Разбитые руки

Она смотрит прямо на него. Первое, что видит Лукас за открывшейся дверью — огромные глаза, полные неясного, тревожного чувства, от которого у него сводит живот. Он совсем забыл, какого они цвета, эти глаза, а теперь четко видит их ореховую глубину, словно впервые. Он смотрит на Амицию и мгновение за мгновением открывает знакомые черты: точеный нос, глубокие скулы, благородный подбородок. Но волосы ее теперь коротко, по-мужски острижены, и это придавало бы ей суровый, даже жестокий вид, если бы не робкий взгляд из-под тонких бровей, перечеркнутых белесыми полосками шрамов. Лукас много раз думал об этом моменте, жаждал и страшился его. За столько лет он так и не придумал, что сказать ей, с чего начать разговор. Он не знал, что делать, если Амиция заговорит с ним первая, не знал, что будет чувствовать и думать. Лукас и сейчас с трудом осознает настоящее, мысленно продираясь через чувство нереальности, чтобы только поверить, узнать, не потерять снова. Слова не идут, застревая где-то в горле болезненной сухостью, грудь болит от волнения, и он остается недвижим, не решаясь разрушить бесконечный момент неопределенности. — Что ты здесь делаешь? Казалось, прошли века с тех пор, как Лукас слышал этот голос в последний раз. В нем нет ни намека на враждебность — только растерянность, удивление и печаль. Брови Амиции изломлены в неслышной мольбе, и сердце Лукаса болезненно сжимается от этого крошечного, пронзительного жеста. — Приехал повидаться. Лукас надеялся, что сможет заставить себя звучать твердо, но голос срывается и совсем затихает на последнем слоге. Что ж, во всяком случае, ему больше не надо притворяться. В доме прохладно и светло. Яркие пятна солнечного света прилипли к столу за которым Лукас и Амиция сидят, молча изучая руки друг друга; одного взгляда в глаза было достаточно, чтобы понять, как это невыносимо. Лукас не может отделаться от чувства дежавю: когда-то Амиция сидела за этим же столом, так же неподвижна и молчалива, так же избегала его взгляда. Но сейчас в ее чертах он не видит прежнего мстительного упрямства и неприязни, признаки которых он так старательно пытался найти. — Можешь показать мне могилу Гюго? — наконец, спрашивает Лукас тихо. Встрепенувшись, Амиция кивает. Не мешкая ни секунду, порывисто встает и спешит к двери. У самого порога она оборачивается, заглядывая ему в лицо, словно заискивая, словно ища подвох. Лукас со странной легкостью на сердце следует за ней. Увидев в Марселе останки мертвого дерева, Лукас решил для себя, что обязательно хочет увидеть место, которое для Гюго выбрала Амиция, а не страшный рок. Но дорога к маленькой горке камней, украшенной цветами, давно стерлась из его памяти — только призрачные очертания огромных утесов вспоминались ему иногда. И тот последний, страшный взгляд, который сказал тогда больше, чем Лукас боялся услышать. Лукас шагает за Амицией по едва заметной тропе, которую сам он ни за что бы не нашел. Тяжело дыша под полуденным солнцем, они карабкаются по скалам, вверх, к тайному плато, к последнему подарку, к символу невыполненного обещания. Цепляясь мозолистыми пальцами за разогретые камни, Лукас думает о том, кто ждет их в конце пути. Гюго так и не увидел ни этих гор, ни домика, о котором слышал только из рассказов матери. Не увидел этого плато, которое бы ему так понравилось. Ему не пели песни горные птицы, не шептали ветвями старые сосны, не холодил руки быстрый ручей. Он не увидел улыбок людей на сияющих улицах Марселя, не встретил всех, кого мог бы полюбить и кто мог бы полюбить его в ответ. Он так и не стал старше своих долгих, мучительных шести лет. Потерянный в воспоминаниях и сожалениях, Лукас не замечает, как дорога подходит к концу. Шаг, другой — и из-за скалы показывается захватывающий простор, в центре которого виднеется маленькая горка камней. Амиция идет к ней спокойно и уверенно, но Лукас вновь ощущает, как прозрачный горный воздух густеет вокруг него — совсем как на краю проклятого кратера. Он переставляет ноги, словно во сне, понимая, что должен идти, но душу его охватывает смятение, которое он не ощущал очень и очень давно. А есть ли у него право быть здесь? Не могила — святилище простирается перед ним. Храм воспоминаний о маленьком мальчике, чье сердце было чище, чем ветер, веющий над заснеженными вершинами. Амиция ощущает себя здесь своей — она заложила этот храм, она его хранительница и апостол. А Лукас задыхается в этой чистоте и головокружительной красоте, и слезы застят ему глаза. Он останавливается поодаль, не в силах сделать больше ни шага. Амиция же, приблизившись к могиле, опускается перед ней на колени и заговаривает — тихо, нежно. — Привет, Гюго, — доносится до ушей Лукаса. — Извини, я давно не заходила. Я сегодня не одна, видишь? Наш друг здесь. Слезы градом катятся по щекам, и Лукас уже не может сдержать рыданий. Плечи его сотрясаются в горестном плаче, как в день, когда он вышел за дверь ставшего чужим дома. Внутри словно прорвало плотину, которую он много лет строил кирпичик за кирпичиком, складывая ее из слов благодарности, из чужих улыбок, из новых знаний, надеясь, что благодаря им его жизнь будет чего-то стоить. Но вот он здесь, в начале и конце всего, что действительно имеет и когда-либо имело значение, и все его победы и радости неминуемо рассыпаются в прах. Руку вновь оттягивает невидимый арбалет, и Лукас стонет сквозь слезы от невыносимой боли. «Убийца», — вспоминает он свой вечный приговор, и ноги его подкашиваются; в колени ударяет поросшая жухлой травой земля. — Лукас? Он едва замечает, как Амиция оказывается рядом. Понимает только, что его имя звучит скверной на ее губах, недостойное ее голоса. — О, Лукас… Мягкая ладонь ложится на его сгорбленную спину, вздымающуюся от судорожных всхлипов. В ушах Лукаса звучат слова Софии — твердые, добрые. «Свой грех ты искупил сполна» — так она сказала, словно это была правда, словно Лукас мог на своем веку отмыть с рук кровь друга и навсегда высушить слезы самого дорого человека на свете. Словно могло не быть ни ужасающей разлуки, ни ночных кошмаров, ни разбитых костяшек, не заживающих месяцами. Словно можно было жить дальше без груза вины, которую Лукасу не забыть до своего последнего вздоха. Словно мир не изменился навсегда у корней жуткого черного дерева. — Как? — выдыхает он с очередной волной слез. — Как нам это пережить? Много лет он задавал этот вопрос себе и не находил ответа. — Никак. — Голос Амиции мучительно дрожит, и она вцепляется в его рубашку тонкими пальцами. — Мы никогда не переживем это. Нам остается только жить. Она неловко обнимает Лукаса — подставляет острое плечо, обхватывает его спину — и Лукас жалок, так жалок в ее руках. Пристало ли убийце просить утешения у того, чью жизнь он разрушил своим деянием? Отвращение к себе переполняет его, и Лука не решается коснуться Амиции даже кончиками пальцев. — Я никогда не прощу себе, — мокро шепчет он, едва осознавая, что говорит вслух. — Никогда, никогда. И ты никогда не простишь. О нет, нет… Амиция не отвечает ничего — а может, не разбирает его бессвязного бормотания — но кольцо рук вокруг его ссутулившихся плеч сжимается крепче, и Лукас поневоле утыкается в ворот ее застиранной рубахи. Он чувствует ее тепло, дрожь в ее хрупком теле, ладони, отчаянно цепляющиеся за него, и сквозь боль начинает проступать облегчение. Амиция выбрала жить. Она приняла Лукаса теперь, на пороге. Впустила в свой дом, ни словом, ни жестом не показала, что он нежеланный гость. Привела в свой храм, утешила и вновь приняла его жалкое существо, как когда-то в охваченном чумой доме. А он себя принять так и не смог. Что думала она все эти годы? Что приносили ей ночные бдения? Сколько слез она пролила, прежде чем шторм внутри улегся? Лукас хочет и боится узнать. Возможно, это поможет начать жить и ему.