Солнце

«Ради победы человечества». Так он готов был оправдать всё, что Леви мог представить и всё, чего Леви представить не мог. Дни как дни. Розовый закат волной наползал на небо над Тростом, потом, под утро, схлынывал обратно, оставляя голубой след. Леви смотрел на него из окна, часто, каждый день. Думал о том, что над местом, где его похоронили, небо выглядело так же. Днём всегда было много работы теперь; вылазки к Марии, опознание тел изрешеченных до неузнаваемости. Встречи военного комитета, встречи с журналистами. Под ночь валился с ног, но спать не удавалось: когда Леви спал, видел его мёртвое лицо. Когда он просыпался, оказывалось, что кошмар не закончился, а он всё ещё и вправду мёртв. У Ханджи в кабинете висел его портрет. Она не хотела его менять, хотя так было положено. Он портрет Шадиса поменял, как только новый штаб основали в Тросте. «Шадис жив, ” — Напоминала Ханджи, — «Да и там были исключительные обстоятельства, нам было не до спасения портретов из штаба в Шиганшине, сам понимаешь.» Действительно. Но не говорила о том, как быстро поменял портрет сам Шадис, правда — хоть Леви и спрашивал. Иногда, когда Леви заходил напомнить ей про очередное заседание, она стояла под этим портретом, грозным полотном тянувшегося от поверхности небольшого комода и почти до самого потолка. Странно: для людей, повидавших титанов, рядом с которыми этот портрет показался бы смешным лоскутком, Леви и Ханджи его слишком боялись. Портрет был не очень похож, Леви считал. Там было всё уловлено, по-хорошему. В отдельности сфокусировавшись на глазах, можно было почувствовать, как он на тебя смотрит. В отдельности сфокусировавшись на губах, можно было вспомнить, как в моменты, когда на лице его появлялась нечитаемая маска, Леви, бесясь тихо, смотрел на его губы, в ожидании, когда он наконец-то заговорит. Но общая картина была непохожа. Это был не он. Никто был не он. — Похожа. — Сказала Ханджи, когда Леви, слабо понимая зачем, наблюдениями поделился. — Похожа. Он как будто смотрит на меня. Как будто знает слабости в каждом моём шаге. — Ты с ума сходишь, четырёхглазая. Сними портрет лучше. Это странно, даже если отбросить в сторону твои галлюцинации. — Посоветовал в ответ Леви. — Не сниму. — Хорошо, не снимай. Не снимай. Пускай, портрет висит. Сиди под его взглядом, каждый день и страдай. Свечки ставь, не жри, не меняй повязку на глазу. Возвращайся по утрам к осознанию того, какие мы все ничтожные без него. Уходи за полночь, зная, что он бы всё ещё посидел часа два над картой, а потом заснул бы на каком-то очередном отчёте по результату миссии. Ведь в этом во всём есть смысл, правда? Правда, Ханджи? Ведь если ты сама себя гробишь — он вернётся. Если ты сама себе не помогаешь — в тебе каким-то образом окажется его разум и способности к стратегии, так? — Почему ты орёшь на меня? — Ты думаешь, он бы хотел этого? Ты думаешь, он бы сидел и оплакивал тебя точно так же? Знаешь, что как-то раз в этом самом кабинете произошло? Как раз на кануне миссии было. Я его уговаривал остаться, ноги переломать угрожал, только что на колени не встал, чтобы он не ехал на миссию — с одной рукой, с погибшим лучшим составом. Он абсолютно спокоен был, когда говорил о том, что если он умрёт — то его заменишь ты, а если умрёшь ты — то на твоё место придёт кто-то другой. А ещё- — Я — не Эрвин! — Ханджи подскочила со своего кресла, пальцы впились в столешницу так сильно, что побелели костяшки. Она выглядела больной, но за окном был очередной закат и это он предпочёл свалить на странную игру теней, потому что пытаться заботиться о ней, когда она сама себе так отчаянно отказывалась помогать, не хотелось. — Ясно тебе? Я — не Эрвин. Я не могу быть Эрвином, вести себя, как Эрвин, давить в себе чувство утраты, как Эрвин. — А я сказал, что ты — он? — Лучше бы сказал! Перестань себя вести так, как будто я должна в него превратиться в любой момент! — С тобой разговаривать невозможно. — С тобой разговаривать невозможно! — Когда Леви развернулся, чтобы выйти, услышал, как она обратно осела, точно всех сил хватило только на то, чтобы подскочить и заорать на него. Ужинать в столовой было всё ещё странно. В огромном каменном подземелье, восемь человек прекрасно умещались за одним столом. Ханджи в тот вечер с ними не было. Леви вспоминал времена, когда в иные дни, если даже хотелось одному посидеть, нельзя было найти свободный стол. Все переговаривались. Можно было собрать, наверное, компашку вражеских шпионов и планы по разрушению стен они могли бы обсуждать в полный голос, оставшись незамеченными. Даже месяц назад было не так дискомфортно, как сейчас. Во всё ещё шокированной тишине стук столовых приборов о посуду казался оглушающим. — Ой, вы. Чего затихли? — Спросил Леви. — Расскажи анекдот, Конни. — Э… — Конни поднял голову, пусто моргнул. — Ясно. Жан? — Жан тоже явно не хотел, чтобы очередь дошла до него, но постарался выкрутиться. — Что течёт, когда надрезаешь свеклу? — Сок. — Сухо ответил Леви. — Нет. Свекровь. — Слабый смешок умер в зачатке. Казалось, прошла вечность до того, как кто-то рискнул нарушить тишину. — Жан, Вы меня извините, но это самая идиотская шутка, которую я слышала в своей жизни, — тихо сказала Саша то, что судя по взгляду хотел сказать Эрен. Злость Жана, конечно, была показной — но она немного надломила лёд. Это было хорошо настолько, насколько что угодно в их положении могло быть «хорошо». Когда лёд ломался, неизбежно начиналось движение, даже самое мизерное. Начинались разговоры — некомфортные, но нужные. После некомфортных разговоров можно было дать себе моральное разрешение поговорить о бытовом. Безумный груз трагедии и чувство вины за каждый сделанный вздох, когда столько людей, с кем ты хлеб делил оказывались под землёй, никогда не уходили — таков был опыт Леви. Но, когда ломался лёд, в трещины попадало ровно столько света и воздуха, чтобы те, кто остались под ним запертыми, могли дышать и жить. Тот мизер успокоения, который Леви принёс осторожный диалог за столом исчез, как только он почувствовал на себе взгляд Флока, посмотрел в его глаза и увидел призрака. Не его. Что-то другое, что Леви сам видел на поле боя в тот день, когда под камнями, одна за другой падали и катились по земле кубарем солдаты и лошади.

Чего уставился, дерьма кусок малолетний?

Лучше бы он так боялся, как боялся ты.

Встал бы в задний ряд и прижался лицом к спине лошади.

Никакой бы сыворотки не понадобилось.

Он бы здесь сидел, сидел бы, и знал бы, что делать.

Нечего себя его наследником мнить. Я дольше знал его.

Я дольше…

Вслух Леви ничего не сказал, лишь дождался, когда Флок первый взгляд отведёт. Он отвёл и Леви опустошённо цокнул языком. Первой закончила есть Саша и начала собирать свои приборы в кучку, чтобы отнести на кухню. — Оставь. — Сказал Леви. — Но, капиатн- — Оставь, говорю. По этой дыре уборка плачет. — Нам остаться, капитан? — Спросил Эрен, медленно поднимая взгляд с тарелки. — Нет. Кухню он остервенело драил часа четыре, два ушло на то, чтобы не оставить ни капли грязи в столовой. Знал, что даже для себя перестарался, когда минут пятнадцать сидел на скамейке, не в силах подняться. Деревянными ногами доковылял до своей комнаты с небольшой остановкой в душе; на часах время близилось к четырём, бессонницу в этот раз свалил на то, что на мокрой подушке спать некомфортно. Слушал шаги за дверью. На стук не поднял головы, потому что знал, что Ханджи зайдёт сама. — Спишь? — Уже не на повышенных, и то хлеб. — Да, — сухо ответил Леви. Она хмыкнула что-то в ответ и подошла ближе. Под одеяло лезть не стала — как и сам Леви, но на кровать улеглась и даже пихнула его пару раз, чтобы подвинулся. — К твоему сведению, у тебя никакого морального права меня осуждать, если ты сам о себе не можешь позаботиться. — Леви закатил глаза. Ну, ладно. Начинать пришлось с места, на котором остановились, что поделать. — Ой, Ханджи, чуши не неси только. Я ем и моюсь. И в моём расписании нет обязательного пункта ежедневного самобичевания под его портретом. Прекрасно я забочусь о себе. — Себе сам ври сколько угодно, мне только не надо, ясно? То, что ты сохраняешь внешние атрибуты нормальности, не значит, что ты и вправду в порядке. — В порядке?.. Не помню, что говорил, что я в порядке. Но я буду в порядке, однажды, когда сдержу обещание, которое ему дал. Чтобы его сдержать, мне нужно дожить до дня, когда я снова встречусь с обезьяной. Чтобы дожить до этого дня, мне нужно проявлять минимальное внимание к себе, такое, как, например- — Спать? — Перебила поток слов Ханджи, хмуро уставившись на Леви. — Ты когда спал в последний раз, Леви?

Когда он жив был.

— Может, — Ханджи продолжила, — в список минимального внимания к себе стоит добавить учиться говорить его имя вслух снова? Говорить о нём прямо, не когда пытаешься меня попрекать тем, что я плохо справляюсь с обязанностями главнокомандующего? — Я не говорил, что ты плохо справляешься, Ханджи. Ты это себе говоришь. Сама. Постоянно. И, как видишь, то, что ты можешь о нём говорить прямо, тебе справиться не помогает особо. — Потому что единственный человек, который может со мной говорить об Эрвине этих разговоров избегает. — Ханджи. — Леви раздражённо прикрыл глаза. — Леви. — В голосе Ханджи было кривляние, немного совсем, но достаточно, чтобы заставить Леви хмыкнуть. Он замолчал. Когда заговорил, голос вышел тихим. — Что, если я не хочу о нём говорить? — Что, если это вопрос не того, что ты хочешь, а того, что делать надо? — Надо кому? — Надо тебе. Мне надо. К чёрту всё. Мне это надо. Ты — не единственный, кто его потерял. Между вами могло быть всё, что угодно, но Эрвин — мой друг. Которого я знала за несколько лет до того, как ты впервые его имя услышал. — Да, не единственный. Но я не врежу тебе тем, что молчу и не настаиваю на том, чтобы молчала ты. Я не хочу. Я не должен быть твоей жилеткой для слёз. Я пытаюсь тебе помочь так, как могу и ты отвергаешь эту помощь. Дневник заведи, сходи к гипнотизёру какому-нибудь, когда в Митрасе будешь, люди там любят подобную чушь, я не знаю. Леви замолчал, Ханджи же не ответила ничего, продолжая хмуро смотреть в потолок. Свет в комнате был выключен и звёзды в окне казались невероятно яркими. Под окнами где-то шла повозка и перестук колёс по брусчатке было слышно в комнате. За окном можно было увидеть чёрный силуэт стены. Внутри этой же стены, рядом с лесом разбили новое военное кладбище. Он лежал там, за оградкой чуть побольше, под плитой чуть повыше. Когда Леви там оказался впервые, казалось, что под землёй — топь, так тяжело было ногам уходить. Каждый раз тяжело было, когда он ходил. Ходил он каждый день. К гипнотизёру, наверное, записаться стоило бы и ему. — Знаешь, мы с тобой одинаковые. Одинаково плохо справляемся с тем, что Эрвин умер. Если нас смешать — получится вполне себе нормально функционирующий человек, со здоровой тактикой работы над утратой. — Бросай разведкорпус, Ханджи. Ищи способ соединить нас в одного человека. Я присмотрю тут за всем, а когда вернёшься, мы будем коллективным лидером этого бардака. Нормально функционирующим, — грустную улыбку Ханджи Леви почувствовал до того, как увидел. — Тебе… Тебе правда станет лучше, если мы… поговорим о нём? — Я не знаю. Но это — то, чего я ещё не делала. — И, если я сейчас послушаю тебя, ты завтра нормально позавтракаешь. Так? — Так. — Ханджи сдалась. — Хорошо. Как это работает? — Вспомни… Вспомни что-нибудь, что тебя в нём раздражало. Или смешило. Я начну, хочешь? — Леви кивнул и Ханджи продолжила. — Помнишь, как ему постоянно прилетало по рукам, когда он садился чинить свой УПМ? Типа… Эрвин сел смазать крючки на пусковых тросах и не прищемил себе нигде никакой палец? Это к снегу. — Да. Нельзя просто так взять и обломать лезвия не порезавшись. В итоге за состоянием его УПМ мы с тобой по очереди тайком следить начали. — Да… Твоя очередь. — Он любил готовить. Особенно, когда мы много работали. И ведь по нему не скажешь, но… Помнишь, когда мы после, кажется, сорок восьмой миссии всю ночь провозились со списками погибших, он, под утро, собрал нас и начал готовить какую-то яичную байду с овощами. Это было «хорошо поработали» на его языке. — Да. Вкусно было. — У него почти всегда хорошо получалось. Почти. — Что, суп вспомнил? — Ханджи спросила с улыбкой. — Суп… Если бы военпол просёк про тот суп, они бы засудили его за военные преступления гораздо раньше. — Леви хмыкнул. — Хорошо, что ты его убедил, что это было не из-за того, что овощи пригорели, а идея изначально была так себе. — Я потом ему пригрозил правую руку сломать. Он тогда впервые отступил от мысли и решил, что цель не стоит сломанных конечностей. — Да, Эрвин — упрямый. Наверное, самый большой упрямец среди всех, кого я знала. Стоять на своём и идти на риски — его конёк. — Ханджи замолчала. Когда продолжила, говорила медленнее, точно было трудно ворочать языком. — Знаешь, когда ты сюда попал, до первого боя никому эта идея не нравилась. А он упёрся. И всё вышло так, как он хотел. Хорошо, что вышло так, как он хотел… — Я так хотел его убить. — Да. Да, я знаю. — Я помню, как лил дождь. Как держал клинок у его шеи и он просто ухватился за него, отвёл в сторону и встал. Я… Я много людей видел на волоске от смерти, но таких, у кого даже в этот момент так глаза горят, до того момента — ни разу. И, когда он говорил… Вышло солнце. Казалось, что Эрвин… Что он сам и был солнце. Я смотрел в его глаза. Он позвал меня сражаться за разведкорпус и мне казалось, что что-то щелкнуло у меня в голове и что все пути, которые я мог выбрать, сошлись в один. Я знал, что я должен пойти за Эрвином. Что я хочу пойти за Эрвином. И знаешь что? Я потерял стольких людей, которые мне дороги, что я даже не хочу считать. Но он… Он был моим всем, Ханджи. Эрвин и вправду был для меня солнцем. Я был в темноте до того, как его встретил. И теперь, я снова в темноте. И в этой темноте, моя месть за Эрвина — мой единственный огонь. — Леви казалось, что он задыхается. — Леви… Ты сдержишь своё обещание, но, ты думаешь, он хотел бы, чтобы ты жил только местью? — Нет. Да… Не знаю. А ты? Ты думаешь, он хотел бы, чтобы ты сомневалась в его выборе? У нас у обоих больше не получится жить так, как хотел бы этого Эрвин. — Да. Потому что нам надо его отпустить. Как ты и сказал тогда, в Шиганшине. Хочешь, заключим пакт? Хочешь, мы с тобой вместе будем учиться жить без него? Одного человека из нас не слепишь, как бы не хотелось, но никто нам не запрещает быть опорой друг для друга. — Жить без него... Отпустить его... Как будто это так легко сделать, — Леви покачал головой. — Не легко. Но у нас есть все наши оставшиеся жизни, чтобы хотя бы попытаться.