Pizza Tower и Т/И

Знаешь, наверное, любой бы предпочёл никогда в своей жизни не знать, как выглядят эти обшарпанные стены изнутри. Не видеть света холодных ламп, не слышать визга заключённых из-за крепких перекрашенных решёток. Не знать той работы, которая выпала на твою долю, Т/И. Ты — надсмотрщик в тюрьме захолустья где-то на востоке Америки. Глянь на часы. Время обхода. Что же, поднимайся с кресла и идём. Только не забудь — двигайся ровно по центру коридора и не подходи к решёткам. Пеппино: Ты притормаживаешь, поравнявшись с койкой первого твоего подопечного. — Доброе утро, Спагетти. Может, тебе стоило обратиться к нему уважительнее. Впрочем, уже поздно. Итальянец поднял свою тяжёлую голову и вперился в тебя отсутствующим взглядом. Тело при этом не шевелится, будто высечено из цельного камня. Тебе прекрасно известно — подвернись такая возможность, иллюзорная неподъёмность туловища вмиг исчезнет, и Пеппино даст жару любому, кто усомнится в его силе хоть на чёртову секунду. Он явно не настроен продолжать разговор. Его наверняка тошнит от твоего лица. Он просто с нетерпением ждёт пятнадцатых суток, после которых его отпустят на свободу. Трудоголик чёртов. Ты отворачиваешься от него и смотришь в камеру напротив. Впрочем, будь ты работягой с кучей долгов на шее, ты ощущал бы себя точно так же. Густаво: Как он попал сюда? Любой парнишка лет тринадцати спросил бы у тебя нечто подобное, проводи ты экскурсии по этому богом забытому месту. — Доброе утро, босс! — Неудивительно, что он первый начинает разговор. Коренастая фигура спрыгивает с койки и подходит к решётке, будто ожидая от тебя чего-то. — Доброе утро. — Ох, утро сегодня истинно просто прекрасное! — вздыхает Густаво, складывая руки в мечтательный замок. — Прогулка будет великолепной. Жаль, я угодил сюда именно сейчас… Он замолкает и смотрит на тебя пёсьими глазами, словно ждёт твоего позволения продолжить. Ты слегка пожимаешь плечами, краем глаза улавливая нервное движение в одной из следующих камер. — И правда, жаль. Карие глаза вспыхивают радостью. Ты подавляешь грустную усмешку. Как редко здесь ему удаётся просто по-человечески поговорить… — Самое начало весны — право, прекрасное, прекрасное время! — Он захлёбывается воздухом от волнения, но быстро берёт себя в руки. — Бывает, после работы выйдешь на улицу, а там запах, запах-то какой — и цветов, и свежести, и воздух сам какой-то необычайно весенний… Завидую я Брику, не представляете — сколько запахов, недоступных мне, может уловить его чуткий крысиный нос… Ох… — Его рука прильнула к голове, и Густаво тяжело вздыхает. — Ох, Брик, дружок мой, как ты там сейчас… Ты решил его не трогать. Лишь вздохнул и отправился дальше по Миле, минуя первый ряд одиночных камер. Даже несмотря на то, что он — лишь заключённый, загремевший в тюрьму за ту же самую драку, что и Пеппино тебе стало искренне его жаль. Фил Пеппермен: Ты не хочешь видеть этого мудаковатого придурка, закатившего истерику на сотни судов. Когда он объявился на пороге тюрьмы, тебе вообще не хотелось разбираться в его личном деле. Единственное, что ты знал о его тринадцатом подвиге Геракла — то, что суды (слава Богу!) отклонили его иск один за другим, в довесок ещё и пнув его под зад тюремным сроком за убытки, понесённые впоследствии бедным ответчиком. Вот так и поплатился этот идиот за свою поистине вселенскую способность вынюхивать плагиат своих работ даже там, где это невозможно по определению. Едва только завидев тебя в коридоре, Пеппермен пружиной подлетел к прутьям, приготовившись горланить что-то про несправедливость этого мира, но не успел ты и рявкнуть, как это за тебя сделал кто-то из камеры за твоей спиной: — Не приведи дьявол ты раскроешь свою пасть хоть на чёртов дюйм! Едва выйдя из тюрьмы, я вновь вернусь за решётку с каплями твоей крови на лице, слышал?! Ты готов был поклясться, что и без того алая кожица перца от ярости покраснела с утроенной силой. Пеппермен треснул по решётке кулаком и разочарованным шакалом вернулся на койку. А ты про себя поблагодарил Господа за такое чудесное спасение. Виджиланте: — Кто разрешал тебе говорить? В камере напротив эхом раздался презрительный лошадиный фырк. В полутьме ты различил пару глаз-искр, в ненависти скользящих по твоей фигуре. — Простите, босс. — Ирония ударила тебе в нос, как разящий за километр аромат. — Больше такого не повторится. — Имей уважение. — чеканишь ты привычным не терпящим повиновения тоном. — Иначе отправишься размазывать свои сальные патлы по мягким стенам изолятора. — О, как пожелаете. Только если вы уже отмыли его от блевотины, босс. — Искры вспыхивают ярче, проскальзывая вправо и останавливаясь на стене, будто зрачки его способны были видеть, что происходит за ней. Будто в ответ на этот проницательный взгляд, соседняя камера яро зашипела, сквозь бетон проскрипел шелест ногтей по каменной смеси. — Не имеет значения. Помалкивай и будь паинькой. — Ты неосознанно кладёшь руку на рукоять дубины. — Так будет лучше для всех. Линчеватель в ответ только хохочет и отворачивается к стене. Гордец, никогда не принимавший ни одного из представителей легитимной власти за равного себе. Вот и сейчас ты чувствуешь, что война между вами ни в коем разе не закончилась. Может, перешла в разряд окопной, ушла в стазис или просто затихла, но она продолжается. И одной только пули будет достаточно, чтобы разжечь её вновь. Нойзетт: Её здесь нет и ты хорошо это помнишь. Но всё равно останавливаешься напротив пустой камеры. Её никогда здесь не было. Даже если бы она была жива, пожалуй, она никогда бы не совершила ничего настолько неправомерного. Из принципов или из привычки — неважно. Но он всегда говорил, что иногда она бывала здесь. Смотрела на него из угла тёмной пыльной камеры и разговаривала с ним. У тебя нет сил отвернуться. Пока тебя не вынуждает вымученный голос за спиной. — Чего пялишься, уёбок? Ты отворачиваешься от пустой одиночки, уже зная, что тебя ждёт. Нойз: — Глухой? Чего пялишься, спрашиваю? К существу (его невозможно было назвать человеком, у тебя незамедлительно вставал мерзкий ком в горле), застывшему перед тобой в неправильной, извилистой позе посреди камеры, уже невозможно было чувствовать жалость. Только отвращение, какое испытываешь к собаке, которую по брюху переехало колесо автомобиля. Невольно в твоей голове всплывают постеры, рекламные ролики, блистательные выступления с самим Теодором Нойзом в главной роли. — Умерь свой пыл. — Что ты, блядь, спизданул?! — Худое тело с громким треском влетает в решётку, заставляя её жалобно зазвенеть. Правая костлявая рука лишь немного не дотягивается до твоей груди (помнишь — двигайся ровно по центру коридора и не подходи к решёткам). Ты хмуро смотришь в диковатые глаза и оскал жёлтых зубов. Он не смог бы тебя напугать, даже если бы вытянулся за решётку обеими руками в попытке захватить тебя в объятья смерти: ты не шелохнулся бы и на миллиметр. Скучая, ты рассматриваешь его лицо, теперь показавшееся на свет. Многим твердили о том, что наркотики — это плохо, и доказывали это множественными снимками, статьями и исследованиями, а этому образчику и доказывать ничего не придётся. Он испытал это на собственной шкуре, и испытал крепко. Со знанием дела, подходом и расстановкой. Перед тем, как угодить сюда за убийство, он долгое время сверлил мозги врачам какой-то дорогой клиники, и лишь после этого явился в тюрьму, как подарочек на Рождество. Который, откровенно говоря, лучше было бы сжечь или выкинуть на помойку, даже не раскрывая обёртки. Теперь истеричный пациент стал вашей головной болью. Хуже того, кажется, не только ты теперь мог именовать его не иначе как бесстрастным обозначением «существо». Абсолютно все перестали видеть в нём человека. Для каждого обитателя тюрьмы имя Нойз стало обозначением бешеной собаки, которая каждый день слоняется по задворкам вашего двора, терроризирует местных и рискует чуть ли не со дня на день откинуть копыта. — Ты ведь помнишь, за что ты оказался здесь? — Вопрос, кажется, рубит его иссохшее тело с плеча. Рука отдёргивается, словно от раскалённой кочерги, глаза его, только что пылавшие загнанной желчью ко всему живому, вдруг становятся круглыми и невинными, как у ребёнка, на чьих глазах взрослый отрубил голову его любимой курице. — Ты не смеешь. — Смею. Пошёл прочь. Иначе ты знаешь, что я с тобой сделаю. Жалкий торчок. Ты режешь по живому. Растрескавшиеся губы дрожат, из его саднящего горла вырываются громкие, сухие всхлипы. Рука медленно заходит за прутья, и фигура, шатаясь, исчезает в полутьме. Слышен только плач, смешанный с грудным воем. Нойз опускается на пол у противоположной стены, обхватывает руками колени и замолкает. Отходя от камеры, ты слышишь лишь, как вой изредка становится чётким (наверное, он поднимает голову, чтобы посмотреть на камеру напротив), а после вновь глушится, изредка дрожа и перебиваясь томным: — Прости меня… О-о, прости… Фейк Пеппино: Ты справедливо подумал, что держать нечто, подобное фальшивке, в качестве заключённого обычной одиночной камеры было бы глупо. Да хотя бы потому, что он с лёгкостью мыши смог бы пролезть сквозь сетку — и был таков! Так подумала и администрация тюрьмы. Поэтому способный ученик был определён на должность… — А вот и наш надзиратель. Здравствуй, дружище. — улыбаешься ты, трепля чуть оплывшую голову клона. Тот отвечает довольным урчанием и умно и понимающе смотрит в твои глаза. Не будь на его губах глуповатой плавящейся улыбки, и зрачки не норовили бы разъехаться в разные стороны при малейшем повороте шеи, он выглядел бы в сотню раз интеллигентнее и образованнее того же Пеппермена. — Слушай, друг, есть задание. — Клон с готовностью кивает, ожидая твоих слов. — Зайди во-он в ту камеру. Ты знаешь, зачем, верно? Клон кивает ещё раз, на этот раз медленнее и будто более печально. Не успеваешь ты сказать и слова, он быстро обходит тебя и аккуратно исчезает за прутьями только что пройденной тобой камеры. За его безопасность ты не беспокоился — в этом плане Бруно обогнал бы любого из вас. Его текучее тело было просто невозможно повредить любыми подвластными человеку методами. Подождав немного, ты украдкой заглядываешь в ту камеру. Облегчённый выдох вырывается из твоей груди сам собой. Фейк Пеппино обнимал своими огромными лапами Нойза, а тот, совершенно спокойный, тихо сидел в кольце его лап. На его измождённых щеках ещё не высохли дорожки от слёз, но он всё равно выглядел уже куда лучше того, каким ты увидел его в самом начале. На душе стало чуть светлее. Ты отправляешься дальше. Пицца-хэд: Последняя камера на Миле. Последняя — и самая отвратительная. Куда более мерзкая и отторгающая, чем любая предыдущая. Камера Пицца-хэда. Ты всегда вспоминаешь о легендах, которые слагают о нём люди, когда приближаешься к концу коридора. Легенды ли? К сожалению, нет. Немного приукрашенные обрывки правды о его великих похождениях. Впрочем, даже тюремные салаги, ещё не успев ничего узнать о худощавой высокой и бесконечно угрюмой фигуре, испуганно шарахались в разные стороны, одним только шестым чувством понимая, какой на самом деле уёбок стоит перед ними. Ты заглянул в камеру. Она была пуста. «Оно и к лучшему.» — подумалось тебе. Незадолго до обхода его отвели в душевую, так что ты не нашёл в его отсутствии ничего страшного. По крайней мере, до тех пор, пока с противоположного конца Мили кто-то не заорал истошным голосом: — Т/И, чёрт его, смирительную рубашку неси, живо! И ему в ответ хорошо известный тебе голос, прерывающийся охами и проклятиями: — Треклятые к-канальи! Всё шло идеально, е-А-А! Если бы не вы-О-О! Тебе второй раз объяснять не придётся. Вихрем ты пересекаешь всю длину коридора и вносишься в душевую с рубашкой наперевес. Как известно, надзиратели никогда не переходят на бег без причины, а потому тревожный звон ключей на твоём поясе мгновенно поднимает на ноги всю Милю без остатка. Обратное триумфальное шествие в изолятор обитатели тюрьмы запомнят надолго. Посреди кольца надзирателей на одной ноге (вторая теперь стала лишь жалким огрызком до колена) неуклюже скакал Пиццелицый. Вселенский гений пытался размочить своё тело в душе и через канализацию выбраться на волю, но его застукали за этим непристойным занятием и воздали по заслугам — с его высокого лба через перекошенное яростью лицо текла струя крови. Потолок коридора сотрясался от безудержного хохота заключенных, ещё немного — и градом посыпалась бы штукатурка. Смеялись все без исключения. Смеялся Пеппермен, смеялся Густаво, хохотал с переливами и глухим кашлем Виджиланте, чуть ли не рыдал от смеха даже всегда грозный Пеппино, и Нойз с Фейком заливались искажённым, но искренним смехом, как заведённые. Это был позор. Полный и бесповоротный. Новый ярлык повис на шее Пицца-хэда, как пастуший колокольчик, чей насмешливый голосок теперь будет разноситься по стенам тюрьмы ещё очень и очень долго. Смех утих не сразу. Лишь спустя какое-то время после того, как захлопнулась дверь в изолятор, заключённые наконец разошлись по койкам и занялись своими немногочисленными делами. Что ж. Обход завершён. Благодарю тебя за работу. Возвращайся за стол дежурного, Т/И.