Особенная открытка

Повторяющийся звук ударов по стеклу и железу, доносящийся из комнаты справа, начинал давить Артёму на мозги, сплющивая их в бесформенную кляксу. Так повелось, что в свободное от миссий время бойцы порой занимались чем придётся — хобби ещё никто не отменял. Мастерили, читали, на балалайке играли. А теперь — на тебе, ещё и барабанщики нашлись. "Скоро уже и концерты давать будем, или кружок самозанятости откроем. Прямо возле входа в Д6. И табличку повесим, чтобы точно все поняли концентрацию талантливых на квадратный б̶у̶н̶к̶е̶р̶ метр." Ещё немного и Чёрный взвоет от отчаяния. Он плетётся, еле переставляя ноги, мысленно проклиная всё и всех за одно только существование этого дня. Душ помог лишь — теперь Артём не только недовольный, но ещё и взлохмаченный. Однако же чистый и свежий, без остатков грязи с премерзких острых когтей у себя в плече. Его перевязанная рана болит, напоминает о себе тугим, сковывающим движения бинтом и оплошностью, которую он сегодня допустил. Артём добирается до конца коридора, и назойливый звук прекращается в нескольких шагах от его комнаты. Он дёргает ручку двери — железная махина отъезжает в сторону с характерным скрипом, безжалостно убивая в голове неоконченную мысль. Слабый белый свет трескучей лампы из коридора проникает в помещение и опускается на силуэт Павла, сидящего за столом с книгой в руках. Привычное зрелище; только что-то рано майор занял свой читательский пост, обычно это происходило ближе к вечеру. Он выжидает несколько секунд, дочитывая до конца, и оставляет меж страниц ровно сложенный кусочек бумаги в качестве закладки. — О, мушкетёр! Ну, как день? — озорство его голоса быстро затухает, когда в глаза буквально бросается внешний вид Артёма, выдающий его откровенное уныние. — Эй, Д'Артаньян, что у тебя случилось? Из-за спины подкрадывается чувство вины, которое кладёт Артёму на плечи тяжёлые ладони — последним делом было бы заставить Павла волноваться. Сам, наверняка, устал. Мужчина старается принять более позитивный вид, что, по напряжённому лицу Морозова, получается не слишком хорошо. Неудивительно — после того, как необходимость бегать друг за другом исчезла, а затем вернулась, но уже в другом обличии, Павел, хоть и сам не считающий себя проницательным по части чужих переживаний, Артёма читать всё же научился. Чёрный, не горя желанием это комментировать, всё же сдаётся и обессиленно плюхается на стул рядом с Павлом; его руки, по инерции упавшие на колени, сразу накрывают тёплые ладони : — Это просто отвратительный день, Афон, — он находит в себе силы усмехнуться, хотя меньше минуты назад готов был на стену лезть. Быстро же люди порой меняются! — Моё утреннее задание прошло ужасно, потому что я три чёртовых часа добирался до Китай-города, чтобы проторчать там ещё два и только затем узнать, что тот бандит уже скрылся с подельниками несколько дней назад! Мне пришлось передать это задание Алёше, который ошивался где-то в районе Выхино. Я вернулся назад без происшествий, — Артём решает не упоминать о своём ранении, — но это всё ещё ужасная трата времени. Да я бы с радостью занялся чем угодно, лишь бы не мотаться туда-сюда без толку! Павел слушает, сочувствующе качая головой. Он играет с пальцами Артёма, переплетая их и поглаживая, успокаивая его этой незамысловатой лаской. — Даа, Тёма... Но кто ж знал, что так оно получится, — Морозов отводит взгляд в сторону, презрительно косясь на дверь, из-за которой слышатся мимолётные громкие голоса. — Ублюдок. Я думаю, Алёша поймает его, — он выжидает короткую паузу. — Ух, я даже и не знаю, что тебе сказать... — Да, да, я понимаю. Всё в порядке, тут, на самом деле, особо и нечего... — Павел знает, что это печальное послевкусие никогда не проходит просто так, даже если ситуация уже забывается. Особенно, когда дело касается Артёма — столько энтузиазма по отношению к работе он, право, не проявлял последние месяца два, поэтому видеть его увлечённым майору было за милую душу. Павел осознавал степень его безудержного рвения — и с лёгкостью может представить оную в отношении разочарования. Это, однако, не слишком упрощает ситуацию, поэтому он решает начать с простого и действенного: — Иди сюда, Д'Артаньян, — тепло на верхушке поцарапанных ладоней исчезает, и Артём провожает руки Павла взглядом. Майор широко разводит их в стороны, намереваясь тут же сгрести Чёрного в охапку, если он вдруг продолжит самокопания. И был ли в памяти Паши хоть один раз, когда он отказывался? Артём придвигается ближе, с большой охотой утопая в объятиях, заводя ладони за спину мужчине и поглаживая его по лопаткам. От домашней одежды Павла пахнет сигаретами и хозяйственным мылом, Артём выдыхает аромат его свитера, и в ответ его тело лишь прижимают ближе. Несколько минут проходят в этом моменте, пока оба, впервые за день, наслаждаются возможностью слушать дыхание друг друга, изредка дополняющееся дальними голосами из столовой. — А что у тебя с заданием? — слова Артёма долетают до Павла не слишком разборчиво, потому что он говорит куда-то чуть ниже его плеча. Морозов спокойно начинает: — Ну, мне явно повезло больше, чем тебе. Всё удачно — к большому удивлению. Переговоры прошли гладко, я особо не вдавался в подробности. Знаю только, что полковник остался доволен. Я, как видишь, вернулся сюда даже раньше, чем должен был. Артём качает головой и выдыхает с облегчением — радует только, что Пашу судьба-злодейка мучать не стала. — Ох, послушай, я почти забыл! Дай-ка я... Он встаёт, выбираясь из объятий, вынуждая Артёма пересесть и выпрямиться. Павел лезет во внутренний карман своей куртки, и вскоре в его руках появляется неизвестная кассета. В глазах напротив читается любопытство, он спешит объясниться: — Я смог заскочить на Проспект Мира, и купил её за скромную сумму. Не до конца уверен, что это такое, но мне кажется, она должна быть хорошей. Надеюсь, понравится. Кассета исчезает в приёмнике магнитофона, и через несколько секунд комнату наполняет приятная мелодия. Отчаяние окончательно сходит на нет, сменяясь домашней теплотой и чувством мягкой упорядоченности. Голова впервые за несколько часов начинает выдавать что-то лучше, чем праведный гнев и разочарование, и Артём спешит воспользоваться этим. Павел кажется довольным, и на протянутую ему руку ладонью вверх, отвечает удивлённой улыбкой: — Давай, Афон. Ты же не откажешь мне в танце? Павел тихо смеётся, прикрываясь пальцами правой руки, в то время как левая, невзначай, отвечает на этот поистине интересный жест: — Но я совсем не умею танцевать, Тёма. Не забывай, у твоего мушкетёра всё ещё есть слабые стороны, а? Настойчивый взгляд растапливает его сердце, точно так же, как бледно-жёлтое солнце освещает заледеневшие Московские проспекты. — Доведёшь же ты меня... К чёрту. Ему требуется ровно пять секунд, чтобы отодвинуть стулья в сторону, и, с решительно настроенным видом, подойти вплотную. Пара перемещается в центр комнаты, игнорируя всю неловкость, которую они оба испытывают — руки Павла ложатся Артёму на поясницу, а тот, в свою очередь, устраивает ладони на плечах у майора. Непринуждённая мелодия доносится из магнитофона, с привычной скомканностью воспроизведения, присущей, почему-то, только этому конкретному устройству. Артём не находит ничего лучше, кроме как задать вполне логичный вопрос: — Ты умеешь танцевать вальс? Павел припоминает себе все кокетливые вечера, когда ему было чертовски скучно, чтобы пить в одиночестве, и он искал себе компанию. Ни в одном из этих воспоминаний, которые, по очевидным причинам, затрагивать не хочется, вальс не фигурирует. — Я думаю нет. — Хорошо, ладно, тогда... По ходу разберёшься. Павел коротко смеётся, и Артём сопровождает это выразительным взглядом: — Как ты вообще собрался танцевать со мной, когда я в этом ничего не смыслю? — Да какая разница! После этого разочаровывающего дня, всё, что мне нужно для счастья, это твоё присутствие и хорошая музыка, — и он не преувеличивает, как Павел имеет смелость полагать. Спина Артёма, разве что, не слишком лестно отзывается на некоторые телодвижения, но это можно потерпеть. Главное сейчас — втереться в доверие, действовать, что называется, на опережение. — Получается, ты уже счастлив? — Получается, что так. Хочешь осчастливить меня сверх меры? — Хочу, давай попробуем. Теперь уже рука Павла замирает в вычурном жесте, и Артём запрыгивает в последний вагон уходящего поезда, когда касается пальцев чужой ладони своими. Это становится предупредительным выстрелом в голову майора. Хорошо — собраться, сообразить, станцевать. Он видел вальс пару раз в жизни, да вспомнить ту же Театральную! Там же проходили спектакли и вечера искусства, на которых Павел имел честь несколько раз присутствовать. И вообще, это должно быть не настолько сложно, "ну давай же, Морозов, а то что это за беспредел?!". Это просто — по квадрату. Мысленная пометка — место в комнате ограничено, так что в процессе желательно было бы не свалиться с ног. Требуется немного времени и терпения, чтобы начало хоть как-то получаться, но сам факт уже становится маленькой победой вечера. Не обходится без неоднократного неловкого "извини", когда майор находится в чудовищной близости от того, чтобы задеть ютящиеся в уголке подсумки, но в остальном всё проходит даже слишком хорошо. Не профессиональные танцы, конечно, но этого Артёму и не нужно. Нужен Паша и его внимание, а также его тёплые руки на пояснице. Чёрного вдохновляет всё, что происходит: общее настроение в комнате, начало вечера и податливость майора, которого, на самом деле, в иной раз пришлось бы уговаривать гораздо дольше. Возможно, потом в дневнике появится запись об их танце, сопровождаемая несколькими иллюстрациями по памяти. Но это потом, после того, как Павел отпустит его руку, и перестанет кружиться с ним по комнате... В общем, хотелось бы нескоро. Мужчина движется в такт, улавливая ритм, что никогда не было для него проблемой, бесконечно смотря только на Павла, замечая в голубых глазах влюблённые оттенки. Конечно, он влюблён. Артём опускает голову ему на плечо, кончики пальцев водят на плечах майора полукруги. Они оба замедляются, так что теперь происходящее становится похоже на объятия с размеренным покачиванием. — Спасибо, Паша. Я и не думал, что сегодня меня хоть что-нибудь сможет порадовать. А ты смог. Спасибо. — Тебе спасибо, Д'Артаньян. Без тебя мой природный танцевальный талант так бы себя и не проявил... — за несерьёзность Артём вонзает в него наигранно-укоризненный взгляд, и Павел не может сдержать насмешливой улыбки. — А теперь, можем хоть каждый день вальсировать, если захочешь. — Я скучал по тебе, Афон. — Я тоже скучал по тебе, Тёмушка. Павел считает нужным, обязательным поцеловать Артема так, как ему хотелось весь этот вечер. Он подаётся вперёд, накрывая его губы своими, продолжая придерживать за поясницу. Артём наслаждается этим, так же сильно, как наслаждается Павлом в целом, но небольшая помощь в передвижении его тела вперёд, становится приятной неожиданностью. Ситуация вынуждает его удивлённо выдохнуть прямо в поцелуй — Павел не отстраняется даже через десять секунд, когда музыка постепенно затихает, а лёгкие Артёма начинают скучать по кислороду. Инициатором прерванной ласки становится Павел, и на недовольный вздох Артема, каким-то образом подгадывает момент, когда он может легкомысленно посмеяться: — Несмотря на то, как сильно я люблю все замечательные звуки, которые ты издаёшь, дорогой, мне бы хотелось чтобы нас не поймали, — это не упрёк, нет, даже не просьба. Это возможность говорить всё, что в голову взбредёт, которую Павел использует только в исключительных случаях. Артём ловит его улыбку с оттенком удовольствия, играясь с тканью на плечах майора, бездумно разглаживая складочки и затем беспорядочно цепляясь, потому что Павел...! Противоречит своим собственным словам. Его до невозможности тёплые руки игриво поддевают край свитера Артёма, прерывая его короткую передышку. Не сказать, что Чёрный слишком переживает по этому поводу — ему определённо недостаточно одного поцелуя, недостаточно прикосновений, и недостаточно Павла во всех возможных смыслах. Три дня без него выдержать возможно, мы и пострашнее видывали! Однако же, насколько медленно и неохотно это чувство принимало узнаваемую форму, настолько стало кристально ясным и прозрачным лишь несколько минут назад — обычная, знакомая привязанность. То ли стрессовал, то ли на душе было неспокойно, а оно вот как вышло — всё гениальное просто. Осознание степени того, насколько сильно он на самом деле скучал, проявляет себя только сейчас — когда одна и та же витиеватая мысль в голове по кругу заставляет шею и щёки покраснеть. Урвать ещё поцелуй. Мало. Павел в этом плане слишком хорош и слишком подкован, и он никогда не против провести с Артёмом несколько дополнительных демонстраций. Всегда по-новому, потому что каждый раз оставляет в памяти всё более захватывающие фрагменты, притупляющие сознание, как лёгкая мутная дымка. Его пальцы едва касаются кожи, но этого достаточно, чтобы спартанцу без задней мысли захотелось утонуть в этом чувстве. Приходится отстраниться, чтобы найти свой рассудок в абсолютом блаженстве, а также заметить Павла блуждающим в его зелёных глазах. Левой ладонью его теперь придерживают за затылок, а правую Артём не может не чувствовать. Это просто невозможно, она ведь так нежно поглаживает бок, вычерчивая фигуры пальцами и заставляя мелко подрагивать, с каждым новым движением захватывая всё большую площадь. Артём провёл бы в этом мгновении всю вечность — и пусть к чёрту катятся ваш ужин, проваленные миссии и косые взгляды на станции. Он пятится назад, когда руки Павла соскальзывают, и кончики его пальцев оказываются перехвачены Артёмом. Мужчина привстаёт, чтобы сесть на край стола, и это действие оценивают многозначительной улыбкой: — Ты знаешь, что делаешь со мной, Тёма? Тепло от этих слов разливается в голове эффективнее и быстрее, чем если бы Артём выпил за раз бутылку водки, и ему приходится приложить усилие, чтобы вернуться в реальность. Край его свитера, наконец, медленно и мучительно ползёт вверх, щекоча кожу. Низ живота обдаёт горячим дыханием, и Артём вздрагивает от этого действия, прикрывая глаза. Он хочет этого слишком долго, и Павел тоже. Он ведь по нему скучал. Однако, это не происходит мгновенно, как ожидалось и хотелось бы, и мужчина остаётся в состоянии предвкушения. Павел, кажется, не делает вообще ничего, и это кажется... странным? Что его остановило? — Тёма. Бинт. — Как давно это? — Павел легко проводит пальцами по повязке, но даже это вызывает дискомфорт. Морозов, извиняясь, быстро убирает руку. Волнение и беспокойство искажают его черты, побуждая Артёма обхватить его щёки ладонями: — Эй, всё в порядке. Ничего страшного, это просто... Я виноват, хорошо. Был неосторожен, признаю — Павел с коротким обречённым выдохом утыкается лбом меж его ключиц, а ладони перекладывает на спину, и рейнджер не успевает закончить свою мысль. — Ох, Тёма. Я мог бы сказать, что думаю по этому поводу, но хотел бы услышать твои объяснения сначала. Желательно, правдивые. Артём отводит глаза в сторону, прижимая Павла крепче и опираясь подбородком о его макушку. Смысла врать нет, с этим разведчиком такие трюки не пройдут: — Носач напал на меня, когда я отвлёкся. — Это стоило того? Ты ведь отвлёкся не просто так, я прав? В воздух, словно потревоженный демон, взмывает тишина. Не хочется сейчас возвращаться к этой ситуации, особенно когда его положение призывает к иного рода действиям, нежели дипломатические дебаты. Павел, наверняка, наслушался их за эти дни, а Артёму просто не хочется сыпать себе соль на рану. Он тихо начинает: — Эта открытка особенная, я покажу тебе. Не покажет. Она осталась в одном из карманов куртки, которую Аня стянула с него, как только увидела краем глаза в кабинете отца. Гора упрёков за неосторожность и беспечность обвалилась на его плечи почти моментально, и пока Мельникова находила всё новые царапины и пятна крови, с трудом сдерживаясь от комментариев о ране на плече, попутно отчитывая Артёма как провинившегося ребёнка, ему хотелось провалиться под землю. Так что теперь, да, он даже не сможет похвастаться тем, ради чего получил эту огромную устрашающую повязку. Павел правда не хочет злиться сейчас, да это и не в его стиле — он выглядит скорее взволнованно, что Артём переносит тяжелее, чем если бы майор разолился. Настроение, которое появилось в комнате несколько минут назад, начинало давать трещину, и этого ни в коем случае нельзя было допустить. — Поцелуй меня, Паша. Морозов усмехается, не поднимая головы, и его дыхание ложится на ключицы спартанца. — Неа. Ты насладился танцем, дорогой? Тогда слезай и в кровать, силы восстанавливать. "Ну ты и — !" — Один раз. Я прошу немного, Павел Игоревич. — Этим всё не ограничится — я знаю, ты знаешь. Не хочу, чтобы ты у меня на руках от кровопотери сознание потерял, вот и всё. — Не потеряю. От этой царапины? Ты однажды тащил меня, похожего на решето, в дрезину, когда мы сбегали из Рейха! Подсказать, кто сейчас сидит перед тобой, целый и абсолютно здоровый? Они оба вспоминают этот момент, и почти одновременно решают опустить его. Не слишком приятное воспоминание, если не сказать иначе. — Абсолютно здоровый, говоришь? — тотальное игнорирование Артёмом этого вопроса было не то, что ожидаемо, а закономерно. — А вот если не поцелуешь — это уже другой разговор. Могу и не выжить, да... Павел сдаётся. Притягивает к себе за подбородок, вынуждая податься чуть вперёд. Целует. Горячо, влажно и бесстыдно, на чудовищном контрасте с его ладонями, которые всё ещё едва касаются кожи, перебегая пальцами по позвонкам. Это вполне недурно и даже очень, да, потому что врезается в голову, хуже чем поезд-призрак — приходится сжать крепкое плечо в знак своего полного одобрения. — Твою настойчивость иногда просто невозможно вытерпеть. "Да, да, да...!" В голове Артёма вспыхивает алая лампочка, свет которой режет наживую, будто крошечная искра огнива зажигалки в библиотеке — план надёжный, как его наручные часы. Глухой металлический стук заставляет их оторваться друг от друга и повернуться на источник шума, но Морозов делает это раньше. "Нет, нет, нет...!" Выражение Пашиного лица красноречиво описывает всё, что он чувствует, но не всё Артём в своём состоянии может уловить. То, что было явно сразу — недовольство и раздражение плескались в его глазах наряду с запалом на продолжение вечера, что в данный момент интриговало большего всего. Если исполнению его желаний сегодня помешают ещё хоть один раз, Артём будет вынуджен принять крайние меры. Спустя несколько секунд стук повторяется, и за ним следует глухой голос: — Артём Александрович? Рейнджер несколько раз моргает, в попытке привести себя в чувство. Даже дураку будет понятно, что он не может появиться перед кем-то, кроме Павла, в таком виде. Морозов переводит на него обнадёживающий взгляд, жестом показывая — "я справлюсь с этим". Артём выпрямляется, прижимаясь вплотную к Павлу, утыкаясь кончиком носа в его висок, и молебно шепча на ухо: — Пожалуйста, закончи с этим побыстрее. Я очень скучаю, если ты понимаешь, о чём я. Это должно было подействовать — кто, как не Артём, знал, какие рычаги давления затрагивать, если хочешь добиться благосклонности Павла Игоревича. — А я и не думал, что ты умеешь быть таким нетерпеливым. Рука его ещё несколько раз щупает кожу под свитером, прежде чем Павел подходит к двери, и Артёму приходится очень хорошо постараться, чтобы не выдать себя со всеми потрохами. Дверь, благо, открывается наружу, поэтому майору даже не приходится "невзначай" выпихивать любопытного из помещения. Он становится так, чтобы перекрыть почти всё пространство позади себя, заслоняя тенью всю правую часть комнаты, Артёма в том числе. На пороге топчется брамин, присланный Полисом насколько дней назад, которого, к тому же, волей судьбы пришлось сопровождать эти три дня. Он, кажется, остался, чтобы обсудить что-то с полковником? Павел не привык доверять слухам, а ещё не привык совать нос не в своё дело, так что вся эта заварушка каким-то чудесным образом прошла мимо него. — Здравия желаю, товарищ, — начинает он абсолютно серьёзно, чтобы с самого начала задать тон беседы. — Павел Морозов, это вы. А где Артём Александрович? — контраст созвучия их имён через пренебрежительность и официальность соответственно, Павел пропускает мимо ушей — всё-таки, о его прошлом мало кому будет неизвестно. Но то, что жизнь продолжилась в настоящем, некоторые, по всей видимости, так и не могут принять. От Полиса повышенная осторожность — не в новинку. "Артём Александрович? Сидит и ждёт меня, пока ты тут резину тянешь." — Отлучился, у него задание. Позвольте спросить, в чём заключается ваш интерес? — Полковник Мельников сказал мне передать ему, что признателен за ответственный подход , проявленный при выполнении его задания. Если встретите Артёма Александровича, доложите обо мне, пожалуйста. — Разумеется. Несколько секунд напряжённого молчания, когда Павел уже намеревается уйти, кажутся вечностью, но юноша, неожиданно для самого себя, вспоминает: — И ещё. Госпожа Мельникова просила передать вот это, — в руках мелькает знакомая куртка, выглядящая в несколько раз новее, чем когда-либо прежде, — Артёму Александровичу. — Благодарю, — коротко чеканит Морозов, выжидая, пока его вынужденный собеседник решит, наконец, уйти. Неловкость ситуации подкрепляется красочными мыслями майора, центральной фигурой которых предстаёт Артём и только Артём, но никак не несвоевременный брамин. На половину головы ниже самого Павла, он позволяет себе пристально рассматривать то его одежду, то пространство, скрытое в тени комнаты позади. Излишнее любопытство начинает напрягать, и Павел, будто невзначай, сгибает руку, чтобы почесать затылок, надеясь, что этот знак будет правильно понят. Его собеседник привстаёт на цыпочки, и заглядывает ему через плечо. Беспардонность этого действия выводит из себя, — "вот вроде уважаемый же человек!". Морозов язвительно прокашливается, вынуждая юношу с недовольным видом вернуться на своё прежнее место. — Артём Александрович собирает открытки? — спрашивает он, и Павел старается убедить себя, что речь идёт об открытках над кроватью. Также, ему кажется, что через несколько секунд его терпению придёт закономерный конец, и гостя придётся выпроваживать более контактными методами. Пока что придётся использовать словесный, но самый эффективный и любимый, что впрочем, ни на секунду не снижает градус его негодования от происходящего: — Почему бы вам самому не спросить его, когда он вернётся? Кажется, это будет через несколько дней, — нотка наигранного сожаления на последних словах омрачает лицо брамина, а Павлу дарит незаметное ликование. — Какие важные "дела" могут занять у него столько времени? Я надеялся застать его тут, — и это абсолютно не удивляет. Намерения людей, которые надеются застать Артёма хоть где-нибудь, вполне понятны и оправданы. Однако, такой повышенный интерес начинает действовать на нервы. Не хватило ему расспросов об Артёме во время переговоров, так и сейчас они не прекращаются, когда Павел вынужден тут отгонять пытливую публику от их комнаты. — Он не раскрывал мне подробностей, но вы, при желании, можете поинтересоваться у полковника Мельникова, — это имя отражается у брамина на лице эмоцией негодования, но быстро сменяется на стандартную учтивость. Лишний раз обращаться к полковнику приезжие почему-то не испытывали желания, возможно, из-за его внешней суровости и непреклонности в своих решениях. — Всего доброго. Не дожидаясь ответа, он уходит, бормоча себе под нос, и у Павла нет никакого желания это слышать, тем более — угадывать в жёванных словах своё имя вперемешку с возмущением. Майор заходит в комнату, озираясь напоследок по сторонам, и затем плотно закрывает дверь. "А то гостей нам не хватает; пускай уж всё начальство на огонёк нагрянет, и совет Полиса с собой притащит заодно!" Как только Павел отворачивается от двери, вся его прежняя игривость возвращается. — Аня обхохочется, когда узнает, что её назвали госпожой, — Артём вальяжно расположился на столешнице, и, видимо, утомлённый ожиданием, занялся чтением. Павел подходит к шкафчику с усталым видом, расправляя куртку и осматривая все залатанные дыры, чем привлекает к себе внимание: — Это она сделала?... Ну конечно. Вот уж постаралась, теперь выглядит лучше, чем новая... Куртка в руках Морозова позвякивает содержимым карманов, шестерёнки в его голове работают с удвоенной силой, когда он переводит взгляд на Артёма, вернувшемуся к своему делу. Поистине гениальная идея оставляет в его голове второй сквозной выстрел за эту ночь. — Ты говорил об открытке, которую нашёл. Дай хоть полюбуюсь, что ты там утащил. — Правый внутренний карман. Пришлось заботиться о своей сохранности больше, чем о ней, надеюсь, не порвалась. Павел аккуратно вешает куртку на крючок, а сам подходит ближе к Артёму, а заодно и к свету лампы. Чуть помятые края плотной бумаги бесспорно огорчают, но всё вполне поправимо. Огромный маяк, возвышающийся над морем, выглядит поистине впечатляюще. Волны резво плещутся ближе к берегу, пока нежное солнышко ласково греет их воды, а тёплая зелёная трава разрастается ворохом в левом уголке открытки. Артём читает восхищение в глазах майора, и добавляет гордо: — Ну, я же говорил...! — Красивая, согласен. Но если бы выбор стоял между твоим плечом и этой открыткой, я бы без промедления побежал спасать твоё плечо, — серьёзность в голосе абсолютно искренняя, потому что Павел всё ещё, чёрт возьми, переживает. Артём не то, чтобы слишком удивлён, ведь это даже не подлежит обсуждению — кто-кто, а он бы точно побежал. Порыв вновь прикоснуться к щекам Морозова, обхватив руками, оба оценивают на "ура". Ещё один поцелуй. Этот — с оттенком вопроса, с мягким привкусом затянувшегося ожидания, но также и понимания. Морозов проводит ладонью по спине мужчины, прощупывает реакцию, получает удовлетворение в ответ. Артём подаётся вперёд, его рука скользит Павлу на затылок, чтобы придвинуться ещё ближе, чтобы схватить за руку, когда его игривость переходит все границы, и майор начинает забавно увиливать от ответных поцелуев. Сейчас Павел будет делать с ним все эти невероятные вещи, он ведь хочет. Но он, почему-то, не торопится — нарочито медленно и нежно целует живот, и Артёму приходится опереться одной рукой на его плечо, а другой на столешницу позади себя. Это немного уменьшает весь тот накал страсти, который он успел себе представить, но всё ещё стабильно убивает наповал. Да, да, это осторожность, и это не плохо. Это чертовски, слишком хорошо чтобы вытерпеть, и не разбудить две соседние комнаты своими вздохами. Он постарается. Один поцелуй сменяет другой, Павел отпускает край его свитера, позволяя себе скрыться под ним, перед этим одаривая выразительным взглядом голубых глаз, и происходящее заставляет Артёма вытянуться в струну. Его чувства обостряются, он ощущает каждый сладкий поцелуй, который Павел с таким упоением оставляет на его животе, сжимая в своих руках его тазовые кости, поглаживая кожу большими пальцами по кругу. — Паша... Чёрт, Паша... — он цепляется за ткань на чужой спине, словно бы это могло спасти его от этой мучительно приятной пытки, а заодно сделать его слова хоть немного тише. Его рваное дыхание и вздымающаяся грудь распаляют Павла ещё сильнее, потому что поцелуи перерастают в смазанные, любовно-присвоенные. Артём чувствует свой живот как одно спаянное нервное окончание; пульсирующее напряжение в его руках и груди буквально контрастирует с горячим возбуждением, чуть ниже того места, где Павел прямо сейчас целует его. Это невыносимо — как он представляет себе Артёма тихим, когда вытворяет с ним такие вещи? Его ладони, параллельно с этим, перемещаются на рёбра, обхватывают и гладят по рельефу косточек, побуждая податься вперёд, притягивая ближе и приглашая свести колени за его спиной. Артём поддаётся этим глупым безмолвным уговорам— это же Паша, как же тут, чёрт возьми, можно устоять? Правильно, никак. Потому что знает, что с ним не устоишь — Павел слишком хорош во всём, что касается романтики и удовольствия, предоставляя его только ему, только для него. Именно поэтому он сейчас на краю стола, а не где-то возле стены на полпути от пола. Предусмотрительность — друг Мушкетёров! Артём выгибается, откидываясь назад, и встречается затылком с коллекцией своих открыток, которые он сам терпеливо приклеивал на стену над столом. Некоторые из них, вполне ожидаемо, падают вниз, и мужчина мысленно обещает себе разобраться с этим позже. Разобраться с этим после того, как он перестанет чувствовать себя как под трибуналом, привязанным к Павлу невыносимой любовью. Хотя бы после того, как это чувство станет менее давящим на грудь и явным, притупляющим мысли, заставляя их свободно плясать в голове, пока Павел делает всё возможное, чтобы лишить его здравого рассудка сегодня вечером. Он прикрывает веки, добровольно лишая себя остатков благоразумия — концентрация на тактильных ощущениях ставит лукавую подножку, на которой Артём-"Да, Паша, не останавливайся"-Чёрный спотыкается уже не в первый раз. А вообще, майор просто бесстыдник, хорошо ещё, что спрятаться успел! Артём пока ещё подавляет в себе желание втянуть его в самый жаркий любовный поцелуй, на который только способен, но ровно до тех пор, пока Морозов будет занят под его свитером. Потом это, вероятно, перерастёт в небольшую проблему, если всё продолжится такими же темпами. Артём будет несказанно рад разобраться с этим. Павел не кусает, но делает достаточно, чтобы оставить несколько красных отметин, заставляя Артёма хрипеть и извиваться в его руках. Ему, кажется, надоедает прятаться в тени, и Чёрный чувствует холодок плотного воздуха комнаты возле своих брюк, который затем перебегает всё выше и выше — приходится открыть глаза, хотя понять, чего Павел хочет, можно было и без этого. Артём наполовину оголён, а свитер находится чуть выше сосков, и майор ждёт, ждёт без слов, пока он поднимет руки, чтобы завершить начатое. Сил не хватает даже на то, чтобы выпрямиться, потому что это, во-первых, нарушит идиллию, а во-вторых — отсутствие чужих губ на своей коже это не то, что Артём хочет испытывать, когда его уже размотало, а мысли заняты Павлом. Полностью и бесповоротно он тонет в них, словно в холодных водах искусственных рек, которые сама себе придумала Москва, только гораздо более отчаянно. Артём всматривается в его глаза, ощущая себя пьяным от возбуждения, и читает то, что Павел может не говорить, и навряд ли у него это получится, даже если он захочет. Он наслаждается, рассматривает каждый изгиб тела Артёма, всё ещё стараясь не слишком подогревать свой интерес, ведь всё самое интригующее впереди. — Давай, дорогой. Просто дай мне снять его, хорошо? Его голос хриплый, ниже, чем обычно, и это становится последней каплей для Артёма, итак с концами погрязшего в своих приторно-сладких желаниях и мыслях. Это происходит с трудом, но всё же происходит — он тянется к своему майору, горячечно обхватывая шею, и свитер, освобождая предплечья, падает на пол. Его губы встречаются с губами Павла, и это самое вожделенное, что он может дать. Ему отвечают — пылко, страстно, и их тела теперь прижаты вплотную друг к другу. Пальцы левой руки Павла очерчивают линию позвоночника, заставляя Артёма тихо стонать в поцелуй. Это ведь то, чего ты добивался, Павел Игоревич? Он отстраняется от губ Артёма, таких мягких и родных, чтобы отойти на шаг назад, и поднять его одежду с пола, на что Чёрный отвечает выразительным отчаянным выдохом, и скольжением пальцев по его воротнику. Павел делает всё аккуратно, и это то, что радует его обычно, но точно не сейчас, когда ему так необходимо было продлить этот момент ещё на несколько секунд. Свитер отправляется в шкаф, что невероятно обнадёживает Артёма, оставленного без внимания. В комнате, освещаемой лишь тусклой полоской света из-под двери, а также настольной лампой, что горит не так хорошо, Павел всё равно находит себя в опьянённом восхищении. Артём, сидя на столе в домашних штанах, с раскрасневшимися щеками и розовыми отметинами на животе, заставляет его сердце сделать сальто и упасть в пропасть. Он подходит ближе, теряясь в красоте любимых глаз. Ладони ложатся на грудь, задевают соски и оглаживают рельефные мышцы, двигаясь наверх, пока Артём приглушённо вздыхает. Павел оставляет на изгибе челюсти отпечаток своих губ, устраивая руки у мужчины на плечах. Первый поцелуй приходится на гортань — хочется забрать всю относительную невинность происходящего, хранить её в драгоценной шкатулке, ключ к которой, как и всю любовь, на которую Павел способен, всецело доверить Артёму. Скрыть от чужих глаз в его томных выдохах, когда целует влажно, прихватывая зубами легко, почти невесомо, чтобы ни в коем случае не было больно. Натерпелся он уже, настрадался. Незачем любить по-больному, грубо и резко, когда можно вложить во все свои действия настоящее очарование, заботу вперемешку с вожделением, наслаждением до подрагивающих ресниц и дыхания у себя в макушке. Он не привык медлить, целуя каждую виднеющуюся вену на шее Артёма, запоминая губами лёгкие вибрации его частого дыхания. Артём почти шепчет его имя, умоляюще-обольстительно, как-будто Павел без этого не поддастся, ровно тогда, когда его губы изучают изгиб ключиц, а ладони едва задевают бёдра, опираясь на пространство по бокам от них. Этот, на первый взгляд ничем не особенный момент, по-настоящему трогает Павла, который теперь не может удержаться от ещё одного поцелуя, короткого и лёгкого, в переносицу. Артём забавно удивлён, притягивает к себе за подбородок, чтобы без ребячества, серьёзно, в губы. То, что осталось от прошлой жизни, скребётся изнутри полным комплектом стыда — романтике и прочим её ответвлениям получалось уделять ничтожно мало времени, поэтому весь прошедший год Артём в самом деле чувствовал себя под трибуналом. Напряжённым и разбитым, будто внутри одна долгая-долгая дорога по тёмному тунеллю после кровавой перестрелки, только хуже, гораздо хуже. Хотя, лучше так, чем мучаться от постыдных мыслей каждый раз, когда взгляд невольно задерживался на губах Павла, а потом ещё несколько таких же постыдных ночей после. А кому захочется часами разубеждать себя во влюблённости в товарища, по совместительству майора? Долго разубеждать, однако, не пришлось — вскрылось всё хоть и сумбурно, зато чувственно, даже слишком. В первый раз, когда ему не захотелось отпираться от своих мыслей, а встретиться лицом к лицу — губами к губам, ладонью к затылку и всей неловкостью наружу. Чёрный, как бы то ни было, чувствует себя по-настоящему счастливым. Павел знал, как сильно ему нравилсь поцелуи — не понимал одного, почему именно так? Выяснять причину не приходилось, а вот быть ей... О чём он, разумеется, не догадывался. Дальше — больше, страсть захватывает их обоих, побуждает Артёма лихорадочно трогать и гладить там, куда дотянется, а Павла, на контрасте, всё ещё тягуче и мимолётно, обращаться к его коже прикосновениями. — Ты такой романтик, Афон. "Мушкетёр" усмехается лукаво, проводя несколько раз по подбородку Артёма, чтобы увлечь его: — Ох, скажи ещё, что тебе не нравится! — Конечно не нравится, Паш, — бубнит Артём, стискивая широкие плечи напряжёнными пальцами, пока кожа на небольшом участке его шеи, под подбородком, чуть правее, краснеет самыми приятными оттенками. Наслаждающийся поцелуй на ней расцветает ярко-розовым, как бутоны забытых благоухающих цветов. — Совсем-совсем? Павел придерживает мягко и ненавязчиво, да так аккуратно, что спартанец невольно теряется. Вот что с людьми делает разлука! Флёр доверия, уюта и спокойствия собирается плотным облаком, только между ними двумя, дурманящий и дразнящий, безжалостно опьяняет обоих, чтобы, наконец, расправиться с накалившимся возбуждением. — Да, совсем-совсем... Чёрный говорит это с придыханием, что закрадывается в нотки голоса, когда Павел посасывает кожу у него на шее. Вытягивая из Артёма сладкие сбивчивые слова и звуки, путающиеся в открытках и страницах многочисленных книг, которые есть везде, куда ни глянь. Только для него, только ему можно наслаждаться этой безумной нежностью, которая пропитывает всё вокруг, только Павел может заставлять его так себя чувствовать. Всё, что Артём так страстно любит, чудесным образом помещается в его комнате — открытки, свобода, Павел. Их комнате. За закрытыми дверьми это храм, крепость, дом в конце концов. Они делят её вместе, вдвоём, засыпая рядом, согреваясь общим теплом и позволяя себе жить. Жить так, чтобы довольствоваться совместными вылазками, прикрывая друг другу спину, вечером лениво раздеваясь и как следует поощряя друг друга за хорошую работу. Жить так, чтобы мечтать вместе о путешествиях, по очереди обмениваясь историями из детства, мечтами, дымчатыми грёзами и переплетать пальцы в темноте. Жить так, чтобы целоваться в любое время, не "когда получается", а "когда хочется", и быть рядом, не заботясь больше ни о чём, кроме их общего счастья. И это, на удивление не мечта — это то, чем они живут, и та реальность, в которой находятся. Хотя для Артёма ощущается так, будто в этот момент он навряд ли находится хоть в какой-нибудь реальности. Пальцы Павла играют с пряжкой ремня его домашних штанов, когда мужчина, утомлённый играми своего сознания, захватывает их своими, беспорядочно целуя, прижимая к щеке и наслаждаясь своим чарующим опытом. Голос накаляется, его горло печёт, и звуки, которые вырываются непроизвольно, сами по себе, выходят невероятно горячими. Во всех возможных смыслах. Они добираются до Павла с поразительной быстротой, растворяясь в других вдохах Артёма, подобных этому, и майору кружит голову. Слушать и слышать Артёма — его ежедневный подарок и счастье, получить который он смог, лишь пройдя через тернии к звёздам. Обычно приглушённый и однородный, кажущийся обыкновенным для мужчины его лет, он становился абсолютно невыносимым, в самом позитивном смысле этого слова, когда они оставались вдвоём в определенной обстановке. Когда Павел старался, чтобы Артём продемонстрировал все грани своего восхитительного голоса, который никак нельзя было назвать "обыкновенным". Это его особенное желание — слушать каждый звук, который Артём издаёт, пока он старательно целует ореолы твёрдых сосков. Опираясь ладонью на напряжённое бедро, которое майор сжимает с особенным удовольствием, ведя вверх-вниз, посильнее захватывая ближе к колену, а ещё в абсолютно противоположной стороне от него. — Как думаешь, где мы с тобой повесим эту открытку, Тёмушка? — его шёпот прямо возле мочки уха, горячий и соблазнительный, хотя, казалось бы, куда ещё больше? Оказывается, можно и больше, если ему хватает наглости использовать это прозвище сейчас, когда Артёму жизненно необходимо держаться за слова Павла, чтобы не сойти с ума. Тепло его рук концентрируется у края домашних штанов, и Павел теребит широкий кожаный ремень, смотря прямо в глаза. Ответа дожидается. Убийственный, мать его, номер. Плут, по-другому не назвать, он же сознательно приближает его к смерти! Неизбежной и такой манящей, и если использовать эту метафору в контексте тех действий, центральным героем которых Артёму сегодня крайне повезло оказаться, то он хотел бы быть убитым каждый день. Если это первый день из каждых, спартанец с радостью сложит оружие. — Возле... Возле кровати, конечно... На стене над ней... Чёрт возьми, да расстегни ты уже этот ремень... Что-что, а приказы Павел Игоревич исполнять умеет. Он спускается вниз, его пальцы легко поддевают металлическую скобу, расправляясь с ней за считанные секунды, и Артёму предстаёт самый разгорячённый Павел, которого вообще можно было себе представить. То есть, этим можно было заниматься бесконечно, майор в любом амплуа был невероятен, но это... Павел на коленях, в таком виде — Артём хотел бы, но не мог отрицать, был его любимой увлекательной фантазией, так искусно и умело пьянящей из раза в раз. Покалывание коротких волос на подушечках пальцев, когда Артём щупает его затылок, лукавый взгляд и полные обожания голубые глаза, горячее, ощутимое даже через ткань, дыхание на своих бёдрах, оказывают перегруженному происходящим мозгу медвежью услугу. Ладони перемещаются на тазовые кости, Павел прикусывает кожу спешно и едва ощутимо, несколько влажных поцелуев оставляют на бёдрах Артёма блестящие пятна слюны. Жарко, мокро, страстно — майор, прикрыв глаза, сможет расслышать, как стучит его сердце, когда сверху доносится тихий хриплый стон, работающий на его сознание лучше, чем любой намёк. Он начинает медленно — нежно и размеренно, ожидаемо, потому что привычно, но от этого даже лучше. Тепло окутывает Артёма, заставляя прикусить пальцы, чтобы не стонать ещё больше, но Павел перемещает его ладонь себе на затылок. Это противоречие началу вечера, и кроющееся в тумане похоти осознание этого всё яснее и жарче действует на подкорку, плавя похлеще любого излучения. Его ладонь у основания, движется так плавно, так правильно, ритмично и ровно, словно в голове майора стучит самый откалиброванный тонометр в мире. В висках Артёма тоже стучит — сердце или кровь, по отдельности или вместе, неважно. Взгляд соскальзывает вниз, и это ловушка, в которую Чёрный попадает с удовольствием — роковая, мать её, ошибка. Испарина на лбу, розовые блестящие губы и выступающая вена на виске — Паша как всегда, старательный и настойчивый, и только пресловутый бог знает, что сейчас творится у него в голове. Хлюпающие, бесстыдные звуки, которые Артём, ради продления удовольствия, хотел бы не слышать, но не смог бы не чувствовать — в сильной ладони Павла влажно и безумно горячо, и это ещё он на самого майора старается смотреть из-под ресниц. Каждое движение шершавой кожи, соприкасающейся с его, распределяющее слюну и смазку по всей длине, подогревает и так кипящее внутри возбуждение, границу которого Паша пока прощупывает ну очень хорошо, в отличие от самого Артёма. Щёки плавятся, словно облитые воском, и мужчина только сейчас замечает свои напряжённые колени дрожащими на Пашиных плечах, а пятки упирающимися в его тазовые кости. Чёрный уверен, что рельеф спины майора станет галереей для нескольких синеватых пятен уже к завтрашнему дню. Виноват, конечно же. Заглаживать вину будет потом, поцелуями или чем поинтереснее, сейчас мысли об этом только подведут его к разрядке. Совсем скоро, долго ему не продержаться. Пальцы одной руки Павла теперь скользят по напряжённым бёдрам, вздохи Артёма ласкают слух, когда он собирает все силы, чтобы прошептать: — Твоя... Твоя спина, Паш... — Расслабься, дорогой. Не стоит ни о чём возноваться, всё будет в порядке. Этот вечер — только для тебя. Несколько приглушённых хрипотцой голоса слов, и сознание уходит под плотный слой воды. Желанные прикосновения проявляют себя на каждом участке кожи. Артём изливается в ладонь Павла, несколько капель попадают на бёдра и край стола. Его грудь вздымается от гипервентиляции, а замутнённое зрение не позволяет фокусироваться. Тяжёлое дыхание обрывается на удовлетворённое неразборчивое бормотание вполголоса , когда Павел заботливо вытирает его бёдра найденными где-то в закромах ящиков стола салфетками. Пара мягких поцелуев, от которых Павел не хочет удерживать себя, явно оставляют Артёма неравнодушным. Морозов встаёт с колен, тут же потягивая спину, и оказывается притянут вполтную почти моментально. Ленивые прикосновения — теплые и любовные, благодарные и откровенные. — Я надеюсь, у меня получилось осчастливить тебя сверх меры? — выдаёт Павел между игривыми покусываниями губ, после чего выражение лица Артёма меняется на ошарашенное, а затем полностью очарованное. — Конечно, у тебя всегда получается. — Отдохни пока, я приберусь. Артём вправляет себя в нижнее белье и брюки, особо не заморачиваясь над свисающим с их петель ремнём. Через несколько минут, не без труда, сползает со стола, и его сил хватает только на коротенький путь до кровати. Остаток одежды снимает в полусонном состоянии, сидя на краю пружинистого матраса. На нём и спать-то было шумно, а о сексе на этой штуковине думать было и смешно, и страшно. Даже стол, по какой-то извращённой иронии судьбы, оказался практичнее. Впрочем, при должном желании и сноровке... Невозможное возможно! Это к вопросу о заглаживании своей вины за синяки перед Морозовым, но разгорячённые дебаты прерываются полусонным состоянием убитого мозга, и будут ждать продолжения до завтрашнего утра. Короткий чмок в лоб побуждает поскорее обвить торс Паши обоими руками, когда он склоняется над Артёмом, второй раз за вечер укутывая в свою огромную тень. Настольная лампа теперь не так слепит, но Артём всё равно находит себя на грани сна, убаюканным и мягким прямо в Пашиных руках. — Ну ты чего? — тихий смешок Павла чувствуется даже в его прикосновении к плечам, наряду с сонливостью и счастьем. — Устал. Очень. Спать хочу. — Может, тогда отпустишь меня выключить лампу, дорогой? — Артёму эта идея, мягко говоря, не нравится, но спать с включенным светом ему не нравится ещё больше. Нехотя, он отлипает, напоследок оставляя на коже Павла короткий чмок, затем залезая под одеяло со стороны стены. Пружинно-пластиковый щелчок погружает комнату во мрак, и вскоре Артём улавливает движение рядом с собой. — Доброй ночи, Паша, — почти растворяется в тишине, когда Артём привычно подлезает под руку Морозову, утыкаясь носом в шею. Он чувствует себя слишком разнеженным, чтобы быть способным на большее, но Павлу большего и не надо. Ответом Артёму служит нежный поцелуй в лоб.