Шан Цинхуа…
изменился.
Это было сложно не заметить, но и не то, что бросалось в глаза; он был всё таким же маленьким и не выделяющимся, однако, если раньше он был клубком нервной энергии, то сейчас он…
пуст. Абсолютно и непостижимо, что был способен подкрасться к Лю Цинге
(где его чёртово присутствие, он ведь не призрак!), хотя это явно не было его целью; Шан Цинхуа также
едва отреагировал, когда меч Лю Цинге остановился в мгновении до того, как срубить его голову; казалось, лорд пика Ань Дин ничего не заметил.
Они (с подачи того, что Лю Цинге пришлось самому взять и привести его за руку на Цянь Цао) проверили его на одержимость или болезни. Шан Цинхуа прекрасно осознавал, кто он, чем он занимается, кем он был до этого, во всём этом также не было
жизни; ни в одном из ответов.
Это было тем, что бесконечно
настораживало, особенно Му Цинфана, который настаивал на ежедневных чаепитиях, когда он сам приходил на Ань Дин, и встречал только нескончаемые горы работы и своего уставшего шисюна.
Шан Цинхуа также стал менее терпим ко всем своим братьям и сестрам по секте; вернее сказать, он перестал быть с ними мягок; оказывается, под всей этой мягкостью сидит безжалостное и безразличное «нет», если им что-то нужно. И Шан Цинхуа не был зол к ним
(это было бы эмоцией, которых они не видели на нём уже несколько месяцев), на каждую их просьбу у него было минимум пять аргументов, почему он не может это выполнить, все из них было сложно перебить; некоторые из аргументов
(Шэнь-шисюн, я знаю, что не жалуешь своих учеников, но давай не лишать их еды на два месяца, только ради новых струн; Лю-шиди, пока ты не принесёшь три сундука, полных золота, я не могу отстроить твой пик в шестой раз за этот год, если ты, конечно, не считаешь, что твои нужды важнее всех, кто оставлял заявки за несколько месяцев до тебя; Ань-шимэй, у нас просто нет лишних денег на это) даже казалось глупым отклонять. Всё это новшество, безусловно, было грубым, но
не несправедливым — и это самое худшее.
Дошло до того, что Шан Цинхуа казался им…
мёртвым.
(— И это
всё, что шиди может сделать? — грубо спросил Шэнь Цинцю, хлопнув закрытым веером по руке, когда ему отказали в поставке чернил; ранее, небольшой испуг мог мотивировать Шан Цинхуа, это не было секретом.
Они все иногда прибегали к этому.
На этот же раз Шан Цинхуа даже не опустил глаза, странно мутные, почти как полированное золото.
Они всегда были золотыми?
— Я могу предложить шисюну использовать кровь, вместо чернил, — говорит он так ровно, что фраза прошла через разум, прежде чем осознаться ими, — этот шиди бы предложил использовать учеников шисюна, — в этом нет ничего кровожадного, просто замечание, — или этот шиди может дать немного, хотя вряд ли этого будет достаточно, — и это
не было шуткой, это было
предложением.
Шэнь Цинцю только резко отказался.)
Чжан Цинъянь пытался узнать, что происходит, предлагая фруктовый алкоголь; может быть, в его жизни произошло горе, и им стоит быть более понимающими; может быть, они все что-то упустили.
— О, — наклоняется чуть вперёд Шан Цинхуа, его глаза в близи кажутся ещё более
фальшивыми, — пустяк, — он слабо усмехнулся; опять же, в этой улыбке не было ничего с тем, что кто-то из них знал. — Я просто проснулся и подумал, что
ни в чём нет смысла, — пожимает он плечами, будто это нормальное заявление; будто это не заставляет Му Цинфана практически материализоваться рядом с ними и уверенно вести Шан Цинхуа на очередной безнадёжный сеанс травяного медицинского чая.
Что бы это ни было, они не думают, что это «пустяк».
Единственный случай за весь год, когда Шан Цинхуа проявил эмоции — это
ударил ученика Цин Цзин.
***
Из-за всего, что происходило во внутренних делах секты, Шэнь Цинцю не слишком присматривался к своим ученикам, тем более, ему не было никакого дела до одного
маленького зверька, когда ему снова пришлось быть осторожным в отношении
мужчины, который мог появиться так незаметно, даже если это был его шиди — это не успокаивало; всё чаще Шэнь Цинцю думает, что никогда не знал, на самом деле, Шан Цинхуа
(никто из них, если он оглянется по сторонам), но тем меньше поводов доверять этому чужаку с лицом его шиди, которого он имел честь лицезреть последние два месяца. Поэтому, когда лорд пика Цин Цзин всё же находит время для того, чтобы оглядеть толпу своих в меру безнадёжных учеников, он встречает
взгляд.
Без страха или восхищения, без
интенсивности, которая могла бы толкнуть его на убийство здесь и сейчас наглого зверя, если бы тот только посмел подумать, но… это было что-то другое.
Это что-то напоминает ему. И чем дольше он наблюдал, тем больше отличий он находил.
Для начала, маленький зверёк не был теперь таким лживым, каким он его оставлял, он показывал свои зубы и дрался с любым, кто хочет этого, сколько бы мастера залов ни ставили ему наказаний — в звере не было страха или вины, когда он сам поймал мальчишку на месте преступления, в этом был только факт драки, схожий с другим животным с Бай Чжаня; как у человека, привыкшего к бою.
Ему не стоило так упрямиться, надо было просто отдать зверька к остальным зверям.
Также, хотя по началу его это разозлило
(это не был страх; это не мог быть он), но зверёк также стал ближе с Нин Инъин, ничего неприличного и предосудительного, но Шэнь Цинцю мог видеть, как зверь расслаблялся рядом с ученицей Цин Цзин, успокоенный и тихий, как старый лев мог бы наблюдать за прыжками львят
(ты красива, — с нежностью говорит Ло Бинхэ, когда Нин Инъин хвастается ему своей новой заколкой для волос, крутясь вокруг себя с новой причёской; в его словах нет ничего вульгарного,
ничего общего с Цю Цзяньло, только мягкость и лёгкость, даже когда Нин Инъин краснеет, а Ло Бинхэ только ласково улыбается ей; Шэнь Цинцю чувствует себя омерзительно, следя за ними; больше он этого не делал). В чём не было никакого смысла, ибо зверь был младше своей шицзе на пару лет.
Шэнь Цинцю не приходилось оглядываться на зверя трижды, потому что теперь тот
всегда был недалеко от него, что выводило его из себя, потому что мальчишка никогда не говорил, чего хотел, просто…
смотрел. Сколько бы наказаний тот ни получил, сколько бы поручений ему ни дали, этот упёртый зверь всё равно найдёт момент найти его, чтобы увидеть его мельком. Шэнь Цинцю находит себя за тем, что
сбегает уходит со своего пика, чаще двух раз в неделю.
Ему кажется, что эти чёрные глаза следуют за ним.
Как ни странно, со временем он начинает привыкать к вниманию и непонятно откуда взявшейся покорности-преданности зверя к себе; это почти также ужасно, как справляться с тем, что ему приходится оформлять в полтора раза больше бумаг, чем обычно
(я делал это только, потому что ты единственный сдавал все документы вовремя, Шэнь-шисюн, и за это ты мне нравишься больше остальных, — сухо сообщает ему Шан Цинхуа, когда многим другим лордам он дал стопку в три, а то и в
пять, раз выше его собственной; Шэнь Цинцю определённо не смотрел на них самоуверенно с тем, что, в отличии от них, он хотя бы нравится их главному бухгалтеру; —
но Му-шиди считает, что я должен перестать брать вашу работу на себя, поэтому, дерзайте), хотя это бесконечно раздражало. Возможно, зверь просто хочет подлизаться к нему, чего он никогда не исключал, но теперь верит в это всё больше и больше.
Хотя ему не нравится, что Ло Бинхэ не может ответить ему,
почему он смотрит на него.
Это странно напоминает ему о Шан Цинхуа.
Спустя почти год, он может даже перестать замечать навязчивое внимание своего самого нелюбимого ученика, от которого польза может быть только тогда, когда он начинает ввязываться в драки с учениками с других пиков; он побеждает; Шэнь Цинцю
не испытывает ни малейших положительных чувство по этому поводу. Вам всё равно никто не поверит, если это правда.
Цан Цюн также привыкает к тому, что их лорд пика Ань Дина кому-то может напоминать больше камень, чем человека, что говорит о многом, с учётом у них
Лю Цинге.
Шэнь Цинцю никогда не задумывался о том, что его ставший иным шиди и его показавший свою гнилую натуру ученик не встречались лично.
Они двое были настолько далёки друг от друга, как фигурально, в возрасте и иерархии, так и полностью несвязанными в голове Шэнь Цинцю никакими нитями.
Он неприятно ошибался, когда Шэнь Цинцю пришёл со своими учениками, чтобы забрать долгожданные музыкальные инструменты для Цин Цзин, а Шан Цинхуа принимал поставку для пика кулинарии; Шэнь Цинцю более не имел привычки следить за каждым своим учеником, чтобы проверять их, рассматривая вместо этого качество струн на новом гуцине, пока не услышал оглушительный
шлепок кожи об кожу. Такой громкий, что не могло не остаться следа на обеих сторонах.
Впервые за долгие месяцы, Шэнь Цинцю увидел сразу две вещи: глаза Шан Цинхуа были полны одной эмоцией, чёткой и выразительной —
отвращение; взгляд зверя был полон того, чего он знал, никогда не стремясь встретить вновь от кого-либо для кого угодно другого —
пылкого желания.
Щека Ло Бинхэ кровоточила и расцветала ярко-красными — мальчишка не мог перестать бесстыдно
пожирать; Шан Цинхуа не остановился на нём дважды, отвернувшись — словно тот не стоил его внимания; ученики, как минимум пяти разных пиков, испуганно и непонимающе переглядывались между собой, смотря на Шэнь Цинцю, как на источник надежды, как на старшего в этом внезапном балагане.
Как мог услышать Шэнь Цинцю, его ученика ударили
ни за что, и подобное поведение было настолько несвойственно лорду пика Ань Дин, что это было почти смешно, и зверь
блаженно улыбался своему шишу вслед, и… Шэнь Цинцю, честно, не имел ни малейшего понятия, что с этим делать.
***
Ло Бинхэ не знал,
почему его потянуло вперёд, когда он заметил одну фигуру, в жёлтом и бежевом, незаметную среди многих других учеников Ань Дин, кроме гуаня, выдающего должность этого человека; Ло Бинхэ просто чувствовал, что ему
нужно его увидеть; что ему нужно увидеть то лицо, те
золотые глаза.
Ло Бинхэ не думает, что сможет дышать, если не увидит
его сейчас.
Ему нужно это.
Необходимо, обязательно, насущно,
неизбежно, надлежит, требуется.
Ло Бинхэ
не справится, если это будет не он.
Кого он ищет?
Ло Бинхэ подходит быстро, но вежливо, он видит момент, когда его шишу замечает его; он видит то, как переливаются таким же жёлтым, как одежды, глаза; он видит
презрение к себе, прежде чем его голова дёргается влево, когда рука его шишу дарит ему пощёчину.
Она звонкая и ощутимая, он чувствует кровь у себя во рту от прикушенного языка, он чувствует тепло внутри себя, которое разливается по нему с
упоением; он знаком с этим чувством, даже если не может вспомнить откуда; он хочет больше, намного-намного больше.
Ло Бинхэ не думает, что хотел чего-то большего в своей жизни, чем это
нечто.
Чего он хочет?
—
Дрянь, — говорит его шишу достаточно тихо, чтобы мог распознать только он; Ло Бинхэ хочет слушать этот голос, вместо любого другого; вместо сотен и тысяч людей.
Его шишу уходит от него; Ло Бинхэ может смотреть только вслед, не двигаясь, не веря, что может не пошатнуться, если пошевелится; он даже не знает имени этого человека.
Ло Бинхэ не может скрыть своих радости и улыбки, держась за горящую щёку;
о, этот человек прикоснулся к нему.
Нет никого, кого бы он хотел больше.
