Understand Me

Whenever I'm alone with you You make me feel like I am home again Whenever I'm alone with you You make me feel like I am whole again Whenever I'm alone with you You make me feel like I am young again Whenever I'm alone with you You make me feel like I am fun again However far away I will always love you However long I stay I will always love you Whatever words I say I will always love you I will always love you (The Cure, “Lovesong”)

Медсестра, которая обещала проверить жизненные показатели Леоне через час, уже направлялась к нему, когда ее попросили зайти в соседнюю палату. «Повторяющийся шум», доносящийся из палаты Леоне? Этого не может быть. Обеспокоенная тем, что у Аббаккио мог случиться очередной припадок (хотя это было маловероятно, учитывая несоответствие описанного шума припадку), она сорвалась в палату к Леоне и обнаружила его на кровати, но лежавшего слишком близко к пластиковому каркасу, с ладонью, тесно прижатой к нему. Не медля ни секунды, она проверила его дыхание и пульс: пока что они были в порядке, лишь небольшая тахикардия, и, насколько могла судить женщина, кровотечения изо рта не было. Тем не менее, что-то на лице Леоне выглядело не совсем естественно: на лбу и голове проступали небольшие припухлости — на фоне серебристых волос было легко заметить покраснения под ними; вокруг глаз также обнаружилась несколько иная, но припухлость, и влага на щеках ее быстро объясняла. Женщина попыталась разбудить его, потрепав за плечо. — Синьор Аббаккио, это медсестра. Я прихожу к Вам проверять Ваши жизненные показатели, помните? Аббаккио не совсем проснулся, однако теперь она могла слышать очень, очень слабое хныканье; возможно, ему снился кошмар. Он казался таким уязвимым, думала она, несмотря на всю свою черную одежду и высокий рост, сколько бы он сантиметров ни был. Медсестра больше не могла заставлять себя обращаться к нему как «синьору Аббаккио». — Леоне, — настаивала она, пусть и мягко, — с тобой все хорошо? Это я, медсестра, которая была у тебя недавно. Он вздрогнул и проснулся. — Бруно! — воскликнул Леоне, задыхаясь. — Бруно, Бруно, Бруно!.. Аббаккио огляделся по сторонам так, будто не видел медсестру прямо перед собой, и его глаза удивительно быстро наполнились слезами, когда он понял, что Буччеллати нигде не было рядом. — Леоне, тсс, все в порядке, — пыталась успокоить его женщина. — Ты ищешь своего друга? Несмотря на то, что она уже действовала в соответствии с профессиональным аспектом заботы, она просто не могла заставить себя называть Бруно тем, кем он на самом деле приходился Леоне. Осознание того, что с ним сейчас разговаривал почти на сто процентов незнакомый человек, вызывало волны ужаса в теле Аббаккио. И будучи солдатом мафии, и будучи бывшим полицейским он видел достаточно ужасные вещи, которые могут вызывать у среднестатистического человека беспокойный сон. Но по какой-то причине именно та неделя, которую он провел в одиночестве в реанимации, пока Бруно боролся за свою жизнь сначала в Риме, а потом через несколько палат от его, серьезно травмировала Леоне. Оказаться растерянным и одиноким, не имея возможности говорить и связно думать, в окружении непрерывного гудения аппаратов и запаха стерильности, всего лишь через два дня после осознания, что Бруно был единственным человеком, с которым он чувствовал себя спокойно, представлялось более жестокой иронией судьбы, чем просто умереть. Он мог взглянуть Дьяволо в лицо, не вздрагивая, как и прежде, для него это ничего не значило, но проснуться и увидеть перед собой медсестру в стандартной больничной униформе было все равно, что отправиться обратно в ад. Леоне не мог ни ответить, ни закричать, ни заплакать, ни защитить себя, ни встать и убежать прочь: у него выходило лишь не двигаться, впиваться ногтями в матрас, смотреть туда, куда не доберется взгляд медсестры, и пытаться сравнять ритмы дыхания и сердцебиения. Медсестра вызвала дежурного невролога. — Думаю, мы должны дать ему немного успокоительного — его пульс зашкаливает, — сообщила она, как только невролог вошел в палату. Леоне с пробуждения был охвачен ужасом и совершенно не подозревал о разговоре, происходившим рядом с ним. — Еще он не реагирует на мои вопросы. Как Вы считаете, это похоже на припадок? — Да, внезапное проявление сильного испуга может наводить на мысль о приступе височной эпилепсии, но все время до госпитализации он вел себя тихо. Его… эм… партнер ранее упоминал о негативном опыте в реанимации, поэтому могу предположить, что у него просто паническая атака или что-то в этом роде. В любом случае, «Лоразепам» лишним не будет. Медсестра выбежала в коридор и вернулась обратно меньше чем через минуту. — Сейчас будет немного больно, — предупредила она Леоне, прежде чем поставить укол, хотя он особо не слушал ее. — Совсем скоро ты почувствуешь себя гораздо лучше. Женщина оставалась у постели Аббаккио, пока полностью не удостоверилась, что его дыхание и сердцебиение начали нормализоваться, затем немного нервно взглянула на доктора, давая ему понять, что вторую половину разговора следовало продолжить снаружи. Врач покинул палату и закрыл за собой дверь, но ни он, ни медсестра не стали отходить от нее далеко. — Я бы хотела спросить, — начала медсестра, ее голос был едва слышен, словно шепот. — Следует ли нам провести проверку психического состояния пациента? — Боже, нет, — без промедления ответил доктор. — Я не собираюсь держать здесь этого парня и его стриженного под горшок жениха без крайней необходимости дольше, чем положено. Они мафиози, в конце концов! — Однако мне действительно интересно, — вклинилась регистратор в беседу, — как у него может быть аутизм, если он работает на преступную организацию? Я имею в виду, разве для такой работы не требуются коммуникативные навыки? — Это точно не вашего ума дело, — вмешался Бруно, который в одной руке нес сумку с переплетающимся узором в виде буквы «G» на поверхности, а другой держал бумажную тарелку с куском пиццы. Он повернулся к медсестре и лукаво улыбнулся. — Вы уже сняли показатели Леоне, м? — Ну, на самом деле, нам пришлось ввести ему немного анксиолитика внутривенно. У него был пульс 156 ударов в… Внутри Буччеллати что-то перевернулось, но он не показал этого. — Понял. А сейчас, если разрешите, — пробормотал он, взглядом указывая на дверную ручку, и невролог кивком разрешил ему пройти в палату. Он чуть не выронил тарелку, когда увидел, как коротко и испуганно дышал Аббаккио. — Бруно! — вскрикнул Леоне. — Бруно, прости меня, прости, прости… — За что, cucciolo ? — тихо ответил он, присев на корточки и обхватив его лицо. — Я понимаю, почему ты чувствовал, что не сможешь рассказать об эпилепсии. Я не злюсь, не расстроен, ничего в этом роде, Лео. Честное слово. Аббаккио протянул руки вперед, чтобы приблизить к себе Буччеллати. Он не успел как следует обвить его талию руками, но уже начал рыдать: — Бруно, прости меня, прости… я… хотел отключить себя. Пожалуйста, игнорируй записки на полу — сейчас они не имеют значения, и… возможно, я усугубил сотрясение мозга, Moody не хотел возвращаться ко мне, и… — Леоне, — осторожно перебил Бруно, — давай не все сразу, хорошо? Сделай глубокий вдох, ты в безопасности. У меня есть вечность, чтобы выслушать тебя. Он поцеловал Аббаккио в макушку и продолжил ласкать его спину. Буччеллати заметил, что, несмотря на суровый холодный воздух от кондиционера, футболка и затылок Леоне были мокрыми от пота. Леоне обнял Бруно немного крепче, сделал вдох и оперся на его плечи, пытаясь предотвратить то, что было похоже на внезапный приступ кислородного голодания. Он пытался вдыхать и выдыхать снова и снова, но был в таком сильном стрессе, что смирился с ощущением небольшого удушья, по крайней мере, до тех пор, пока не озвучит самую важную истину, которая недавно открылась ему. — Бруно, Я… я хочу жить, я просто… просто не знаю, как, и мне жаль, если… — Леоне больше не мог подавлять желание разрыдаться еще больше. — Мне жаль, если… если каж… кажется, что я неблагодарен за то, что жив, ведь на самом деле это неправда. Я ценю свою жизнь, я просто… бля! Я просто не знаю, как жить с собой… Бруно наклонился вперед, чтобы обнять его сильнее, ближе; он прислонился щекой к изгибу его шеи, наслаждаясь ароматом кедра и специй места своего поклонения. — Сколько бы времени тебе ни потребовалась, чтобы узнать, я буду рядом с тобой — всегда, навсегда. Был, есть и буду, — Буччеллати пытался замаскировать надвигающееся всхлипывание под глубокий вздох, но Аббаккио сжал его в объятьях крепче, намекая на то, что все понял. — Это было то, к чему ты был должен прийти сам, Лео. — Не слишком ли я поздно осознал это? — с волнением в голосе спросил Леоне. — Никогда бывает поздно. Ты можешь жаловаться, что чувствуешь себя старым, но двадцать пять лет — ничтожно малый возраст. Должен сказать, ты пережил гораздо больше, чем твой среднестатистический ровесник. Хотя это так в твоем стиле — два раза чуть не умереть, чтобы понять, что ты хочешь жить, — пробормотал Бруно и слабо посмеялся, шмыгнув носом. — На самом деле, — признался Аббаккио после куда более язвительного смеха, который помог ему наконец восстановить нормальный ритм дыхания, — я чуть не умер три раза. Буччеллати слегка приподнялся, чтобы посмотреть на него с преувеличенным удивлением. — Видишь, Леоне? Смерть не хочет забирать тебя! Она хочет, чтобы ты остался со мной, — закончив говорить, он медленно и глубоко начал целовать Леоне; сердце последнего снова забилось в ускоренном ритме. — Расскажи мне, — между вздохами шептал Бруно, — прежде чем мы перейдем к… ну, ты понимаешь, о чем я… Аббаккио понимал, что он имел в виду, и, чувствуя себя немного коварным, решился на второй поцелуй. — К веселью на больничной койке? — Ты соблазняешь меня, — ответил он, касаясь своими губами губ Леоне еще раз. — В любом случае, прежде чем медсестра вернется и увидит тебя со стояком, не хотел бы ты рассказать мне про то, как в первый раз оказался при смерти? Аббаккио выпрямился, хотя у него с трудом получилось оторваться от Буччеллати — он нуждался в успокаивающих прикосновениях Бруно, его мягкой льняной одежде, свежем парфюме, напоминающем о дарах лета, особенно когда анксиолитик наконец начал действовать по-настоящему. — На самом деле, я давно хотел рассказать тебе об этом. Я просто надеялся, что это не произойдет в таких мрачных обстоятельствах. Я десять лет живу в страхе перед эпилепсией, несмотря на то, что мои лекарства в основном действуют. Все было в относительном порядке, если не считать незначительные крошечные припадки в выходные дни, когда я ни черта не высыпаюсь. Бруно, наполовину сидящий в кресле и наполовину опирающийся на больничную койку, держал лицо Леоне так, чтобы осторожно направить взгляд Аббаккио на себя. Буччеллати не хотел заставлять его рассказывать, но ему было важно узнать, что Леоне действительно собирался это сделать в будущем. — Никогда не бывает подходящего времени, но я… я много думал об этом и действительно искренне понимаю, почему тебе было так сложно признаться в эпилепсии. Я знаю, ты бы обязательно рассказал мне про свои небольшие припадки и все остальное, но чуть позже… Леоне, который с любовью смотрел Бруно в глаза, поднес его ладонь к своим губам. — Именно. Дело не в степени доверия — я доверяю тебе свои жизнь и душу. Проблема скорее… в моих собственных ожиданиях от себя, я так считаю, в моих предубеждениях относительно своего состояния здоровья и, — он вздохнул, — во всем том бреде о себе, в который я верил годами. Понимаешь, очень трудно взять и перестать верить в то, что глубоко укоренилось внутри тебя. Особенно когда тебе казалось, что это абсолютная истина. Не отпуская руку Леоне, Бруно так же поднес ее к губам и поцеловал ее, как преданный рыцарь целует руку своего принца. — И все же внутри тебя есть что-то, готовое бороться с этими предубеждениями. — Тут я согласен — потом расскажу тебе, что сделал Moody, пока тебя не было. — В смысле «сделал Moody»? Расскажи сейчас! Он что, в Requiem эволюционировал? Аббаккио посмеялся над этой мыслью, над тем, насколько глупой казалась в ретроспективе идея о том, что его стэнд вел себя, как стэнд с Requiem. — Почти, но нет. Он показал мне приятные моменты, которые заставили меня задуматься о том, как сильно я хочу жить дальше. Я не понимал, что это сделало мое подсознание, пока не отключился из-за того, что бил себя. Буччеллати охватило странное горько-сладкое чувство. Его сердце одновременно переполняла радость и разбивала вдребезги боль: проявление души Леоне выражало стремление к выживанию, однако самому Леоне так яростно противился оптимизму, что ему было гораздо проще списать странное поведение стэнда на то, что он был одержим какой-то дьявольской энергией. Проходили минуты, а они по-прежнему продолжали держаться за руки в самой комфортной, понимающей тишине. Их тела были настолько близко друг к другу, насколько позволяла больничная койка и оборудование. Солнце постепенно клонилось к горизонту, и они пристально наблюдали, как менялись цвета неба, словно смотрели телевизор, висевший над изголовьем кровати. В какой-то момент Буччеллати прервал молчание: — Даже не хочу думать о том, как долго у нас не было времени просто любоваться закатом вместе. — М-м-м… ага… — вторил Аббаккио сонно, но очень выразительно. Леоне заметил, что терял ход мыслей, а его голова и конечности становились тяжелее и тяжелее, так как лекарство достигло своего максимального эффекта. — Леоне… Леоне… Лео, — настойчиво звал его Бруно. — Ты засыпаешь. Медсестра вернется проверить твое состояние совсем скоро, примерно через 5 минут. Я бы посоветовал тебе не спать до тех пор, пока она не придет, чтобы она не будила тебя. Он медленно вытащил руку из-за плеч Леоне и слегка потряс ей, полностью высвободив ее. — Извини. Ай! Она начала потихоньку затекать и… ай! — Буччеллати поморщился. — Кажется, слишком поздно. Хотя Леоне с трудом держал глаза открытыми, эта мелочь заставила его хихикать достаточно долго, чтобы не уснуть. Пусть он и находил борьбу Бруно с покалыванием в руке трагикомично забавной, тот факт, что Буччеллати убрал руку слишком поздно, потому что хотел продолжать обнимать его, заставлял Леоне не переставать улыбаться ни на секунду. В компании других людей Аббаккио никогда не улыбался продолжительное время и всегда старался быстро вернуться к привычному пустому выражению лица скорее из-за желания сохранить маску неэмоционального человека, чем из-за смущения от странного кривого зуба. Однако, оставаясь наедине с Бруно и под действием успокоительного, он улыбался так широко, что у него заболели щеки, а лицо в какой-то момент приобрело здоровый оттенок. Невзирая на неудачные обстоятельства, заточение в больнице в городе, который никто из них не знал хорошо, удивительным образом напоминало ему свидание — единственная возможность для Леоне, кроме секса, полностью снять маску и отложить ее подальше. Расчет Бруно оказался верным, и медсестра действительно вернулась в палату через пять минут. Женщина, удовлетворенная тем, что сердцебиение Леоне замедлилось, пообещала больше не беспокоить их примерно до полуночи. — Теперь ложись спать, — сказал Буччеллати. — Догадываюсь, ты до сих пор чувствуешь себя отвратительно… — Пойдет, — ответил Леоне гораздо менее вяло, чем когда буквально пускал слюни на плечо Бруно несколькими минутами ранее. — Я все еще немного в ступоре от успокоительного, поэтому хочу воспользоваться этим состоянием, чтобы рассказать тебе о кое-чем. Бруно замер, не до конца уверенный, хочет ли услышать то, о чем сейчас намеревался поведать Леоне, или чтобы Аббаккио держал это при себе так долго, насколько это было в человеческих силах. В одном он не сомневался точно: то, что должно было быть озвучено, не подразумевало ничего хорошего. — Ты всегда можешь сделать это позже… — Нет, серьезно, мне надо выложить все как на духу прямо сейчас. Я никогда… не думаю, что я вообще кому-то об этом раньше рассказывал, — нервно пояснил Леоне, сбивчиво дыша. — И я понятия не имею, как буду реагировать. Аббаккио перекатился на другую сторону койки, обращенную к стене, и похлопал по освободившейся стороне. Буччеллати понял этот жест, быстро перебрался из кресла в постель и уткнулся лицом в место между ключицей и грудью возлюбленного. Леоне, тем временем, приложил одну руку к его груди, а другой крепко обнял, хотя у Бруно не было намерения выскользнуть. Глаза Леоне, однако, оставались прикованными к потолку: так будет гораздо легче раскрыть свою страшную тайну.