убивает не святая вода

Шесть тысячелетий, двадцать три года, шесть месяцев и двадцать семь дней Кроули жил бок о бок с Азирафаэлем и ему не хватило. Век человека не долог. Хорошо, если доживаешь до семидесяти. Если умираешь в восемьдесят, не потеряв рассудок, тебя наверняка можно назвать долгожителем. Если бы им дали всего семьдесят?.. Он бы не успел остаться один. Кроули пытался вернуться в свою квартиру. Пытался скрыться в Париже, Риме, затеряться в Греции или пропасть в деревушке холодной России. Стал невыносим Лондон и каждая книга, которая попадалась ему на глаза. Он ненавидел книжные магазины и людей, завтракающих блинчиками. Людские алкогольные напитки и прочие радости их дурацкой жизни не спасали его. Но кое в чём он им завидовал. Их дурацкая жизнь длилась всего семьдесят лет. Сколько им требуется, чтобы ушла боль? Год или два? Кроули потребуются миллионы лет жалких попыток затеряться среди галактик, к созданию которых они оба приложили руку. Ему потребуется миллионы лет, чтобы забыть почерк Азирафаэля, пребывая в очередное скопление звёзд. На земле ему больше нет места. Люди могут убежать в другой город, чтобы улицы перестали напоминать о том самом. А что делать, если на каждой тропе планеты остались ваши следы? Наверное, ни в одном уголке вселенной больше не найдётся места для него. Наверное, Кроули больше не хочет его искать. Когда Кроули оказывается ночью рядом с храмом, он точно знает, что смерть от святой воды — это не страшно и совсем не больно. Страшно и больно — это каждый день проживать не на той стороне и утопать в одиночестве; разговаривать с небом и не получать ответы; повстречать ангела, полюбить его, быть уверенным в нём и «вашей» стороне… а потом ошибиться. Убивает не святая вода. По сравнению с болью в его падшей душе, освященная земля — мягкий морской песок. Кроули останавливается возле чаши и прикрывает глаза. Люди говорят, перед смертью вся жизнь проносится перед глазами. В его голове нет киноленты, но один образ никогда оттуда не уйдёт. Чтобы решиться и протянуть руку вперёд, у него уходит не больше пары секунд. У него ничего не осталось. Ему нечего терять. — Стой! Прекрати! Остановись… сейчас же! — старую церковь оглушает голос, который невозможно забыть; пространство заполняется энергией, которая есть «дом» без стен. — Ангел? — Кроули замирает на месте. Он боится повернуться и ошибиться; боится, что он просто жутчайше пьян и всё происходящее — одна большая галлюцинация; боится посмотреть в его глаза снова. — Ты же сам был против того, чтобы лишать себя жизни! Ты… ты говорил, что это уже слишком! Не смей этого делать! Ты… ты глупый! — Азирафаэль, — чёрные очки умело прятали его чувства уже много веков, — ты должен уйти. — Я… — Ты должен уйти, как ушёл тогда. Губы Азирафаэля дрожат. Руки беспокойно переминают край пальто. Он предал всё, что у него было: небеса, Бог, Кроули. — Я плохой ангел, — он опускает взгляд, ища смелость, чтобы продолжить. — И я плохой друг. Не знаю, какой из моих поступков хуже, и понимаю, что не заслуживаю твоего прощения, но я хотел бы… если ты позволишь, Кроули, если ты всё ещё хочешь, то я… я хочу уйти с тобой. Азирафаэль закрывает глаза и не даёт себе передумать, делая шаг вперёд и совершая то, что до Кроули ему было знакомо только из романов в его библиотеке, кинофильмов и наблюдений за людьми. Азирафаэль целует его в губы, как делал это Кроули с ним в день его предательства. Он не надеется на прощение, но теперь уверен, что ему знакомо то чувство, когда вообще ничего не знаешь, но точно знаешь, что тебе будет лучше рядом с каким-то конкретным человеком. Знакомо ли оно Кроули всё ещё?