Совсем ничего

Стив жмет на педаль, резко тормозит у обочины, крепко сжимая руль в руках. Приемник с отвращением выплевывает кассету. «Вот удача», — думает Стив, пряча ее в бардачок, а сам глядит на небо, от которого почти ничего не осталось. Совсем ничего. Лишь прежний, осуждающий взгляд. Стив знает его. Знает прекрасно, чтобы вмиг покрыться мелкой испариной, и это несмотря на работающий кондиционер. Стив нервничает. — Стив, все в порядке? — Да-да, Оли, дай мне минутку. Оливер демонстративно вздыхает, продолжая невозмутимо потягивать айс латте из трубочки. Холодное дно пластикового стаканчика остужает голые колени. Оливер устал. И все, чего он хочет от жизни — прохладный душ и чистую постель. Он изрядно устал от внезапных авантюр Стивена. От отдаленности, что засела глубоко внутри за очередными приступами. Он скучает. Ему бы сию секунду лежать сейчас под ним, кутаясь носом в запахе стираного белья. Наслаждаться нежными поцелуями, что покрывали бы все его тело с головы до ног. Оливер истосковался по близости. По тому, как Стив заставлял его умолять о большем, просить снова и снова. И всегда так недостаточно. Оливер продолжает терпеть. Он не может иначе. Ведь если бы возможность самого «если» существовала — он бы сейчас не сидел здесь. Не сгорал бы от чертового зноя и не скучал по Оттаве. Хотя бы потому, что дал клятву быть рядом, несмотря ни на что, пока смерть не разлучит. Отцовский автомобиль доживает последние крохи поржавевшей металлической жизни. Если бы Стив знал, что все, что папаня оставит после себя лишь этот трухлявый обломок — ни за что бы не встал на его сторону. Но что он мог об этом знать, будучи малолетним пиздюком с выпотрошенными мозгами, которые изо дня в день промывал его отец стойкой позицией — мужчина может вырасти мужчиной только в мужских руках. «Имя задрота-онаниста», — констатировал отец, когда впервые взял в руки дневник. Стив вжался в себя. На что его добродушный папаня лишь брезгливо поржал и сказал, что еще не поздно все исправить. Отреставрировать недоделанного ребенка. Вправить ему мозги. Еще до того, как они вышли из суда — отец пообещал жить не тужить, добра наживать. Обещал необъятные горы и счастливую жизнь, а на деле — полное безразличие. Бутылка. Потом еще с десяток таких же разбросанных вокруг облеванного ободранного кресла, в котором сам он и отчалил туда, откуда не возвращаются. Принес себя в жертву, как подобает настоящему мужику. То, за что его отец активно заступался, но на деле даже близко не являлся чем-то подобным. Стив презирал его. Ненавидел. И всячески желал, чтоб отец познал на себе кару небесную. Но на похоронах он плакал. Плакал не так, как подобает настоящему мужику. Он буквально ревел. Это было давно. Стив ударяет по панели сбитыми костяшками. Почти не больно. Вы можете контролировать гнев. Вы можете любить. Вы можете, блядь, построить пирамиду из песка. Но Стивен не может. Всему есть предел. И пустым обещаниям, которые теряют всякий смысл, когда на него снова находит. Стив пытается сдержать все в себе. Но как бы он ни обманывал себя, как бы не пытался настроиться на нужный лад. Кто-то дергает за струны, и все летит к чертям собачьим. Как и небо, надрывно завывает, пуская по иссушенной земле соломенное перекати-поле. Гонит его прочь. Наверное, здесь кончается жизнь. На безлюдной пустоши среди пустого шоссе. Духота давит на мозги. Стивену нечем дышать, но он прикуривает сигарету. Затягивается по самые легкие. Жирные тучи, вязнут на горизонте. Собираются в одно большое чернильное пятно. Наверное, это конец. Стивен вынимает ключ зажигания и закрывает глаза. Мотор затухает, оставляя парней в умерщвленной тишине. — Стиви, — бархатный голос из ниоткуда. Снова. Как раньше. Дежавю. А все ради чего? Стив ненавидел свою стезю. Но жить на что-то было надо. Куча долгов от нерадивого папашки в моменте посыпалась ему на голову, как гребаный фейерверк. Словно его жизнь — праздник. Словно он самый счастливый на этой богом забытой земле. Стив трясся всем сердцем, уверяя себя, что выбора у него нет. Выбивать долги у людей, ничем не уступающих тебе по социальному статусу. Это определенно то, о чем он мечтал в детстве. Профориентация, твою мать. Стив не помнил о какую рожу разбил костяшки в очередной раз. Он бьет закрытыми глазами. Будто это как-то скостит ему вину. Нет. Стив знал, кто он такой. Прекрасно осознавал, но менять все не было сил. Но самое страшное не это. А то, с чем Стив, к большому сожалению, смирился — дома-то никто и не ждет. Поздний вечер. Стив стоит на проезжей части среди оживленного потока машин. Размахивает руками, улыбаясь во все зубы. Словно он мог бы вот-вот вспорхнуть. Но у него нет крыльев, и если он оторвется от земли, то угодит прямиком в ад. Там, где ему уготовлено самое место рядом с горе-отцом или настоящим гнидой. Стив молится, чтобы кто-нибудь сделал это за него: взял на себя ответственность за непростительный грех. Потому что сам он — бесхребетный тюфяк, не настоящий мужик и в общем-то просто неудачник. Ничего из его планов не сбылось. Он так и продолжил стоять, полностью отчаявшись в том, что идея убить себя не оправдала его ожиданий. Никто его не убил. Никто не остановился. И главное: никто не нашел привлекательной идею связаться с ним напрямую. До Стивена доносились лишь заглушенные недовольства сквозь закрытые стекла с пожеланиями убираться отсюда к чертовой матери. Стив бы с радостью, но вот куда? И самое важное: к кому? Стив выдыхает полной грудью и как ни в чем не бывало размещается на обгрызенном поребрике, словно не он минутой ранее желал убить себя. В его руках хрен знает откуда отцовская заначка. Стив был уверен, что после кончины отца он почистил до скрежета зубов все видимые и невидимые тайники. Очередной клад он нашел чисто случайно — за пробитой доской в половице, когда решил, что ковер все же надо будет благополучно свалить на помойку. «Спасибо», — шепчет Стив, прикладываясь к горлышку. Единственное, за что он искренне благодарен своему отцу, так это за то, что последняя бутылка все-таки в него не влезла. Совсем ничего. У него совсем ничего нет. И, кажется, он по-прежнему не может с этим смириться. В его руках горячительный виски, и он, вымокший до нитки, глушит его почти что в гордом одиночестве, не считая брызг из-под колес, летящих в его сторону, и противного визга моторов. Глоток за глотком вливает в себя дешевое пойло. Второй. Третий. Четвертый. Но все еще недостаточно. Он не чувствует, что обжигает горло. Он не замечает, когда по лицу бегут горячие капли. Он не придает значения, что сидит уже не один. — Идиотское имя, — усмехается Стив, делая еще один глоток. — О-о-о-ливер. «Белый, как снеговик, красивый, словно ангел», — тут же мелькает в мыслях. — Я из Канады. — Оливер размазывает языком вишневую помаду, выдыхая в небо виноградный лед. — Ты, типа, по мою душу пришел? Или телом торгануться? Стив задумывается о том, как бы круто смотрелись эти губы между его ног. Но он замолкает, замечая абсолютно стеклянное выражение лица незнакомца. И в ту же секунду улыбка сходит с его лица. — Я не из таких. — Тогда хули тут забыл? Оливер смотрит на свои руки: следы от недавних хомутов, проступившие багряными полосами; синяки на стертых коленях. Он сглатывает и произносит почти ровным тоном: — Резинка есть? Стив берет его прямо в прихожей, не заботясь шибко о предварительных ласках. К чему вся эта поебота. Секс без обязательств — обычное дело. Через час он даже о нем и не вспомнит. Стив думает, что переборщил, но Оливер стонет, вытягивает руки перед собой, царапая бежевые обои. Вот оно. Прямой удар в открытое сердце. Стив останавливается, тяжело переводит дыхание и в ошеломлении задает почти логичный вопрос: — Откуда это у тебя? Оливер мнется, но выпаливает все как на духу. Наспех натягивает вельветовые брюки, порывается было к выходу, зная наперед исход их мимолетной встречи, но не может ступить и шагу за порог — Стив удерживает его руку, едва касаясь. Но даже этого оказывается достаточно, чтобы остановиться. Дать себе шанс и людям вокруг. Он устал убегать. Устал притворяться. Он просто устал. Оливер отступает назад, позволяя закрыть перед лицом дверь. — Я не знаю, что такое любовь, — говорит он. Стив впервые засыпает в обнимку с малознакомым парнем. Это вряд ли можно назвать хорошим перепихоном, но он точно уверен, что не на один раз и вовсе не на одну ночь. Утро на удивление ровное. Рассвет во всю орудует в спальне, прожигая своими лучами все живое. Стив потирает тяжелые веки, оглядывая собственную постель. Ничего особенного. Милый белокожий парень лежит рядом. И это не чертов сон. «Блядь», — срывается с губ, но на смену ему приходит необъяснимое, — «только ты». Неприлично очаровательный чужестранец. Единственный, кто обратил на него внимание пусть и при таких сумбурных обстоятельствах. Стив не верит в судьбу, но верит, что все неспроста. Может быть это подарок или же возмездие. Стив не спешит с выводами — боится ответного удара. Нож в спину он не переживет. — Я не знал, что ты любишь, поэтому приготовил свое фирменное «есть можно». Стив выискивает осознанность в сонных глазах, но тут же себя одергивает, подсознательно ожидая положительного ответа. Боится, что события вечера целиком и полностью состряпаны его алкогольной интоксикацией, а белокурый парень не более чем последствие его безумного решения предаться разврату с анонимным человеком. Секс — хороший помощник забыть о том, кто ты есть на самом деле. Стив считает себя счастливчиком: искренняя улыбка в ответ растапливает все имеющиеся сомнения на глазах. Стив ни за что его не отпустит. По крайней мере не навсегда. И это не симпатия с первого взгляда. Он таращится на Оливера добрых пятнадцать минут, пока его одичавший мозг пытается выстроить новые нейронные связи, отвечающие за нормальную социализацию. Стив не знает, как себя вести. Как будто ему снова шестнадцать. Как будто он снова втрескался в грудастую одноклассницу. Будто бы он всегда был гетеро-ориентированным парнем. Нет. Он был запутанным мальчиком, решившим, что девушка с ярко выраженными половыми признаками угодит его отцу. Стив хотел казаться настоящим мужиком. Но сам он ощущал себя жалким и беспомощным, ведь придя домой с предполагаемой девушкой вместо того, чтобы уединиться с ней на скрипучей кровати, ему приходилось дрочить взаперти в санузле на широкоплечего капитана регби-команды, в которую записываться он по понятным причинам отказался. Стиву было шесть, когда он услышал по телевизору про однополый брак. Стиву было семь, когда он увидел, как дядя — лучший друг его папочки, стоит на коленях перед ним, изображая непонятные движения. Стив впервые услышал тогда, что он мелкий пидор. Отец захлопнул перед его лицом дверь. Матюки стихли, но тяжелое дыхание папочки всё еще доходило до его ушей. Дыхание, пробивающее дыры в стене. Дыры в его душе. Маленький Стив сидел на кровати, теребя в руках плюшевого мишку, и не понимал, почему папа был без одежды, и почему тот дядя больше не приходил к ним. Все, что у него закрепилось в памяти — гадкое чувство омерзения. К людям, что окружали его жизнь. К собственному отцу. И к развратным пьяницам, от которых за километр несет подержанным тестостероном. Стива часто тошнило, и виной всему была отравляющая жизнь с папашей, его извращенцы-друзья и гетеросексуальность, что разбивалась как птица о скалы в считанные дни. Стив не был пидором, он просто был не таким как все. Просто не вписался в стандарты. Просто не вырос настоящим мужиком. Смешно. Блядски весело. Но даже там, где свет застилает непреодолимая мука, в конце покажутся проблески. Стив до последнего не верил в эту чушь, пока не встретил его. Оливера. Этот золотоволосый парень с белой, как полотно кожей и глупыми, но добрыми глазами стал чем-то необходимым. Обязательным присутствием в его жизни. Тем, что однажды попробуешь всего раз и уже не сможешь от этого отказаться. — Стиви, — все тот же голос, и теперь он рядом. Холодная ладонь накрывает колючую щеку. Стив тотчас вздрагивает, выныривая в реальность из своих кошмаров. Он затягивается глубже, отправляет комок из легких прямиком на почерневшую улицу. Он не привык отступать. Стив перехватывает бледное запястье. Покрывает поцелуями каждый палец, по очереди, не упуская ни одного. Изящные и тонкие. Неповторимые и такие родные теплые руки. Да и сам он — белолицый чертенок. Сплошное олицетворение дьявольской красоты. Такое желанное искушение. Стив давно поквитался с собственным рассудком. Пообещал себе: больше никаких заморочек. Ничего, кроме чистого и светлого по отношению к Оли. Стив сжимает покрепче хрупкую руку. Черта с два он его отпустит. Он импульсивен, но сейчас им руководит исключительно жадность. Стив не умеет делиться. И отнять то, что по праву принадлежит ему — непростительное преступление. Мокруха не заставит себя долго ждать. Но Стив не был бы Стивом, если бы хоть раз озвучил свои мысли в слух. Вместо этого на ум приходит одно: — Вкусно пахнешь. Оливер млеет от такого обращения, прикрывая расслабленные веки. Но где-то там внутри, он снова вспоминает прежнего себя. Май. Окончание старшей школы. Вечеринка в клубе, куда был приглашен весь педсовет, учащиеся, и их родители. Оливер по обыкновению был один. Если бы кто спросил почему — он бы не смог найти корректного ответа. Хотел бы он сам знать почему. Его мать не соизволила прийти — осталась дома, потому что не одобряла светские развлечения, где лишь одна грязь и распутство. Его мать — заложник слепой веры. Когда-нибудь она похоронит себя заживо или заболеет деменцией. Оливер был более, чем уверен в этом. Проблема в том, что его абсолютно не радует ни один из предполагаемых исходов событий. Его радует ничто. Как и собственная жизнь, что вертится вокруг верующей матушки. Строгое соблюдение канонов святого бытия, доведенного до абсурда. Молитвы за столом, перед трапезой и после. Обычный ужин в семейном кругу превращался в ритуальную секту. «Протяни матушке руку, Оливер», — и так изо дня в день. Никакой еды без благословения, благодарности и морального унижения. И ведь ели-то они обыкновенную еду. Ему незачем было просить прощения за свои биологические потребности. Ему некого было умолять, чтобы запустить вилку с вафлями в рот. Дикость. Но такова его реальность, в которой он живет. Не по собственной воле и не по собственному счастью. Все, что его окружает лишь сплошной фанатизм и матушка-дура во главе. Никаких гостей. Никаких посторонних в ее доме. Жить в неведении даже проще. Не видеть белого света. Не видеть ничего, что творится за окнами. Оливер устал быть паинькой. Устал во всем ей потакать. Притворяться, что он разделяет страдания распятого Христа. Его самого будто пригвоздили к стене. Пустой, голой и холодной. Матушка оприходовала и его комнату, извратив ее до неузнаваемости. Больше никаких плакатов любимых героев. Никакого искусства. Ровным счетом ничего. А по ночам, лежа в кровати, он накрывался с головой, желая не проснуться никогда. Заснуть вечным сном. Оливер сжимает пластик в руках, нервно оглядываясь кругом. Жизнь идет своим веселым чередом. Чередом без него. Никому нет дела. Никто не смотрит в его сторону. «Всем плевать, уймись, Оливер», — говорит он себе. Собственно, ему самому не до того, что находится в злополучном стакане. Его перестает волновать собственное благополучие. Без доли промедления он опрокидывает в себя содержимое. Противная горечь обжигает горло, но Оливер не может остановиться. Оливер пьет, чтобы не слышать отголоски молитв у себя в голове. Оливер пьет, потому что он больше не может быть святым. Он устал ничего не чувствовать. Громкая музыка больше не лупит хлыстом, она перекатывается ладной мелодией у него в ушах. Он бросает вызов своей робости и выплывает на танцпол, не ощущая пола под ногами. Не ощущая ничего, кроме желания почувствовать раз и навсегда. И это головокружение, как нельзя кстати. Он почти ощущает себя художником, глазами иллюстрируя все вокруг. Много цветов. Слишком много, чтобы их всех запомнить. Малиновые, голубые, фиолетовые. Яркие и цветные, горящие огоньки. Такие же были у него в детской колыбельке. Оливер улыбается. Похоже, у него едет крыша. Стены сливаются в одну. Стены податливые и жидкие. Он снова летит. Падение с высоты, как в его снах, но он так и не упал. Все это время он стоял на месте. Чужая ладонь располагается поверх его руки. Кто-то мягко, но настойчиво сжимает запястье. Кто-то с ослепительно белой улыбкой и упоительным голосом уводит его прочь. Подальше от людей и веселого гогота. Подальше от запаха выпивки и ряби перед глазами. Немногословный незнакомец — он не может его знать. Хочет верить, что не знает. И если честно, ему плевать, что от него хотят. Оливер усмехается самому себе, пока не впечатывается лбом в сортирную дверь. В то время, как его спутник мнется у раковины. — У меня такая же мраморная плитка, — доносится сзади. Из крана хлещет вода, забрызгивая разбитое стекло. Их голоса еле различимы под напором, но его это не шибко волнует. Его мало, что волнует теперь уже. Кроме одного: он не хочет оставаться один. — А я вас знаю, — лыбится Оливер, оборачиваясь на голос. Он не припоминает, где и при каких обстоятельствах они могли встретиться. Но этот тембр, тот самый, благодаря которому он осознает наверняка: этот мужчина ему не безразличен. — И люблю, — едва ли осознанно успевает сорваться с губ, как в мгновение ока его рот затыкает чужой. Оливер пьян, поэтому не сразу понял, что его зажимают в туалете с однозначной целью. Он не смог ничего предпринять. Давление скручивает виски, мир плывет, и Оливер вместе с ним. Болезненное осознание душит. Он больше не думает о матери. Он не чувствует ничего кроме отчаяния. Только сейчас он замечает на руке швейцарские часы, те, что они с другом выбирали на годовщину его родителю. Он выбирал. В кабинке воняет, но Оливер вдыхает только запах дорогого одеколона. Он не сопротивляется даже тогда, когда его начинает откровенно вылизывать отец его лучшего друга. Чужие руки распутно блуждают по телу, проникают в трусы. Хватают и трогают. Так по-собственнически и так до жути неправильно. Все происходит столь быстро. Он не помнит в какой момент оказался прижат животом к стене. Как одним легким движением разлетелись пуговицы на его брюках, а грубые руки надавили на поясницу. Белые пальцы цепляются за стену, скользят по мрамору, не находя опоры, колени подрагивают. Он чувствует лишь тупую боль и теплое дыхание на своей шее. Руки по-отечески поддерживают его, гладят по голове. Губы мягко целуют плечи. И Оливер сдается. Утопает во мгле этого пошлого неразборчивого греха, теряясь в собственном страхе. Он не помнит, когда все закончилось. И как он снова остался один в реальности, в которой он уже не нужен никому. Дэвид — отец его теперь бывшего друга и по совместителю любовник, откупился сраными бумажками, щедро заплатив за такси. Оливер был молчалив. Весь путь до дома он вглядывался в окно на огни ночного города. Наблюдал, как жизнь пролетает перед глазами. И картинка прежней постепенно складывалась воедино. Его так и не обняли на прощание. «Это недоразумение», — прошептали над ухом, когда ему всучили по доброте сердца пару мятых бумажек. Но все, что он этого получил — болезненный укол совести. Ему было восемнадцать, с тех пор как все изменилось. Ему девятнадцать, а на его руках новенькая пачка стодолларовых купюр. Ему стукнуло двадцать, когда он понял, что его жизнь идет под откос. Отца Оливер так и не застал — свалил незадолго до его рождения. Материнская любовь растопила его душу, не позволив озлобиться на жизнь, но вместе с тем отняла у него детство. Чем старше он становился, тем сильнее чувствовал собственную неполноценность. Тяжело вырасти счастливым ребенком, так и не познав отцовскую любовь. Оливер находил ее в отношениях со взрослыми мужчинами. Дорогие подарки, приглашения в люкс, первый секс, о котором он даже не хочет вспоминать. И вряд ли это бы сошло за изнасилование. Секс в клубе — дело обычное, и кто бы поверил чертовому фанатику. Он не хотел разбираться. Все чего он желал — больше не чувствовать себя ничтожно одиноким. Оливер так и не понял, как стал зависимым от партнера. Он не жалел о мимолетных связях. Ведь в те самые счастливые мгновения, он знал, что кому-то нужен. Он знал, что поступает неправильно, но отделаться от чувства одиночества самостоятельно не получалось. Только благодаря Стиву он наконец научился дышать и перестал чувствовать себя куклой на одну ночь. И теперь ему не нужно притворяться, что он любим. Все по-настоящему. — Хватит с тебя, — Стив вырывает телефон из рук Оливера и откидывает в сторону. Все же имеет право и на это. Свои кровные отдал, между прочим, честным трудом заработанные. Никакой жалостью тут и не пахнет. Оливер заслуживает любые мелочи. Черт возьми, он и сам этого заслуживает. Стив готов пойти на что угодно, чтобы восполнить тянущую бездну под сердцем. Он больше не хочет тонуть. По крайней мере не одному и без возможности выбраться. — Эй, верни, я почти побил рекорд! — возмущается Оливер, прожигая синюшными глазами. Какое искусство. И ведь замочить за них кого-нибудь не жалко, угодив прямиком за решетку. Стив при всем желании согласен пойти на любую сделку. Подвернулся б случай. Он точно соврет если скажет, что ему тяжело живется в таких условиях. Легче легкого. Все по-взаимному. Тому самому, что он искал всю свою недолгую пока жизнь. Но думает он совсем о другом. — Так щеки дуешь, когда злишься — загляденье. — Ты… — Да-да, придурок, идиот и вообще полный говнюк, — продолжает Стив, — А еще мазохист, садист и маньяк. Сексуальный, разумеется. — Ты невыносимый. — А что, ты меня уже куда-то выносить собрался? — не унимается Стив. — О чем я и говорил, — фыркает Оливер. Стив победоносно выдыхает в потолок, глядя на усыпанное небо. Черт ведь побрал эту дотошную бурю вместе с ее блядской сестричкой грозой. Ему в самом деле не по себе. Страх обуял его с головы до ног. Вернее, даже не страх. То самое, прямиком из детства, которое не приносит ему душевного покоя. Борьба с внутренними ребенком изматывает. Стив не видит ни конца ни края. Ровно в последний момент он выкидывает идею сунуть ключ в замок зажигания. Вместо этого откидывает спинку собственного сидения и закрывает глаза. Так больше не может продолжаться. Сейчас или никогда. Сигарета тонет в луже. Раз, два, три. Овечки разбегаются в стороны. Нихрена не работает. — Собрался спать? — мямлит Оливер совершенной безнадегой. — Ну, спи. — Ага. Идиот. Наглухо отбитый придурок и козел. Они бы давно могли быть дома, в сухости и сохранности. По крайней мере в нормальных условиях. Перспектива сгореть в запертой машине его совсем не привлекала. Как и быть убитым в таких смехотворных обстоятельствах. А Стиву хоть бы хны. Не человек, а натуральный кретин. — Может хотя бы окно откроешь? — в салоне ужасно душно. Оливер поворачивает голову. Хочет было толкнуть безмятежную тушу под кличкой Стив. Но к своему удивлению, не торопится на какие-либо действия. Не до того. Его взгляд цепляется за лацканы потертой кожанки, едва ли прикрывающей подкаченную грудь. Даже здесь себе не изменяет. Сколько Оливер ни звал его пошопиться — безуспешно. На все у Стива была одна отмазка, при чем не совсем здравая. «Я не пидор», — говорил он. Совсем из ума выжил. Ведет себя как напыщенный индюк. Будто бы сам он отличается от таких. — Знаешь, что, — Оливер не успевает договорить, как молния сиюминутно озаряет небо, ударяя по ушам. — Блядь! — О, так ты ругаться умеешь? — усмехается Стив, а у самого внутри все ходуном ходит. — Ты издеваешься? — Если бы я издевался, вышвырнул бы тебя за дверь. — Как любезно. — Иди сюда. — Чего? — если бы он понимал. Стив одним движением руки блокирует двери и отстегивает ремень. Оливер на секунду впадает в ступор. Стоит ли ему взаправду спасать свою шкуру? Стив не стремится посвящать его в свои недальновидные планы, не спешит раскрывать все карты. Вместо слов, он притягивает бледную макушку к себе. Совсем никакого личного пространства. Совсем никаких манер. — Ненавижу тебя, — шепчет Оливер, приоткрывая губы. Он этого ждал. Оглушительные раскаты грома подступают со всех сторон. Дождь хлещет как из ведра. Стив чувствует себя бешеным псом, но вместо того, чтобы кусать, он хочет лишь спрятаться. Не самый лучший способ избегания, но ему ничего не остается. Совсем ничего. — Не могу, встает на твою милую мордашку, — не ответ, но у него нет выбора. Промчавшийся мимо седан взбаламутил мутную грязь своими прохудившимися шинами. Тучный водитель с отвращением взглянул на их телячьи нежности. Стиву поебать: в ответку вскидывает средний палец. И как же им повезло, что обстановка сегодня на их стороне. Они разные буквально во всем. От предпочтений на кухне до взглядов на жизнь. И кто бы поверил, если бы увидел их вместе. Стив не думал, что сможет кого-то, блядь, полюбить. Полюбить по-настоящему настоящего долбанного парня. Он не слишком эмоциональный в плане собственных чувств. Он всегда считал, что хладнокровен до такой степени, что мирно стоящий валун определенно бы выиграл его в соревновании самый улыбчивый парень на свете. Стив натягивал лыбу лишь по весомому поводу, коих за весь его век можно по пальцам пересчитать. Одно из них — смерть папашки. А второе — его похороны. А слезы — так, побочный эффект. Даже по праздникам Стив не ощущал этого вселенского эффекта радости. Они проходили мимо него потому, что, как он полагал, они никак не отражаются на его качестве жизни. Неважно: дни рождения, новый год или долбанный день благодарения. Он начал всерьез задумываться о том, что возможно он и есть психопат. Но даже на этот счет он не испытывал никаких эмоций. Стив был благодарен только одному человеку в своей жизни. Человеку, ради которого он вставал в шесть утра накануне очередного праздника, чтобы приготовить нежнейший ванильный пудинг, который так любил Оли. Потому что эти дни отмечены красным в его календаре. В особенности тот день, когда они познакомились. И теперь они вместе. Он и эта буря за окном. Он и Оли. — Оли… Бешеный поток норовит выбить стекло. Стиву совсем нечем дышать. Он прикрывает веки и тяжело выдыхает, когда мягкие руки Оливера поддевают молнию. — …не останавливайся, — шепчет Стив. — Не буду. Язычок со скрежетом летит вниз. Звук металла прорезает воздух. За окном все не унимается дождь. Крупные капли стучат по лобовому стеклу. Слышно, как стучит собственное сердце. Стив забыл, что нужно считать до ста. Едва ли мягкая рука касается уже твердого члена — он забывает обо всем на свете. Нетерпеливый палец тут же накрывает головку. Круги ада через которые проходит Стив не сравни с теми, что чертят на его члене. Гладят, сжимают, терзая до сладостной боли. Подлое мучительство. Стив из последних усилий приподнимается, стаскивая тесные джинсы. По рукам дрожь от предстоящего предвкушения. Его ломает, как ломается хрупкая вывеска за поворотом. Дороги нет. Небо вспыхивает ярко белой вспышкой. Гром словно удар молота глушит перепонки. Его здесь нет. Снова. — Папа, папа, я буду тебя слушаться, выпусти меня отсюда, — маленький мальчик с отчаянием лупит кулаками прочную дверь. — Поделом тебе щенок, — презрительно бросает отец, пряча ключ за пазуху. — Прости меня, папа! — голосит мальчик, — не оставляй меня здесь, ну, пожалуйста! А в ответ тишина. Давящая, противная, зудящая в ушах. Обида встает поперек горла. Боль и разочарование. Шаги постепенно стихают, оставляя его на произвол собственным страхам. Его снова предали. Мальчик со всего размаху пинает железное ведерко. Молоко бежит по чистым штанишкам. Капает на землю пятнами. Сено режет ступни, но мальчик продолжает стоять. Он снова один. Руки сжаты кулаки, под ногтями занозы — дерево не щадит нежную кожу. Просвет между досками не такой большой, чтобы можно было в него пролезть. Мальчик всхлипывает, вытирает длинным рукавом саднящий висок и глядит вдаль. Безжизненное небо — чернота заполоняет все вокруг. Это оно. Яркая вспышка сменяется оглушительным рокотом. Овцы с громким визгом забиваются в угол, сбивая с ног непослушного мальчишку. Мальчик падает на колени, истошно вопя. Он надрывает связки, но его никто не слышит, никто не услышит и, увы, никто не спасет. Очередной раскат проносится над головой, пробирая до самых костей. Мальчик задыхается. Его душат отцовские руки. И в одном он точно уверен — его пришли убить. За собственную слабость. За то, что позволил маме умереть. Мальчик складывает дрожащие руки перед собой. Молиться выдуманным богам — все, что он может напоследок. Он молится, чтобы не ему не было больно. Молится, чтобы рассвет настал раньше, чем его поглотит тьма. Мальчик не хотел умирать, но тогда что-то в нем умерло навсегда. И мама перестала к нему приходить. — Блядь, я никогда не стану таким как ты! — Что ты имеешь в виду? — спрашивает Оливер. — Ты а-ху-енный, знал об этом? — первое, что приходит в голову. Стив притворно улыбается, прекрасно осознавая, что выглядит, мягко говоря, полнейшим кретином и несет не более, чем откровенную хуйню, но на щеках Оливера мгновенно вспыхивает румянец. — Ага. Руки сами собой лезут под ткань белья. Он скучал. Скучал так, что заходилось сердце. Теперь же в нынешних реалиях оно почти не ощущается. Отклик на чужом лице — все, чего он ждал. Глаза говорят сами за себя. Глаза, что темнее чернильной завесы над их головами. Ему страшно? Нет. Оливер проводит языком вдоль уздечки. Солоноватый привкус оседает на рецепторах. Он не чувствует ни отвращения, ни желания остановиться. Все что его заботит — дикая нужда вкусить больше. Распробовать до полного отказа. До победного. До самого правильного из возможных финалов. — Блядь, — бальзамом на душу. Грубые пальцы путаются в шелковых прядях. Животная потребность обладать. Направлять так, как нужно ему. Заставлять вобрать себя полностью, ощущая, как мягкие уста покорно принимают его. Упиваться чувством собственного контроля — греет собственное эго. Превосходство еще никогда не казалось таким сладким для него. — М-м-м. Стиву нравится играть. Его маленькая слабость. Скелет в шкафу. И нет, он не маньяк. Все, чего он хочет — пролонгировать удовольствие. Ниже травы, тише воды. Нужно быть тихим. Никакого принуждения — так у них заведено. Стив цепляется за жемчужную подвеску на тонкой шее. Белые камни переливаются в руке. «Восхитительно», — думает Стив, дергая цепочку назад. Резко и грубо, совсем не церемонясь. — Не нужно. Так. Стонать, — небольшое напоминание. — Стиви-и-и, — хрипом в ответ. — Побудь хорошим мальчиком. Стив раздвигает ноги, позволяя брать себя так, как он этого хочет. Он не вода, но по-прежнему ведет. Соленые дорожки скатываются вниз по потной груди. Стив взмок от дурного предчувствия близкого конца. Он теряет контроль над собственным соблазном — кончить перед смертью. Стив мнет обтянутую задницу. Ему плевать на прелюбодейство. И к черту всех тех, кто решил поглазеть. — Ты такой краси-и-ивый, — там, где был его горячий рот, теперь лишь холодные пальцы. Хитрый, хитрый звереныш. Оливер улыбается лисьей мордашкой. Высовывает язык, выпуская на волю скопившиеся слюни. Размазывает по головке тягучую ниточку собственной влаги. Снова впускает в себя, не останавливаясь на достигнутом эффекте. — Боже… Стив хватается за подлокотник, откидывая голову. Ему ебать как хорошо в моменте самого пика. Дрожь напряженных мышц, сухие губы и теплое приятное чувство накрывает с головы до ног. А дальше все как в тумане. В яйцах, как и в голове — пусто. Эйфория делает свое дело. — А тебе идет. Он готов буквально треснуть себя по голове, если бы она у него была, конечно. Вместо этого, он заботливо стирает белые остатки с уголков чужих губ. Ему все еще нужно время, чтобы прийти в себя. — Ты все еще мне должен, — констатирует Оливер. Стив щурится, не сразу понимая, что все переменилось. Яркие лучи режут глаза, пробиваясь сквозь густое марево. Стив отвык от света. Он думает, что попал в рай. Заслужил ли он его в самом деле? Вопрос без ответа. И если бы ему сказали, что вот этот белокурый парень будет делать ему восхитительный минет: он бы ни за что не поверил. И если бы ему сказали, что они будут вместе: он бы назвал их психами.

***

Стив выруливает на проезжую часть, равняясь с другими машинами. Он смотрит в зеркало и поправляет темные очки — и как хорошо, что он подумал об этом заранее. Природа наконец устаканилась. — Doodle jump? И чем же он тебя так зацепил, мне интересно? — его всегда мучил именно этот вопрос. — Ты не поймешь, — отмахивается Оливер, усаживаясь поудобнее. Стив окидывает мимолетным взглядом прыгающего монстра на экране и раздосадованно качает головой: — Не пойму.