from ashes reborn

      саша на него не смотрит, саше стенка с дешёвым советским ремонтом москвы дороже. он и в окно выглянуть не пытается: слишком серо, слишком много людей, и от мысли о том, что рано или поздно на эти людные улочки выйти придётся, подташнивает уже не метафорически.       или то от дури…       миша на него не смотрит тоже, отвернувшись к окну.       усталость и пасмурное небо валятся на плечи; он чувствует себя как один из теребенёвских атлантов, только ему не эрмитаж держать приходится — целую расколотую страну поднимать. и упрямо вырывающегося шурочку вдобавок, куда ж без него.       но чем больше миша приезжает, тем больше ему кажется, что бесполезно это всё.       саша — шура? — с каждым разом только с большей силой оттолкнуть его от себя пытается. москва стабильно выделяет на него выходные и стабильно жалеет об этом каждый раз, когда в ответ получает только яркую ненависть за расплывшимися по радужке зрачками.       саша его ненавидит и прямо говорит об этом; мише пора бы смириться, наверное.       но миша худо-бедно смирился с тем, что почти весь век у него из головы вылетел, и даже с тем, что страна карточным домиком рассыпалась у него в руках. но ещё одной абсолютной константой жертвовать он просто мелочно не готов: тогда ему на плечи упадут и пасмурное питерское небо, и солнечное — московское, успешно похоронив под собой остатки совсем недавно приобретённого разума.       душевное спокойствие — и без того слишком шаткое — почти крошится каждый раз, когда миша переступает порог питерской квартиры. и то ли от саши под веществами его так мажет, то ли от «что ты снова тут забыл, видеть тебя не хочу» — чёрт его знает.       за этот век он сам себя узнавать разучился, куда уж там чертям — и в зеркале, и в уверенной подписи на документах. «московский м.ю.» не просто делал те вещи, о которых миша в здравом уме вряд ли подумал бы, но и выглядел на старых фото как-то неуловимо по-другому: то ли внутренняя жёсткость, во взгляде сквозившая, тому виной была, то ли всё-таки волосы эти короткостриженные.       миша, когда проснулся, в зеркало смотрел поначалу долго, но себя там так и не разглядел. оттуда на него смотрел тот самый загадочный «московский м.ю.»: с короткими растрёпанными волосами, ровными рядами разложенными папками за спиной и лежащим на столе пистолетом. тот самый загадочный «московский м.ю.», которого питер так не хочет видеть у себя на пороге.       подобно этому в шуре думском он никак не может уловить сашу романова.       он изменился за век так сильно, что у миши каждую встречу противно ноет в груди. он помнил сашу после революции: побитого жизнью, уставшего, с повязкой на глазах; совершенно не похожего на того, что сидит с ним сейчас.       а миша вот морально измениться как-то не успел — тяжело, когда прожил целый век, но ничего из него не вспомнил — но успел устать смертельно, волосы отрастил немного и сменил тяжёлые пальто на модные пиджаки; что угодно, словом, чтобы на «московского м.ю.» ничем больше не походить. но тот, видно, и так натворил достаточно, чтобы саша ненавидел его просто так, по привычке.       и уйти бы, дать ему спокойно забыться в тоннах дури и не появляться тут на следующей неделе, раз саша ему так не рад и голос срывает каждый раз, когда кричит, что не любит больше — ненавидит, и что «горел бы ты ярким пламенем»… да только мише совесть не позволит его тут бросить. ни совесть, ни всё то светлое и тёплое, что в нём ещё осталось плескаться жалко где-то на самом дне.       миша щёлкает оконной ручкой, впуская на кухню холодный предгрозовой воздух с гомоном людей вперемешку, и достаёт из кармана пачку сигарет — одно из немногих наследий «московского м.ю.», которое он позволил себе оставить.       сначала, придя в себя и обнаружив охапку бутылок на столе и ровную линейку выкуренных пачек рядом, пообещал себе, что хватит с него. потом посмотрел, что осталось от страны (и от саши — в особенности), и понял, что тут без крепких сигарет не проживёшь. алкоголь, правда, отставил — не брал больше, да и эту часть саша милостиво забрал к себе вместе с наркотической зависимостью.       у миши как-то слов не находится, чтобы сказать ему, что всё будет хорошо. они, пресловутые, в горле застревают, когда он пытается открыть рот; приходится зажечь сигарету и к окну ближе подвинуться, чтобы на сашеньку не дымить. сашеньке, правда, по барабану, но миша не может не заботиться даже в таких глупых мелочах.       не после всего, что натворил за этот век. всё ему не рассказали, но всё он и не вынесет — для того, чтобы монстром себя почувствовать, хватило вида пистолета на столе и пары минут невменяемых сашиных бормотаний.       миша себе пообещал, что вытащит его оттуда. вытащит, конечно, извинится лично и в серые глаза, не залитые расплывшимися зрачками, наконец-то взглянет. и то, что прощение там увидит очень вряд ли, не так смущает; зато саша перестанет блевать и плакать по ночам. саша, разумеется, будет счастлив, но не сразу и, возможно, даже не с ним.       но саша, по крайней мере, будет улыбаться.       а пока миша хочет только хорошенько «московскому м.ю.» лицо набить за то, что посмел улыбку с сашиного лица стереть.       сигарета кончается, миша тушит её о край пепельницы и ещё пару минут бесцельно вдыхает свежий воздух, пытаясь собрать разбегающиеся мысли в одну кучу.       на кухне становится не только безнадёжно, но ещё и холодно; он всё-таки закрывает окно и к саше, за столом замершему, поворачивается.       голос после долгого молчания оказывается неожиданно хриплым и тихим.       — что на ужин хочешь?       миша не привык готовить. миша даже не любит возиться у плиты, следить, чтобы ничего не подгорело и не сбежало… и почему-то стабильно встаёт за неё каждые выходные.       саша сам не встанет точно; от мысли об этом на языке горчит хуже, чем от сигаретного дыма.       миша двадцатый век забыл почти подчистую, но каждые выходные его не покидает ощущение, что готовил он саше и раньше. он догадывается, когда, да только вот думать об этом упрямо себе запрещает: то ли потому, что больно понимать, через что саша прошёл, то ли потому, что это будет значить, что на заботу «московский м.ю.» способен был, но предпочёл осознанно её не проявлять.       магия какая-то: мише каждый раз кажется, что ему-не-ему из советского союза падать ниже уже некуда, и каждый раз он находит ещё пару десятков аргументов, чтобы смешать себя-его с грязью.       саша поднимает голову, оторвавшись от потёртой поверхности стола, и вперивается в него неожиданно осмысленным взглядом. у него зрачки — на полрадужки до сих пор, но смотрит он с привычной усталостью; в империи ещё смотрел так же, когда мише приходило в голову натворить что-нибудь из ряда вон. только тогда саша головой качал, улыбаясь, а сейчас поджимает губы.       не кричит. не посылает подальше. даже не говорит, что есть не хочет, или что сам будет в силах справиться с жаркой омлета.       рукой только машет.       — что угодно.       миша удивление глотает молча, отвернувшись к холодильнику.       саша, разумеется, его не прощает, не прыгает к нему в объятия и не говорит, как сильно по нему скучал; из саши наркотики-то не выветрились до конца, невооружённым глазом видно.       но миша всё равно считает это за маленькую победу, потому что, по крайней мере, саша позволяет ему остаться.