— — -
Результаты тестов Аль-Хайтама позволяют ему поступить в любой Даршан, который ему понравится. Он очень быстро выбирает Хараватат, но при этом берет курс от каждого Даршана на первом семестре, просто потому что может. Его специальность на Кшахреваре — производство бумаги. Оно не полностью не соответствует его профильной деятельности, и Бабушка говорила ему, что курсы с практикой гораздо интереснее. Самое интересное на курсе производства бумаги — не сама бумага. А Кавех. Кавех — тот человек, для которого была придумана поэтика, потому что объяснить его обычным языком невозможно. Он — огонь и страсть, и огонь этот горит превосходно. Он гениален. Этот класс и близко не стоит рядом с ним. Этот институт позади него. Он способен на гораздо большее, чем то, что может предложить ему это место, если даже он это еще не осознал. Он сияет. Аль-Хайтам не взаимодействует с ним, но наблюдает. Как же иначе? Благодаря этому, а также тому, что Бабушка была права в отношении курсов с практической составляющей, курс бумагоделания — единственный, который он стабильно посещает в этом семестре. Кавех не замечает его. Это не должно его беспокоить. Он всегда был предметом наблюдения, и кто-то, кто горит столь ярко, не имеет ни единой причины обращать внимания на того, кто стремится к мирной жизни. Это его беспокоит. И это беспокоит его больше того факта, что это его беспокоит. И все же, Бабушка говорила ему не идти на компромисс с тем, кто он, или чего он хочет, и он не пожалел, что следует ее совету. Есть вещи гораздо хуже, чем остаться без внимания красивого мальчика. После окончания первого семестра, Аль-Хайтам переносит свой фокус на основное направление Хараватата, но все еще берет курсы других Даршанов: Введение в Ирминсуль, Сохранение Документов, Схемотехника. Все эти курсы привлекают к нему внимание профессоров, которые рекомендуют его для коллаборации с Кшахреваром в области стандартизации технологий. С его языка чуть не соскальзывает отказ. А затем он видит, что Кшахревар номинировал Кавеха представителем проекта, и он соглашается. — Я видел тебя раньше, не так ли? — спрашивает Каве. — Ты — Аль-Хайтам. Студент, что скрывается в глубинах дома Даены. — А ты — Кавех, предполагаемый Свет Кшахревара, — отвечает Аль-Хайтам. Гораздо более точное описание. Кавех смеется. — Глупый титул, — говорит он. — Почти такой же глупый, как этот проект, который они нам поручили. Стандартизация терминологии. Серьезно? Любой студент, достаточно умный, чтобы быть принятым в Академию, достаточно умен, чтобы понять концепцию синонимов. — Я подозреваю, что это не то, для чего, как они сказали, это нужно, — говорит Аль Хайтам. — Я полагаю, что это ради Акаши. Каве улыбается. — Интересная теория, — говорит он. — Расскажи мне о ней. — Впервые его внимание обращено к Аль-Хайтаму. На несколько секунд происходит перегрузка, но Аль-Хайтам быстро приходит в себя. — Акаша может работать с синонимами, но это медленнее и требует больше вычислительной мощности. Единый словарь — меньшая нагрузка на систему. — И откуда ты это знаешь? — спрашивает Кавех. — Я читал руководство по Акаше. Улыбка Кавеха становится все шире. — Акаша не стала бы просто так предоставлять тебе доступ к своим спецификациям. — Руководство было в Доме Даены. Каве смеется. — Ты — все, что о тебе говорят. Что ж. Пожалуй, нам стоит приступить. Свет — и волна, и частицы — согревают Аль-Хайтама и ложатся тяжестью на его плечи. — Да.— — -
Все прекращается через несколько недель. Аль-Хайтам верит, что помнит точную причину ссоры, но он не уверен, и это уже не важно. Огонь — необходимый инструмент человеческой жизни. Он является светом творения. Но он также и разрушение. Огонь сжигает. Это не первый раз, когда Аль-Хайтам вступает в спор. И это не первый раз, когда он вступает в спор с кем-то, чье мнение для него важно, и не первый раз, когда спор становится уродливым. Но это первый раз, когда вступив в подобный спор, он знает, что боль тела может превзойти боль разума. Это не похоже на день в Бабушкиной спальне. Это происходит намеренно. Аль-Хайтам использует крепкий спирт, чтобы протереть руку, и стерилизует нож в кипящей воде. Он сомневается, прежде чем сделать первый порез. Все люди обладают инстинктом самосохранения. Но его можно преодолеть. Это похоже на крик. На кипящий чайник. Словно его тело разрывает. Это всего лишь небольшой порез. Когда ощущение слабеет, Аль-Хайтам режет снова. И в третий раз, и в четвертый, и пятый- и затем он себя останавливает. Он промывает руку и накладывает повязку, даже если порезы такие небольшие, что им не нужен уход. Он надевает перчатку, и бинты исчезают под ней — но не боль, и порезы ноют при каждом движении рукой. Он моет нож, убирает все средства, и надавливает на порезы сквозь перчатку и повязку, чтобы почувствовать, как они жгутся.— — -
Аль-Хайтам знает, что это не самая здоровая привычка. Он не притворяется, что для него это хорошо. Но в рамках механизмов преодоления он не так уж и плох. Это недорого, требует лишь простых материалов первой помощи, и ножа. Это не влияет ни на кого, кроме него самого. Пока он контролирует движения ножа, последствия продлятся не дольше, чем на три дня. Даже если он будет неаккуратен, единственным постоянным результатом станет шрам. Это не вызывает химической зависимости. Не занимает много времени. Он не беспокоится, потому что одинок. И зачем ему? Беспокоят его лишь сами раны. Все становится хуже. Ему все равно, потому что это не опасно. Это перерастает из чего-то, что он делал каждые несколько месяцев в то, что он делает каждые несколько недель, и затем каждую неделю, и затем большинство дней. Это больше не ритуал с шагами, включающими в себя дезинфекцию и накладывание повязки, теперь он просто оттирает пятна крови с ножа и рук. Он всегда носит перчатки, что закрывают его предплечья, и никто не задает ему неприятных вопросов. Это не то, чего бы для него хотела Бабушка, но ее больше нет. И она говорила ему не жить в честь мертвых. Аль-Хайтам начинает заниматься программированием Акаши. К моменту окончания университета он сделал достаточно, чтобы ему предложили должность писаря Хараватата. Ему дают дом, потому что система ошибочно записала их проект с Кавехом как успешный — но его нужно делить с Кавехом. Он чувствует, словно задерживает дыхание на несколько дней, пока ждет хоть какой-нибудь реакции. Кавех подписывает документ о своей доле в доме, даже не появляясь. Аль-Хайтам не может определить чувство, которое охватывает его, когда он прочел бумаги. Это не разочарование и не облегчение. В ту ночь он накладывает себе швы одной рукой.— — -
Дело в том, что Аль-Хайтам не может быть чем-то другим кроме как самим собой. Если бы даже он захотел, он не может стать человеком, кто ярко горит, кто, подобно солнцу, заставляет планеты вращаться вокруг себя. Он может быть приятным, если приложит усилия. Он может запереть внутри худшие проявления его резкости, ненадолго. Но Бабушка — единственный человек, кто его любил, и она давно мертва. Он человек, несмотря на все о нем сказанное. Он не хочет быть совсем одиноким. У него нет выбора. Он в порядке. Теперь он Писец Академии. У него есть его дом, его книги, и мирная жизнь.— — -
Первой мыслью Аль-Хайтама было, что он галлюцинирует. — Мы можем поговорить? — спрашивает Каве, его лицо серьезное, такое, каким он его еще не видел. Аль-Хайтам проводит его внутрь. Дом точно не подготовлен для гостей, но у него есть достаточно чашек, чтобы предложить чай, и этого должно хватить. Каве вздыхает. Он тусклый, бесцветный. Не смотрит в глаза и не светится своим особым светом. Он все еще помнит Аль-Хайтама. И он не устраивает вежливых танцев вокруг и около, говоря о вещах не напрямую. Он произносит просто: — Мне негде остаться, и мне некуда идти. — У тебя нет друзей, что приняли бы тебя? — спрашивает Аль-Хайтам. — Нет, — говорит Кавех. — Я надеялся, что если это место подразумевалось быть также и моим… Аль-Хайтам может быть жесток касательно этого. Они уже были жестоки друг к другу. Он довольствуется малым. — Ты будешь платить аренду. Той ночью, пока Каве спит в свободной спальне, Аль-Хайтам истязает обе свои руки. Он больше не может определить свои эмоции, пока режет себя. Он чувствует физическую боль от увечья. Какое-то эмоциональное напряжение, которое постепенно сходит на нет, но он даже не может сказать, приятное оно или неприятное. Это уже не имеет никакого отношения к делу. Он так от этого устал. Он так устал.— — -
Аль-Хайтам не привык быть в доме вместе с кем-то еще. По крайней мере Кавех старается быть хорошим соседом по комнате. Он тихий и старается быть совершенно незаметным. Он платит аренду вовремя. Убирает за собой. Убирает за Аль-Хайтамом и не жалуется на это. Кавех не должен быть таким тихим. Похоже, что он настолько боится потерять и это место, что это меняет саму его натуру. Это неправильно. Аль-Хайтам не может ему об этом сказать, кроме как на своей коже. Он не привык быть в доме вместе с кем-то еще. Он устал. Он знает, что он — то, почему все так неправильно. Он поскальзывается. Он был очень неуклюжим в последнее время. Он резал все глубже, и пренебрегал перевязкой порезов. Он чувствует, как рана на его руке открывается снова, и ничего с этим не делает. Его перчатки черные. Пятна видно не будет. Он наполняет стакан водой, и задевает рукой край раковины. На ней остается яркое пятно крови. Он слышит резкий вдох. Кавех здесь. — Ты ранен, — говорит он. У него хватает самообладания звучать искренне обеспокоенным, — Дай мне увидеть. — Ничего серьезного. — говорит Аль-Хайтам. Его голос звучит так, как будто он исходит от другого человека. В другом месте. — Это не ничего серьезного, — говорит Каве, и берет Аль-Хайтама за руку. Аль-Хайтам задыхается и вздрагивает. Дело даже не в боли. Никто не прикасается к нему. — Все настолько плохо? Дай-ка– И прежде чем Аль-Хайтам успевает справиться с сильным шоком из-за прикосновения, перчатку снимают, обнажая множество идеально ровных шрамов в разной стадии заживления и два длинных протекающих пореза. Кавех замирает, затем приходит в себя. Он снимает вторую перчатку. Повреждения на ведущей руке Альхайтама не столь серьезны, но все же явно подвергались грубому обращению. — Это ничего. — говорит Аль-Хайтам, все еще слишком потрясенный, чтобы двигаться. — Это не ничего. — говорит Каве, — Ты причиняешь себе боль. — В его голосе — убежденность. Светящиеся угли, память об огне. — Это не твое дело. — Аль-Хайтам знает, что он произносит эти слова. Он чувствует, как движутся его губы, вибрацию голосовых связок. Может слышать собственный голос. Но кажется, словно вместо него говорит кто-то другой. Кавех поднимает на него глаза. — Я делаю это своим делом, — говорит он. — Потому что оставлять кровь на поверхностях общего пользования очень вредно. — Пламя разгорается. Аль-Хайтам этого не стоит. В последний раз, когда этот свет был направлен на него, он все испортил. Он устал. Он так, так сильно устал. — Аль-Хайтам? — спрашивает Кавех. Аль-Хайтам хочет отстраниться. Он хочет приблизиться. Он хочет сделать что-то, что угодно, но его нет, нет, нет, нет, и телу уже все равно, чего он хочет, и оно стоит неподвижно в полном параличе. — Я собираюсь промыть твои руки, — говорит Каве, подталкивая его ближе к раковине. Струи воды на порезах отправляют его в еще более далекое место, в котором есть лишь боль. Он справляется с тем, чтобы найти в себе немного отстраненного любопытства, чтобы продолжить смотреть, — но не более. — Ты делаешь это уже давно. — говорит Каве, промакивая раны. — Но похоже, что все становится хуже. Ты посидишь на диване, пока я не принесу бинты. — он помогает Аль-Хайтаму дойти до дивана, затем исчезает. Секунда или час или день проходят, и он возвращается, опускаясь на колени. — Я собираюсь перевязать. Ты уходишь в себя. Знаешь что-то, что может помочь с диссоциацией? Аль-Хайтам моргает, следя за работой рук Кавеха. — Я разговариваю с тобой. — говорит Каве. — Аль-Хайтам. — Мм. — Ты знаешь что-то, что может помочь тебе с отвлечением? — Нет. — Хорошо. — произносит Каве. — Хмм. — он заправляет конец бинта под общую повязку. — Аль-Хайтам, — говорит он. — Помнишь, мы спорили, как стоит назвать «Колючки Пурсины»? Я настаивал, что нам стоит выбрать более устоявшееся название. Аль-Хайтам делает вдох, затем выдох. Затем снова вдох. — Это не описательное название. — тихо говорит он, — Оно не объясняет принцип работы устройства. Губы Кавеха складываются в легкую улыбку. — Насколько я помню, ты считал, что цель проекта — облегчить нагрузку на Акашу, — говорит он. — В таком случае было бы глупо переходить на новое название. — Нет, — говорит Аль-Хайтам. — Технологические исследования ведутся в быстром темпе, а Колючки Пурсины — популярный объект изучения. Новое название заменит старое в течение нескольких недель. Неточные формулировки рушат всю идею о предмете. Каве смеется. — А вот и ты. — говорит он, садясь рядом с Аль-Хайтамом на диван, в его глазах заключен свет, как и в его движениях, как и во всем, что с ним связано. — Мне стоило знать, что лучший способ увлечь тебя это втянуть тебя в спор. — Последний раз, когда мы спорили… — Да, — говорит Каве. — Все закончилось не очень удачно. И ты избегал меня до конца моей академической карьеры. Но все не обязательно должно быть так. — Ты жалеешь меня, — произносит Аль-Хайтам. — Нет. — отвечает Кавех. — Здесь не о чем жалеть. — Ты боишься меня. — говорит Аль-Хайтам. — Боишься, что я выкину тебя. — Нет. — повторяет Каве. — Раньше — да. Но сейчас я думаю, что понимаю. — Понимаешь что? — Ты боишься меня. — произносит Кавех. — Ты стыдишься, что обидел меня, и боишься сделать это снова. Ты не расстроен, что я здесь, потому что я причиняю тебе проблемы. — Хотелось бы. — шепчет Аль-Хайтам. Кавех снова замирает. — Понятно, — говорит он с шуткой в голосе. — Хорошо. — Он откидывается на спинку дивана. — Вся твоя мебель сделана из ужасных материалов, — говорит он. — Тебе следует ее заменить. Я знаю, какой у тебя доход. Можешь себе позволить. — Она полностью исправна. — Твой кофейный столик сложится пополам, если кто-то поставит на него что-нибудь тяжелое. — Не клади на него ничего тяжелого. — И прекращай оставлять полотенца на полу в ванной. Они заплесневеют. — Он смотрит на Аль-Хайтама, и, о, вот и блеск. То самое сияние. — Ты мог хотя бы приносить кружки обратно на кухню. Аль-Хайтам хрипло смеется. Звучит незнакомо для его собственных ушей. — Это сделаешь ты. — говорит он. Теперь смеется сам Каве, полно и ярко. — А что если нет? — Уведомляю тебя, что я прекрасно выживал и до того, как ты здесь появился. — Я заехал, и у тебя не было ни единой чистой миски. — Мне они не были нужны. И, о. Ох, это тепло.