*
Они встретились на свадьбе. Как и планировалось. Хосок выглядел хорошо. То есть, конечно, он всегда выглядел красиво, аккуратно, прилежно, музыкально и вдохновляюще, но в этот день омега действительно был хорош. За год танцор стал гораздо здоровее на вид, смиреннее и счастливее. С Юнги Хосок таким никогда не был и не стал бы. От этой мысли тошнило, как от горькой пилюли. На лице Чона сверкал живой румянец и бронзовый, отдохнувший загар. Ни тени печали, ни следа беспокойств и переживаний. Руки целые: пальцы без ран и царапин, на безымянном — обручальное кольцо. Серебряное, сверкающее. Такое же нежное, как плечи мужчины и его прикрытые белоснежной рубашкой ключицы. Волосы неизменно тёмные и густые. Всё тело, светящееся гордостью и радостью. Мин ловил его образ взглядом, запоминал против собственной воли каждую крупицу. Весь образ омеги — мажор, и только глаза — чистый, ничем не прикрытый минор. Он смотрел в ответ на Юнги и даже не смел улыбнуться. В церковном свете, под переливом огромных витражей, Хосок выглядел, как прозрачный холодный фарфор. Альфа хотел бы его встретить, наверное, в этой же церкви и, может быть, даже в таком же наряде с иголки заботливых стилистов, но совершенно при других обстоятельствах. Родительницы Намджуна окружили его. Юнги поговорил с матерью Кима, утешил его плачущую вторую маму, которая, как и все близкие, не могла поверить, что её золотой, стеснительный мальчик сегодня выходит замуж. Мин положил ладонь на плечо женщины в понимающем жесте: он помнил своего друга совсем юным, дурашливым и с самым дурацким на свете ирокезом. Каждый встречный от него убегал в ужасе, а теперь один-единственный шёл под алтарь, чтобы связать с Намджуном свою жизнь. Хосок, будто читающий мысли Юнги, смотрел на гостей глазами, полными гордых слёз. Чонгук держал его за руку и бодро здоровался со всеми, будто знал каждого пришедшего лично. Кажется, они прочно застряли в беседе с отцом Сокджина и его пятнадцатилетним братом. Омега молчал, как молчал всегда, оказываясь на публике со своим избранником, и прилежно играл роль красивого аксессуара. — Я очень рада тебя видеть, сахарок, — проговорила мама Намджуна, крепко обняв альфу и заставив его нагнуться к своей голове. — Хорошо, что ты вышел из больницы и смог прийти на свадьбу. — Да, — согласился Мин. — Я тоже очень рад. Даже не верится, что всё это происходит. — Джинни хорошо постарался, — женщина махнула рукой в сторону всего декора. — Если бы Намджун организовывал всё один, то он бы пригласил нас в пиццерию в торговом центре. — А что плохого в свадьбе в пиццерии? — удивлённо спросила вторая мама жениха. — Очень практично и вкусно, между прочим. Все трое дружно засмеялись. Церемония была красочной даже в своих жемчужных, бежево-белых оттенках. Юнги такую гамму ненавидел, но ради друзей мог стерпеть несколько часов ряби в глазных нервах. Джин скрупулёзно подобрал каждую молочную розу для свадебной арки, лично проконтролировал следование дресс-коду, заставил обновить краску на стенах собора и провёл несколько репетиций для съёмок самой процессии. Все его старания окупились, но он всё равно плакал от счастья, не стесняясь ни гостей, ни камер. Слёзы брызнули из глаз почти у всех присутствующих, когда Намджун помогал омеге надеть обручальное кольцо и чуть было не уронил его. Альфа заметно нервничал, и руки у него дрожали, а голос осел до состояния хрипотцы. Юнги стоял рядом и не мог не улыбаться, наблюдая за этой картиной. Хорошим людям — хороший конец. Он перевёл взгляд на Хосока, который смотрел на него, не отрываясь, и его губы дрогнули, выдавая все эмоции. Что же касается плохих людей? Они просто получают по заслугам.*
Coldplay явились ровно в тот момент банкета, когда их никто не ожидал, но, судя по довольной улыбке Намджуна, именно в заранее запланированное время. Сокджин, только успевший успокоиться и освежиться после торжественной церемонии, сначала удивлённо закричал, потом расплакался снова и кинулся целовать своего новоиспечённого мужа. Тот сверкал, как алмаз на солнце. Юнги помог группе с установкой инструментов и проверкой звука — благо, это не заняло дольше десяти минут, за которые главный герой (в буквальном смысле этого слова) свадьбы должен был унять слёзы и первоначальный восторг от неожиданных гостей. Видеографы бродили туда-сюда, пытаясь подобрать нужный ракурс для съёмки, а Хосок, не упуская момента, успел улизнуть вглубь помещения. Уже через какое-то время всё окружение плясало и веселилось под музыку после первого официального танца новобрачных. Юнги заставил себя остаться хотя бы на первые две песни, чтобы не нырнуть следом за ушедшим омегой сразу же. Конечно, он обещал не делать глупостей. Клялся Намджуну и самому себе, что не будет выкидывать никаких фокусов и провокаций, но он так сильно хотел увидеть Хосока, поговорить с ним хотя бы минуту и отпустить. Поздравить его с прошедшей помолвкой, с правильным выбором и в целом… просто поставить точку в их отношениях без второго шанса, которого Юнги получить не мог. Не потому, что не верил в себя, а потому что видел, что самому прекрасному, самому нежному, самому желанному человеку будет гораздо лучше без него. Хосок прятался за одной из массивных колонн помещения, которое, судя по всему, раньше служило театром, а теперь сдавалось в аренду для особо крупных и элитных мероприятий, и курил. Как всегда, тайно и будто бы понарошку. Юнги подошёл к омеге и безмолвно встал рядом, чтобы вдохнуть напоследок запах шоколада и постараться забыть. — Привет, — сказал Чон. — Привет, — кивнул ему Мин. Из торжественного зала играла песня о любви, а они стояли и не могли подобрать нужных слов, чтобы заговорить друг с другом, стоя плечом к плечу, как в старые добрые времена. Юнги почему-то думал, что он точно знает, что хотел бы сказать своему бывшему парню на прощание, но сейчас к нему пришло тяжёлое и лёгкое одновременно осознание: отпускать проще в тишине. Наверное, именно поэтому Хосок четыре года назад молча собрал свои вещи и исчез в подземке, словно его никогда и не было. Не было их шестилетней драмы, счастья, горя, любви. Чон сдался ещё тогда, опустив руки и разочаровавшись в альфе, который даже не пошёл искать его, потому что был слишком пьян, чтобы стоять на ногах. Юнги понимал, но не принимал это решение. Он бы никогда не оставил Хосока в таком состоянии. Не оставил его наедине с зависимостью, свалившейся бурной славой и всепоглощающей пустотой депрессии. Но это были мысли настоящего Юнги — трезвого, повзрослевшего, осознающего себя, а не Юнги, которым он был несколько лет и дорожек назад. — Я украл твоё место шафера, — наконец произнёс Мин, наблюдая, как омега дышал дымом. — Неловко получилось. — Нормально, — Чон повёл плечами в шёлковой рубашке. Было видно, как ему не удобно в холёной одежде. — Я… вопрос на вопрос? — Окей, — согласился альфа, не подозревая, что же творится в голове Хосока. О чём он хотел узнать? Что его беспокоило на этот раз? — Как ты? Как твои дела? Как лечение? Это было три вопроса. Не один. Юнги рассмеялся: — Кажется, я сорвусь через неделю. Может, через две, если продержусь, — горечь осела на языке. Мог бы соврать для приличия, но не стал. — Ладно, моя очередь. Почему ты не отвечал на звонки, пока я был в рехабе? Почему не пришёл навестить меня после? Ты поклялся, слово мне дал. — Поэтому и не пришёл, — оранжевый уголёк сигареты погас под кремовыми ботинками омеги. — Мне нужно было отпустить тебя раз и навсегда. Я долго не мог разобраться, но всё же решился тогда, в больнице. Я больше не мог смотреть, как ты убиваешь себя у всех на глазах, и просто отвернулся. По твоему же совету, кстати. Мне надоело тебя спасать. Я устал любить того, кто палец о палец ради наших отношений не ударит. Я мучался от безответных чувств почти десять лет, чтобы за один год взять и оставить их позади. — Безответных чувств? — повторил Юнги и зло усмехнулся. — Это ты бросил меня ради… — Ради того, чтобы спастись. Наши отношения убили бы меня, ты бы меня убил рано или поздно. Авг… Юнги, я ведь почти вернулся к тебе, не раз и не два. Но не посмел. Побоялся. Послушал друзей, послушал сестру, послушал Чонгука. Не стал идти на поводу сердца. Юнги смотрел на Хосока, как на прокажённого, но не смел перебивать, слушая исповедь. Ту часть их истории, о которой он не знал: — Сначала, в первый год, я ждал извинений. Ждал, что ты позвонишь, придёшь, найдёшь меня и извинишься. Скажешь: «Джей, мне так жаль. Прости. Я был хреновым парнем в последнее время, но мы сможем преодолеть всё вместе. Я люблю тебя, Джей. Прости меня. Спасибо тебе за то, что не сдаёшься и веришь в меня. Давай начнём всё заново», — но ты никогда не извиняешься и никогда не благодаришь. Серьёзно, я ни разу не встречал таких эгоистичных людей, как ты, Юнги. Ты никогда никого не любил, кроме самого себя и своей зависимости. — Хосок. — Потом, когда заварилась вся эта драма с рехабом, судом и вашим дуэтом, я перестал ждать извинений, представляешь? Тебе было бы достаточно попросить. Не нужно было ни извиняться, ни признаваться в вечных чувствах, ни песен писать, ни бегать за мной, ни даже бросать наркотики. Это… так жалко. Самое смешное, что я так и не смог тебя простить и понять, хотя очень пытался. Так уморительно: прощения уже не ждал, а обиду так и не отпустил, — он осёкся и перевёл дыхание. — Я впервые проговариваю это вслух и понимаю, как был жалок в своей слепой любви. И знаешь, я должен сказать тебе «спасибо». Спасибо, что ты не позвал обратно. Спасибо, что ты конченный слепой эгоист, который настолько не ценит то, что имеет, что умудрился проебать человека, который был готов на всё ради тебя. Слова эти задели за живое, вызывая лишь агрессию. — Спасибо, что ты променял мою любовь на потрахушки с режиссёрами своих уродливых потанцулек при первой же возможности. Думаешь, мне было приятно узнать, что ты спишь с другими, на другом конце света, в туре, когда как ты даже не звонил? Не писал. Я почти умер в ту ночь, — выплюнул Юнги, — а потом бросил меня, когда я перестал быть удобным и пытался справиться со стрессом хоть как-то. — Ты слышишь себя вообще? — Хосок всплеснул руками, и от резкого движения пара слезинок упала с его лица. Искусственный загар держался на месте. Мастерская работа, видать. — Какие режиссёры? Уродливые потанцульки? Ты сам закинул меня в мир, о котором я не просил. Ты никогда не спрашивал, чего хочется мне. — Ты хотел выбраться из нищеты. Я тебя вытащил. Ты хотел танцевать. Я тебе позво… — Мне не нужно было твоё разрешение, — перебил его Чон. — Да, потому что тебе, очевидно, был нужен был кто-то другой. — Это ты променял нашу любовь на алкоголь и наркотики, не я, — хмурился. Злился. — Один-один, как видишь, — альфа пожал плечами. Агрессивно обороняться у него выходило лучше всего. — Ты просто невыносимый, Юнги. Любить тебя — это самоубийство, — Хосок покачал головой, пытаясь сдержать бегущие слезинки. — Я хочу жить. Хочу счастья. Простого, как у всех. Ничего сверхъестественного. — И ты думаешь, что Чонгук может тебе это дать? — Ты-то уж точно нет, — усмехнулся Хосок и показал на метку на своей шее. Идеальную, влитую, хорошую метку. Юнги бы он не позволил оставить такую. Сказал бы, что не готов. Сказал бы, что не определился. Сказал бы, что не желает быть привязанным, как его несчастная мать, которая не смогла уйти от мужа-тирана только из-за чёртовой связи. В общем, нашёл бы тысячу причин, чтобы не делать этого. А тут… А тут всё было ясно. — Ты хоть любишь его? — подобрал правильные слова Юнги, как будто патроны вынул из кобуры и зарядил пистолет. Решил, что последние. Решил, что больше ничего не спросит у этого человека никогда. — А разве это так важно? — Хосок опустил голову. — Люблю, конечно. Больше всего на свете. И именно таким Мин его и запомнил. Разбитым, плачущим на свадьбе после нелёгкого разговора. Втайне ото всех, как последний трус. Себя Юнги запомнил как человека, который сделал из смелого, сильного, улыбчивого, красивого, как августовский ветер, омеги это. Как человека, который не смог убить себя, но всё-таки убил кое-кого другого. Это был конец, финальный аккорд в песне.*
Как и предсказывалось, Юнги не продержался долго. Сорвался после первой же вспышки папарацци, будто затвор камеры спустил курок и вылетел последней пулей в бесконечной русской рулетке. Обычно рэперу везло, щит из мнимого равнодушия и напускного душевного благополучия не раз спасал его даже в тяжёлые времена. Но сейчас — что-то было по-другому, хотя всё оставалось прежним: Юнги и его одиночество. Одиночество и его Юнги. Всегда с ним, всегда без него. На расстоянии вытянутой руки и одновременно так далеко, что разглядеть можно только сощурившись и сделав несколько шагов вперёд. У одиночества Юнги было имя. Было лицо. Был облик балерины в музыкальной шкатулке. Голос был. Улыбка. Глаза — карие и когда-то живые, искрящиеся радостью. Теперь — плачущие и разбитые на тысячи витражей. Даже позвонить было некому. Родители? Не поняли бы. Они даже на выписку не удосужились прийти, лишь написав скупое сообщение: «Рады за тебя. Поправляйся». Намджун? Занят первыми неделями брака. Хосок? Да господи. Старая песня. Оставался только дилер. Дилер никогда не подводил. Юнги был пьян. Очень сильно — мечтал напиться ещё с первого дня в рехабе, где ему капали на мозг несуществующим выздоровлением и терапией. Тело разлагалось изнутри, хотя все видимые язвы прошли и даже запахи вернулись — не такие яркие, как раньше, но всё же. Организм требовал чего-то, чтобы успокоиться, а назойливый голос шептал на ухо: «Ты всё равно сорвёшься». Это был голос Хосока на лестнице в доме Намджуна. Кажется, они разговаривали тогда и пили вместе пиво. Юнги не помнил точно, но, вроде, на Хосоке был уродливый оранжевый свитер, но он всё равно был самым красивым созданием во вселенной. Юнги хотел бы коснуться его руки, прижать к своим губам, вдохнуть аромат шоколада и никогда не выдыхать. Но запахов не было, а Хосок пришёл не один и ушёл не один тоже. «Ты в любом случае сорвёшься», — говорил ему омега, сидя на пассажирском сидении машины Мина. В пальто вместо куртки, которую оставил у Юнги несколькими днями ранее, и с сожалением в ярко-карих глазах. Рассуждал о зависимости, не зная, каково это — гнить. Просил лечь в рехаб, не зная ничего о лечении. Как будто Юнги не пробовал бросать. Как будто Юнги действительно слабовольный дурак, который по доброй воле срывался раз за разом и находил себя спящим, блюющим, трахающимся, умирающим и сгорающим заживо. Действительно. Вот и сейчас Мин сидел на собственном диване и не узнавал лица омеги напротив. Тот сидел в кресле, заложив нога на ногу, чтобы пытаться придать собственной позе уверенности — в брючном костюме, совершенно обычный и неказистый. Юнги пробежал по нему взглядом, как по поддельной виниловой пластинке. Играл его альбом, кстати. Один из последних и совершенно дрянных. И откуда у него в доме вообще взялось кресло? Неужели купил в запое и не помнил? Или омега с собой притащил? Идиотизм. — Ты кто? — спросил Мин, пытаясь встать с дивана и прийти в себя. Он был голым по пояс и во вьетнамской шляпе. — Что происходит? Мы же у меня, верно? Ничего не помню. Паренёк — не старше двадцати пяти это уж точно — посмотрел на него легко и непосредственно, с вежливой полуулыбкой на бронзовом лице: — Я Ким Тэхён. Мы работали вместе раньше. — Разве? — Юнги прислонил холодную ладонь к раскалывающейся голове и провёл пятернёй по постриженным специально к свадьбе волосам. — Пусть будет так. Что ты здесь забыл? — Ты сам меня привёл, — пожал плечами омега. — Часов пять назад. Сказал, что дашь мне эксклюзивное интервью и всё такое, а потом отрубился и пролежал, не двигаясь, пока не проснулся. Иногда похрапывал. Проблемы с дыханием? — А, журналюга. Тэхён продолжал улыбаться, принёс стакан воды, себе — вишнёвую колу, которой у Юнги никогда не водилось. Лавировал между бутылками с гордостью и грациозностью горной козочки. Пытался втереться в доверие. В конце концов, это будет первое интервью рэпера после госпитализации. Должна получиться сенсация! — Ну что же, приступим? — омега выложил телефон с включённым диктофоном на кофейный столик. Откуда здесь кофейный столик? Башка трещала. За окном был то ли слишком хмурый день, то ли слишком светлая ночь. Долго и мучительно играла музыка. Очень паршивая. Юнги не знал, чья она, но хотел оторвать автору руки, чтобы тот больше никогда ничего не сочинял. Ещё очень хотел умыться и выпить ещё. Какое нахуй общение с прессой? Незнакомый омега внимательно смотрел на него, видимо, ожидая ответа. Притворяться мёртвым не было смысла, потому что этот журналюга уже потратил несколько часов, чтобы получить хоть какую-то информацию. — Ты пьёшь? — спросил Юнги. Раз не получилось проигнорировать, то нужно повеселиться. Только это и оставалось. — Пью, — кивнул Тэхён. — Но не на работе. Понимаешь, этика. — Отлично, — альфа всё-таки поднялся с места, поднял с пола бутылку виски и чуть не упал сам. Разлил в два стакана. Там уже что-то было, но Мин не помнил что. Не хотел даже пытаться выяснить. Тэхён посмотрел на него бесцветно — лицо его расплывалось в сумерках — и всё же принял свою порцию алкоголя, опрокинув её в себя одним глотком и тут же поморщившись. Охуенный собутыльник, ничего не скажешь. Юнги налил ещё. Ким выпил всё до последней капли. Наверное, надеялся, что Мин расколется и взболтнёт лишнего, а не пьянеющий ни в каких обстоятельствах диктофон на утро расскажет всю правду, даже если его хозяин умрёт после второй бутылки. В принципе — разумно. Резонно. Они не закусывали. Иногда ставили музыку заново. Гадкая она была, совсем дурная — Тэхён под незадачливую мелодию даже танцевать пытался, но всё время сбивался и пьяно смеялся чужим смехом. Хосок бы станцевал и ни разу не сбился. — Эй, — позвал его Юнги, забывая и путая имена. — Это не балет. Здесь шевелиться надо. Слушай, как думаешь, в этом жилом комплексе есть бассейн? Мне нужно поплавать и позвонить. Пошли поищем. Бассейна не было. Тэхён держал его за плечо, потому что Юнги едва шевелил ногами. На крыше было ветрено, на улице — сыро, промозгло и скользко. Даже закурить почти невозможно при такой отвратительной погоде и отсутствии рядом живительной влаги бассейна. Ни луны, ни солнца не видно, как не видно ночных огней бессонного города. То был день или ночь? Незнакомый омега в качестве компаньона, три неполных бутылки виски, сигареты из чужой куртки, которая пахла им самим. Апельсиновой плантацией и фортепьяно в гостиной. Юнги вырвался из чужой хватки и закричал: — Позвони Джею! Его крик никто не слышал. Незнакомец только покачал кудрявой светлой головой, повёл плечами в лёгком костюме песочного цвета, посмотрел, как на сумасшедшего: — Кто такой Джей? — Ты чё, оглох? — продолжал Юнги. Как будто собеседник стоял за пуленепробиваемой прозрачной стеной: Мин замахнулся, чтобы её разбить, ударить посильнее, оказаться услышанным, но сплоховал и повалился наземь. — Джею, говорю, позвони! Тут, блядь, бассейн на крыше, а ни одной звезды не видно! Толку тогда от бассейна на крыше?! Весь прикол в том, чтобы сидеть в воде и смотреть на закат! Блондин опустился на колени, чтобы поднять Юнги, но тот не переставал кричать и вырываться, отползая всё дальше и дальше. — Скажи Джею, что я построю дом у моря с конюшней и плантацией! Кто притащил сюда эту убийственную дрянь? А они мне такие… — Кто — они? — Да, блядь, Хосок, хватит. Не перебивай… чёрт, ты тоже это видишь? Бассейн на ёбаной крыше, прикинь? Ты бы искупался со мной? Нет? Да? — из носа что-то хлынуло, как из водопада, и Юнги был не в состоянии это оставить, как ни старался прижимать к лицу ладони. Голос сорвался на тихий шёпот: — Джей, мне так жаль. Я был хреновым парнем в последнее время, но мы сможем преодолеть всё вместе. Я люблю тебя, Джей. Давай… Это была кровь. Юнги немигающим взглядом посмотрел на свои ладони, с трудом их узнавая. Эти ладони когда-то умели играть настоящую музыку. Эти ладони могли подписывать многомиллионные контракты, страховки, автографы. Эти ладони обнимали Хосока, лезли под его свитер вечерами, гладили его от запястий до локтя и раздавались аплодисментами после коротких танцевальных номеров. Теперь на этих ладонях была кровь. Настоящая и обжигающая, как первый снег. Чья это была кровь: его или Хосока? Юнги не мог вспомнить. Сначала он расплакался, как ребёнок, а после его стошнило. Из носа продолжало течь. Хосок, сидящий рядом, прикладывал рукав своего свитера, чтобы хоть как-то помочь, но даже он был бессилен. Потому что это был не Хосок, а кто-то другой. Юнги не помнил кто. У него болела голова. Он хотел домой — отоспаться, помыться, выбросить прочь все бутылки и заначки с дурью, а после извиниться перед всеми, кому сделал больно. Мин был уверен, что оклемается. Немного посидит ещё, поприжимает чужой рукав к носу, поблюёт, поплачет, погниёт, а потом встанет и стряхнёт с себя эту грязь. Он изменится, вот увидите. Вы узнаете, каким он может стать, когда пойдёт лечиться. Мину ведь всегда везло. Жизнь дала ему всё, что он когда-либо хотел: талант, славу, деньги, влияние, даже немного времени. Только Хосок не дал Юнги второго шанса. Его сердце остановилось, не дождавшись кареты скорой помощи и даже не зная о шансе на спасение. Не выдержало перегрузок, долгой зависимости и её рецидива. Подвело вечного любимчика фортуны. Похороны были скромными. Никто не плакал всерьёз. А потом Юнги просыпается на своём старом диване, на котором он не спал лет пять или шесть, кажется. Кости ломит от похмелья и долгого сна на промёрзшей крыше. Чёрт, да Мин же оставил там незнакомого омежку-журналиста! Тот, наверное, окоченел до смерти или — того хуже — уже вовсю трубит о срыве только освободившегося рэпера. М-да, вот так вот рехаб и реабилитация. Лажа и хуйня. Юнги резко садится, а после падает обратно с тихим стоном, чуть не задевая ногой кофейный столик. Знакомый, совершенно старый, который Мин разбил по пьяни несколько лет назад. А на том конце столешницы, за анальгином, стаканом воды и кучей черновиков сидит недовольный, внезапно помолодевший на пять лет Хосок.