжет, и Олег бессовестно растирает их о джинсы, оставляя на синей ткани темные следы и раздражая и без того поврежденную кожу. Олег не издает ни звука, продолжая в кровь стирать подушечки, уже совсем не обращая на это внимания – только тянется свободной рукой за новой, предпоследней в пачке сигаретой, выскребая ее, потрепанную и размятую, из пачки. Поджигает не с первого раза – одной рукой многого не добьешься, тем более если она трясется, как осиновый лист, готовящийся слететь с ветки в бушующую холодную осень, а безжалостные порывы ветра упорно задувают зарождающийся на обскребанной зажигалке огонек. Олег тянется до накренившейся словно специально, назло подальше от скамьи урне, выбрасывая пустую измятую пачку сигарет, и откидывается назад, торчащими лопатками стукаясь о спинку скамьи, и прикрывает глаза, поднося к губам сигарету, фильтром задевая серебристое колечко пирсинга. Раскрыть давно собранный чемодан, проверить наличие всех необходимых вещей, скидать туда ещё несколько недостающих, чтобы тот совсем уж пошел по швам, но все же упорно закрыть, ногой подопнув на место съехавшее в сторону, ошалевшее от навалившегося веса изодранное колёсико; подхватить на руки любимую, вертящуюся рядом в ожидание незнамо чего кошку, чтобы та, уже наученная, быстро запрыгнула в полураскрытую куртку, высовывая голову. Уже натянув на ноги хлипкие, неподходящие для ночной предосенней морозности кроссовки, присесть в темноте прихожей на жалобно шикнувший чемодан – то ли на дорожку посидеть, как уже давно повелось, почти став традицией, то ли от странного, но вполне ясно отчего возникнувшего желания вернуться в комнату, остаться. Услышать из зала чей-то недовольный вскрик, смутно напоминающий собственное имя, и тут же встать, не теряя больше ни минуты, хлопнув обшарпанной дверью так, чтобы звук гулом в ушах отпечатался. Так, чтобы стал самым сладостным из всех возможных переливчатых звучаний. Отмахнуться от промелькнувшей мысли о том, что сладостней Сашиного голоса ничего не будет. Тот, впрочем, об этом и не узнает – по крайней мере Олег сделает для этого все возможное. Вырежет, вырвет с корнем любую шальную мысль, закопает любую нежность могильной землей, не оставив даже надгробия, потому что памяти и огласки такое не заслуживает. Первая холодная капля дождя срывается с переполненных горечью и печалью туч, падает на лоб, разбиваясь брызгами, и сразу за ней следует ещё одна, не желающая оставаться вдали от своей родни – и вот уже по земле, всему живому и неживому хлещет вода. Крупные, холодные дождевые капли шквалом падают на землю, следуя друг за другом. Взъерошенные ветром волосы намокают, пропитываются водой, стекающей по лицу и под одежду, липнут к исхудавшему лицу и бледной шее, а ливень, не щадя никого, льется ручьем за шиворот, впитывается в одежду и мочит спящую на бедрах кошку. Олег запускает руку в волосы, тянет, пропуская тяжёлые пряди сквозь пальцы. Потухшая, вымокшая сигарета одним броском отправляется в урну, стремительно заполняющуюся водой, куда несколько минут назад упала пачка. Олег кладет озябшую, заметно подрагивающую то ли от мурашками пробегающегося холода, то ли от шалящих нервов руку на мокрую черную шерсть, губкой впитывающую дождевую воду, поглаживая. Касси, окончательно проснувшаяся, выдыхает с тихим булькающим звуком, сразу растворившимся под дробью ливня, и мурчит, – Олег чувствует вибрации, почесывая кошку под мордочкой – подставляя под мягкие движения голову, и забавно дёргает ушами. Олег старается сильно не думать, но дума думается сама по себе – то ли просто ей так хочется, то ли негаданно-нежданно нашла в сидящей на коленях черной кошке дальнюю дикую родственницу, которая вроде для человека, а вроде и как-то хвостом можно махнуть на прощание. Потому что дальнейшая туманная жизнь не желает выходить из-под завесы, вскрывать карты, да и хоть намеком намекнуть, что ждёт его за извилистым поворотом дорог и тропинок. Саша всегда с непоколебимой уверенностью говорил «не думай наперед, не строй планы, живи этим днём, потому что никогда не знаешь, что вытворит судьба в очередной раз» – но сам же понастроил таких грандиозных, что в пору Олегу было ещё тогда, далёкие несколько лет назад, заметить, как суматошно бегают в чужих глазах зрачки и подрагивают губы, и, топнув ножкой, насильно усадить Сашку на детектор лжи. Но Олег не заметил и не топнул, потому слепо доверял нравоучительным ноткам в голосе до тех пор, пока ни слуху ни духу от любимого Сашки. После всего произошедшего в его утопленной в болотах презрения к себе же самому жизни, когда советам Саши «не строить планы» следовать совсем уж перестало быть возможным, Олег вдруг понял, в чем так сильно и наивно ошибался все эти годы. Точнее сказать, в ком. После всех тошнотворных передряг нравоучения Саши стали не просто странными и невыполнимыми, а несчастными и лживыми, прикрытыми якобы «попыткой уберечь от всего страшного», как Олегу потом долго и упорно твердили родители, а после и подключившиеся старшие братья, которые всегда от самого младшенького отмахивались словно от назойливой мухи – твердили именно они, потому что Сашка не мог. Потому что Сашка занят в большой Москве, потому что Сашка молодец и прорвался. Потому что Сашка больше и не сможет осталось невысказанным, но для всех громко повисшим пасмурными, раздувшимися от ледяной воды тучами. Все страшное с Олегом в конечном итоге случилось, и теперь почему-то никто в семье, кроме Саши, потому что он ничего не знает, не заикался о попытке уберечь. Только смотрели отчего-то холодно, с нескрываемыми ненавистью и отвращением, говорили отстраненно и грубо, а на людях старались особо не трепаться о младшеньком, словно бы все это как-то повернуло время вспять и вразумило бы Олега. Как будто это именно он во всем виноват. Но все же после всего того, чем его наградила судьба-судьбинушка, отделаться от мысли о том, что он вроде и сам виноват, а вроде и Саша напиздел, не получалось. Когда от мыслей понемногу сдавливает виски, а насквозь промокшая одежда уже не выдерживает столько впитанной воды, от малейшего движения начиная выплескивать ее из себя и впитывать новую, Олег поднимается на ноги. На манер собаки бессмысленно трясет головой, пытаясь то ли от воды избавиться, то ли мысли вытряхнуть, и, придерживая успокоившуюся, сопящую в своем скромном убежище кошку, подхватывает за побитую ручку чемодан, неспешно направляясь в сторону железнодорожного вокзала. *** Вагоны поезда в гробовой, но по-своему уютной и манящей тишине, потому что никто в ночной густой тьме по билету Самара – Москва не едет, и Олегу это кажется странным, потому что ну как так можно. Он шлёпает хлюпающими, словно свиньи, наконец вкусившие еду после двухдневной голодовки, кроссовками почти в конец поезда и плюхается на сиденье, откидывая назад отяжелевшую голову. Хочется переодеться в сухое, потому что с его-то ослабшим организмом заболеть в вымокшей, холодной одежде можно на раз-два, но не хочется даже шевелиться. У Сашки все равно трав на все случаи жизни, будь то ветрянка или смертельная неизлечимая болезнь, которая почему-то лечится. По крайней мере было трав. Сейчас может и нет, но Олегу не хочется об этом думать, потому что тогда шансы на его скорую смерть взлетают почти до небес. Олегу вообще не хочется думать, потому что тогда думается, что Саша его может и не пустить. Хотя как тут не пустить – Олег же младшенький, Олег же любименький, Олег же приехал побитым песиком просить приюта и стоять на коленях, выцеловывая ноги, если понадобится. Олегу кажется, что понадобится. Но, с другой стороны, зачем Саше выцеловывающий ноги Олег, если у него толпа фанатов, скопившихся как до, так и после победы в злосчастной битве, готовых вылизать не то что ноги, его всего, не требуя в ответ ни жилья, ни еды, ни ласки, ни любви. А у Олега требования слишком уж завышены, хоть любовь в их часть он всеми силами будет не вносить. Зачем Саше вообще Олег, почему-то не забывший адрес его проживания, хотя смутно помнящий, где конкретно в большой Москве эта квартирка находится, да и отчего-то снова слепо уверенный, что место обитания брата не поменялось – восемь лет жили порознь, хотя не тужил из них двоих только один. Олег косит глаза в сторонку, наблюдая за соревнованием двух капелек, стекающих по стеклу, и видит в них самого себя и Сашку – капелька Саши пособирала по пути другие небольшие капельки, набираясь в весе и размере, и укатила вперёд, оставляя капельку Олега все такой же маленькой, неудачной и неудавшейся, повернувшей куда-то не туда. Свободы Олег хотел всегда, но отчего-то ее приобретение не стало грандиозным, да даже хоть на грамм радостным событием. Наоборот, золотая клетка отчего-то стала только меньше раза в три, прутьями теперь разрывая тонкую пергаментную кожу и намертво впиваясь в кровоточащее мясо. Олег выбрался из страшного и пугающего своей отчуждённостью и отвращением, но теперь забирался туда же – только если до этого все было предельно ясно и понятно, то теперь петлей на шее натягивалась пугающая неизвестность. Тень прошлого всегда идёт по пятам, и вот это, наверное, единственное, в чем умный всезнающий Саша всё-таки не напиздел – потому Олег будет с этой тенью мириться, а иначе она точно пойдет впереди, и всеми силами скрывать грязные и позорные факты собственной биографии. В первую очередь, наверное, от самого себя, хотя в том, что от самого себя ничего не скроешь, Саша тоже оказался прав. Саша, если так посмотреть, во многом прав, даже слишком, но Олег отказывается принимать и мириться с этим, потому что подорванное не единожды доверие неприятно пошипывает каждый раз, когда вроде хочется опять поверить, не проверив, просто потому, что это же Саша. В обратную же сторону, просто потому, что это же Саша, хочется сойти с поезда, потому что с ума уже, кажется, давно, и попытаться выживать в джунглях или древесных, или каменных, тут уж чью роль на себя взять – Маугли, или человека без определенного места жительства. Олег все ещё четко помнит день, прямо как вчерашний и сегодняшний, когда приехал к Саше последний раз. Ему тогда было тринадцать, на щеках алой зорькой цвёл румянец, и он в который уже раз по-телячьи наивно полагал, что приедет к любимому брату в большую Москву ещё не раз. Только грандиозные сашкины вкупе с не менее масштабными родительскими решили все за маленького Олежку и его неокрепшую психику, нагло посмотрев в щенячьи глазки, светящиеся преданностью, и пообещав навестить Сашку на следующей неделе. Через неделю на вопрос «когда?» получив смутное, спутанное «Саша занят, у Саши работа, у Саши дела, и вообще Саша он такой Саша, так что просто не лезь, Олег, все потом». Когда «потом» потихоньку перевалило за год, а потом и за полтора, а от Саши ни звонка, ни словца, от родителей вместо пустых обещаний только злобный взгляд, Олег разочаровался во всем окончательно. В особенности разочаровался в себе. Олег тогда ещё все гадал, отчего Саша смотрел с пеленой печали на глазах, долго и крепко сжимая в объятиях. А потом, откровенно доебав себя самокопанием, смешанным в адскую смесь с саморазрушением и самоповреждением, самостоятельно решил, что все привиделось и причудилось. Так семья озлобилась на двоих своих детей сразу, обеляя для вида одного и срываясь на второго, отказавшись, пусть и не официально, но для всех ясно-понятно, так же от обоих. Телефонный звонок, всегда так и просящийся наконец поменяться на что-нибудь менее раздражительное, режет уши – Олегу не нужно даже брать телефон в руки, чтобы понять, кто звонит. Матушка спохватилась рановато, можно было бы и мхатовскую паузу выдержать хотя бы ради приличия, потому что каких-то восемь часов не равно восемь лет, за которые Саше ни привета, ни.. ничего, в общем. Разум туманится, и Олег с отдаленным пониманием, что вторые сутки без сна, тем более в его шатком и плачевном состоянии, не есть хорошо, проваливается в беспокойный сон, убаюканный громким мурчанием четвероногой ушастой спутницы.