*
В старой студии тесно, как и в старой машине Юнги. Он жуёт жвачку, чтобы не занимать голову тревожными мыслями, и хрустит пальцами на ногах, сжимая и разжимая их в броне кроссовок. Ноги печёт. Руки потряхивает, как от тяжёлого похмелья. На светофоре на глаза ему попадается подвеска в виде янтарной звёзды, висящей на зеркале — подарок Хосока, который был выброшен ещё в тот ужасный запой после их расставания. Может, даже раньше, когда Юнги психовал и крушил всё на своём пути, жёг фотографии омеги вместе с оставшимися вещами, рвал все воспоминания и уничтожал их, чтобы было полегче. Ошибался. Ладно, чтобы действительно стало полегче, он тогда начал нюхать кокс. Остальное стало лишь приятным дополнением, как биодобавки, которые прописывают вкупе к антидепрессантам или как протеиновые коктейли, которые сначала пьёшь, чтобы «добить белок», а потом питаешься ими, потому что не можешь запихнуть в себя ничего, кроме варёной курицы и риса, и думаешь сесть на сушку. Брелок-звёздочка сверкает на весеннем солнце. Целый, невредимый. Эта мелочь, сущая безделушка становится спусковым крючком для неконтролируемых мыслей. Руки дрожат, дрожат губы. Каждый атом в теле трясёт. Юнги приходится буквально заставить себя доехать до студии и, поймав пару незаинтересованных вспышек фотоаппаратов, дойти до заветной двери. — Ты опоздал, — спокойно говорит ему Намджун, уже погружённый в работу и что-то сводящий на адской ретро-машине, которую они ещё не додумались обновить. Он не отвлекается, даже взгляда не поднимает. Ещё не разочарованный в его творчестве, милый и добрый сердцу друг. — Разве? Настенные часы не торопятся. Показывают уже десять утра, хотя Юнги кажется, что должно быть только восемь, потому что Хосок вскочил и упорхнул — на работу? На работу же, верно? — ещё в семь, обиженно ничего не сказав на прощание. У Хосока разве была привычка что-то говорить перед выходом? Каким вообще был Хосок до расставания? Юнги смутно помнил его семнадцатилетнего и с трудом выстраивал образ омеги в двадцать семь — это было два совершенно разных человека, а с третьим, личностью между, он не знаком. Мин занимает место рядом с продюсером и принимает протянутые наушники. Кажется, они тогда работали над релизом, которому так и не суждено было состояться. Второй свой альбом артист записал уже после расставания — сочинили его гострайтеры — и тот стал платиновым, а над этой пластинкой он трудился с горем пополам и запоем сам, раз за разом подводя и разочаровывая коллег из-за собственной некомпетентности и плачевного состояния. На третьей пластинке ему присвоили звание «исполнителя года». На четвёртой — завели судебный процесс. На пятом альбоме случился Чонгук. После недолго прослушивания Юнги морщится, бит бьёт по голове, как подошва: — Ужас. Тут даже стараться бессмысленно. — Это лучшее, что я мог сделать из того, что ты мне оставил, — Намджун пожимает широкими плечами и откладывает массивные наушники. — Как твой дереал? Лучше? — Не сказал бы. Я решил бросить пить, — по взгляду становится понятно, что ему не верят. — Крыша едет. — Ну, крыша у тебя поехала давно. Ещё в туре, кажется. Ты не пробовал обратиться к врачу? — Не начинай, — Юнги сжимает пальцами переносицу, усилием выгоняя дрожь. — Ещё скажи, чтобы я персонально записался к своему отцу на приём. Вот он обрадуется пациенту. — Если твой папа плохой психиатр, то это не значит, что все такие же. — Он не просто психиатр. Он нарколог, пусть и в прошлом. А это как раз мой случай. О родителях альфа не любит говорить — нечего обсуждать! — как и разговаривать о чём-то личном в принципе, хотя с Намджуном он мог немного расслабиться и пересечь при общении ту невидимую линию, которую провёл когда-то давно. Они знали друг друга ещё со школы. С первой школы, если быть точным. Ким был самым умным и прилежным мальчиком на свете, а сам Мин… неважно. Главное, что дружить начали ещё до того, как в жизни Намджуна появился белый ирокез, потому что белый ирокез стерпеть мог только настоящий друг. День проходит относительно и бесхлопотно: Юнги зарывается с головой в написанные им когда-то биты, пытаясь вычленить хотя бы что-то, с чем можно работать, но не узнаёт ни одной мелодии. Все они сочинены человеком в полном раздоре и несчастье — это слышится в каждой ноте, от которых хочется поморщиться и выйти на улицу потрогать траву. Этим иногда занимаются в рехабе. Этим приходилось заниматься Юнги, когда он открывал блокнот, чтобы записать что-то из своих мыслей: лились они в разнобой и резали без ножа до язв на коже. Чем больше Мин думал, тем сильнее страдал. Всё, чего он когда-либо хотел — это просто избавиться от бессмысленного фонтана изобилия в собственной голове. Сублимация, контроль, творчество, стоицизм, отрицание, наркотики — ничего из этого не помогло. Они с Намджуном выходят поесть лапши и мартовский ветер бьёт морозом по лицу, когда Хосок ему пишет. Джей: Привет. Чимин просит передать Намджуну, что задержится сегодня на репетиции и он опоздает на ужин. Они должны были встретиться. Передай, пожалуйста, если не сложно, окей?Вы: Окей. Ты тоже задержишься?
Джей: Ну даВы: Я заеду за тобой? Можем поужинать вчетвером
Джей: Эээээ Ладно Вообще-то, было бы замечательно Ну, классно То есть До вечера?Вы: До вечера?
Джей: АгаВы: Ага
Вы переименовали контакт Джей в контакт Звёздочка. Телефон Намджуна пищит в ту же секунду, как Юнги кладёт свой в карман. Ким смотрит на дисплей и с лёгкой улыбкой читает: — Чимин написал капсом, что ты моральный урод и должен прислать Хосоку смайлик-сердечко. Тот всегда был королём драмы и открыто недолюбливал Юнги. В целом, омега имел на это полное право, как свидетель с другой стороны всей истории, и, в целом, был прав, называя Мина и моральным уродом, и последним подонком, и безнадёжным случаем. Юнги, если честно, тоже относился к Чимину не то чтобы доброжелательно, но он был рад, что у Хосока был человек, который желал ему добра и действительно делал хоть что-то, чтобы помочь омеге, когда как все остальные лишь наблюдали и ждали, что тот разберётся со всеми своими проблемами сам.*
В начале марта всё ещё лежит снег, и ботинки Хосока на тонкой подошве скользят по тонкому льду, успевшему оттаять и застыть снова. Он поскальзывается, но не падает по пути к машине Юнги — смеётся, запахивает своё просторное бежевое пальто, ловит руками Чимина, который тоже с трудом стоит на ногах в декоративной обуви (всерьёз такие кукольные туфельки никто, кроме него, не носит). Юнги наблюдает за ними из окна машины — от двери до двери идти где-то минуту, но путь из-за гололёда растягивается, — а потом плюёт на роль молчаливого зрителя и выходит из авто, чтобы помочь омегам, поддавшись порыву. — Привет, — произносит Чон, поднимая губы в улыбке. — Привет, — кивает ему Мин. — Я соскучился? — Да? В смысле… я, наверное, тоже? В смысле. То есть. Я определённо, — лицо Хосока вспыхивает алым. Растерялся. — Ну. Да. Этого достаточно, чтобы Юнги тоже разулыбался во всё лицо. Щеки даже начинает колоть с непривычки. — Вы такие мерзкие, — цокает Чимин и пихает двумя спортивными сумками в грудь Юнги. — Неси это в машину, раз вышел, герой-любовник. Хосок забирается на пассажирское сидение, мягко приветствует Намджуна, терпеливо ждущего друзей и листающего соцсети после целого дня наедине с работой, и поправляет свои осветлённые волосы одним очаровательным движением. Такой красивый, когда не страдает. Неужели простого «прости» действительно было достаточно? Юнги везёт их в семейный ресторанчик недалеко от места, где они снимают квартиру — пора бы уже договориться и выкупить её, чтобы не утруждать себя лишними банковскими транзакциями с арендой, или переехать куда-нибудь, где им двоим будет проще начать с чистого листа. Насколько это вообще возможно. Пока Чимин болтает с Намджуном, позволяя тому открыть себе дверь; пока Хосок сдаёт их куртки в гардероб, а они ищут свободный столик; пока Пак просит официанта принести и зажечь свечи, потому что «давайте притворимся, будто мы на двойном свидании»; пока Намджун этими свечами чуть не поджигает накрахмаленную скатерть; пока Хосок о чём-то шутит невпопад, пропуская мимо ушей половину заумных рассказов Кима, и косится на Юнги нечитаемым взглядом; пока сам Мин складывает из бумажной салфетки журавля и подталкивает его к худой ладошке своего парня, в голове тихо. Хосок сжимает коленку альфы под столом и наклоняется к его уху: — Давай уйдём? — шепчет. — Чувствую, что мы здесь лишние. Они действительно выглядят, как два подростка, которые вышли поесть с родителями, и не знают, как себя вести в их присутствии. Буквально через пару секунд Хосок встаёт со своего места, получив утвердительный кивок от Юнги, и идёт в сторону уборной, но в последний момент заворачивает в сторону выхода для персонала. Мин провожает его долгим взглядом, а после бросает друзьям что-то вроде: «Мне звонят, — его телефон даже не загорается, — нужно ответить», — и, захватывая свою куртку и пальто Хосока, выбегает на улицу. Пара снежинок летит в лоб, как пули, но Юнги этого не замечает, обеспокоенный лишь тем, что его — всё ещё! — омега вышел без верхней одежды. — Так и знал, что это плохая идея, — говорит Чон, едва попадая руками в длинные рукава. — Весело было, — пожимает плечами альфа. Хлопья взмывают вверх от вечернего ветра и падают вниз в свете фонарей. — Они говорили об атомных реакторах. — Разве? — Юнги давит усмешку и ищет ключи по карманам, но те, кажется, остались в ресторане. — Я не слушал. — А я их не понял, — вздыхает Хосок со смешком. — Чимин хотя бы притворяется, что ему интересно, а я… — морщится. — Серьёзно, ядерная энергия? Он такой красивый, когда смеётся. Когда не смеётся — тоже. — Пошли пройдёмся, — говорит ему альфа. — Я забыл ключи, а возвращения к реакторам я не выдержу. — Ты даже не слушал. — И не хочу, — Юнги вынимает из кармана куртки перчатки, непонятно откуда там взявшиеся, и надевает на ладони Хосока. Им и так не дают зажить. Они идут в тишине по скользкому тротуару. Мин в своих дурацких кроссовках почти катится, как фигурист, а Чон за него держится, хихикает и катится тоже. Невесомые снежинки застывают в их волосах, а ресницы слипаются от внезапной метели. В голове у Юнги так звеняще пусто, что даже не верится. Но он смотрит в раскрасневшееся на лёгком морозе лицо Хосока, и столько внезапных слов рождается где-то между горлом и сердцем, там же живёт и там же умирает. — Смотри под ноги, — советует ему омега звенящим голосом, а он всё равно продолжает глядеть на высветленный волосы и белоснежную пургу. В жёлтом свете фонарей кажется, что Хосок будто сделан из хрусталя — балерина из музыкальной шкатулки филигранной работы, расплавленная в печи, разбавленная металлом и застывшая в ледяной воде. Юнги слишком сильно хочется замотать его в шарф с головой. — Ты пялишься, — говорит омега. — Нельзя? — Можно, — Чон пожимает плечами. — Просто странно, особенно после… ну, всего. Мы не особо общались последние полгода. — «Общались», — ставит кавычки свободной рукой Мин, второй он поддерживает талию своего парня. — Чувствую себя глупо. — Я тоже. — Ты меня не обманываешь? — серьёзно спрашивает Хосок. Останавливается, хмурится, а потом скользит вниз по улице против своей воли. — Если обманываешь, то перестань. Не нужно меня обнадёживать. Юнги очень хочет дать хоть какую-то гарантию, но не может. Юнги его не выпускает, ловит, катящегося, и сам тоже едет на подошвах. Людей на улице почти нет — все прячутся по домам и кафешкам после работы. Какой там день недели? Точно не выходной, раз тротуары пустуют, освещённые ясными фонарями и угасающими вывески закрывающихся магазинов. Хосок хватается руками за дверку одного из немногих работающих кафе, задерживает их: — Кофе хочу. — И торт? — Режиссёр меня убьёт за такой режим питания. Обойдусь салатом. Щёки у омеги краснеют, когда они входят в тёплое помещение. Он снимает перчатки, дует на обветренные за зиму ладони — кремом не мазал, даже когда появлялись ранки, — пока Юнги делает заказ. Они садятся за низкий столик у самого окна рядом друг с другом, и волосы Хосока светятся на фоне электрической метели, воющей за окном. С каждой секундой всё хуже и хуже, домой придётся ехать на такси, а утром возвращаться за машиной. — Март в этом году какой-то ужасный, — говорит омега, забирая руки Юнги в свои. Соскучился. — Надеюсь, август будет лучше. Август определённо будет лучше. Август постарается, хоть и пообещать не может. — Причём здесь август? — моргает альфа, терпеливо дожидаясь, когда Хосок насмотрится на летающие снежинки и повернётся к нему лицом. — Не знаю. Это мой любимый месяц, — неопределённо пожимает плечами и гладит-гладит костяшки на ладонях Юнги. — Каждый август случается какое-то чудо. Юнги кивает. Молчит. Это время, когда его песни уже крутились по радио, но ещё не играли в каждом кафе, супермаркете, ТЦ и даже самом захудалом киоске мире и ему не приходилось сталкиваться с последствиями собственной популярности ежесекундно, напоминая самому себе, что большая часть из этого — фикция. Работа гострайтеров, пиар-команды, продюсера, гримёров, стилистов, режиссёров, фотографов, журналистов, безымянных стримеров и фанатов, но не результат стараний самого Юнги. Каждый август случается какое-то чудо. Прошлым августом с Юнги — тем, что был здесь несколько лет назад — случился сумасшедший мировой тур и нервный срыв после концерта на другом континенте без возможности отмены шоу. Его сломало с хрустом, сломало так, что с трудом зажило обратно. Иногда Мин закрывал глаза и будто видел самого себя со стороны. Мальчишку этого, задыхающегося на ковре и отчаянно пытающегося заставить себя начать дышать, было почему-то уже не жаль, потому что мальчишка быстро обернулся монстром. — Эй, — Хосок щёлкает пальцами перед носом Юнги. — Всё в порядке? — Вспомнил кое-что, — отвечает ему альфа. На столе уже стоят и стаканчики с кофе и два салата. Раз Чон готов слушаться режиссёра, значит, это действительно для него важно. — Расскажешь? — Нет, — Юнги качает головой. Ему жутко не хочется убирать руки из рук Хосока, но приходится пересилить себя. Не было ли у них слишком много прикосновений после депривации? Не было ли это лишь оттепелью перед очередными заморозками? Может, Чон поймёт, что отвык от своего парня и на самом деле ему без Юнги живётся лучше? А если всё снова пойдёт по тому ужасному раскладу? Юнги не знает, хотя все вокруг, кажется, в курсе. — Ладно, — Хосок оглядывается по сторонам, — закрой глаза на пять секунд. Мин послушно зажмуривается и старается думать о тающих снежинках в волосах, а не о всякой ерунде вроде собственной жизни, пока не слышит, как чиркает зажигалка. — Что ты делаешь? — его голос опускается до шёпота, а уголок губ сам дёргается вверх, когда он всё же решает подсмотреть, чем занимается омега. Поджигает зубочистки, воткнутые в мартовские помидоры черри. Ровно двадцать три штуки. Сразу вся пачка в своей круглой форме, а остатки заботливо лежат за солонкой. — С днём рождения? «Свечи» дымятся, и Юнги садится так, чтобы никто из персонала не смог заметить их пиршества. Его прорывает на смех, а Хосок только хлопает его по плечам чуть нежнее ветра за окном: — Ну же, загадывай желание, пока не погасло. Мин начинает хохотать и смеётся до слёз — зубочистки дымятся всё сильнее. Пламя освещает их лица, и Чон всё торопит и торопит альфу, сжимает плечи замёрзшими пальцами, сам не может сдержать смеха от абсурдности своей идеи. Из кафе их выгоняют, конечно, но без скандалов и счёта за страховку. Кофе переливают в пластиковые стаканчики даже, заботливые, всё на вынос. Юнги не успевает загадать желания, но почему-то ему не хочется, чтобы что-то из его тревожных и затуманенных мыслей воплощалось в жизнь. Хосок закидывают голову и всё смеётся: — Представляешь, если бы кто-то нас снял в этот момент? — он едва попадает руками в рукава, тело его дрыгается от ветра. — Представляю эти заголовки! — Фотографии вышли бы отличными, — кивает Юнги. — Освещение было что надо. Чон шмыгает носом от хохота, ноги у него разъезжаются на льду, и что-то щёлкает в голове у альфы, как в том августе, когда он не знал ни имени Хосока, ни его мелодичного смеха, но уже был уверен, что хочет остаться рядом с этим парнем и слушать его вечно. Колет в животе, как будто что-то стучит изнутри. Щёки разрывает от улыбки. — До ресторана ближе, чем до дома, да? — продолжает шмыгать носом омега, свой стаканчик отправляет в мусорку. Напитки быстро остывают на морозе, что крепчает с каждой секундой, забирается под одежду и щипает кожу неприятной щекоткой. — Готов рискнуть и вернуться к термоядерным реакторам двухфазового цикла? — Термо-что? — Хосок вскидывает рыжую от недавного осветления бровь. На ней застывшая снежинка. — Нет, то есть да. То есть я просто, — он вкладывает в чужие руки ключи от машины, — хотел с тобой немного прогуляться. Мы давно не гуляли, а тут метель, да и я идиот, в общем. Не злись? Прости? Я же хотел как лучше? Получилось, конечно, как всегда. Мин вдруг думает, что они действительно придурки, потому что могли остаться в ресторане при свечах, вести разумные беседы, касаться друг друга под столом будто бы в тайне и одновременно у всех на виду, есть хоть салаты, хоть торты и не мёрзнуть на улице, но они сами выбрали сбежать и войти в историю, как люди, которые не умели ни ходить на свидания, ни разговаривать нормально. — Не делай так больше, а то в следующий раз мы переломаем ноги с нашим везением. Юнги не злится, он только берёт Хосока под локоть, чтобы всё-таки не поскользнуться на тротуаре, и тащит его на знакомую парковку в тишине. В машине альфа тут же включает печку, растирает щёки и ладони своего омеги, чтобы тот окончательно не расклеился после прогулки в разыгравшуюся непогоду, и парень его бодает в шутку: — Прекрати, лицо мне оторвёшь. И Юнги вдруг вспоминает, как называется то чувство, которое он испытывает весь вечер — ему до дрожи, до боли хочется поцеловать Хосока. Очень сильно.