инсомния

      — Здравствуй. Как к тебе лучше обращаться — Роман или Бледный?       — Как хотите.       — Мне больше импонирует первый вариант, — натянулась пауза. — У тебя красивое имя, Роман Вороной. Почему ты им не назвался?       — Просто так, — он вяло повел плечами; окно транслировало жаркий летний день. — Рома. Так лучше.       Загипсованная нога не болела, как и запястья. Голова со сна казалась немного тяжелой — сидеть на постели ровно было проблематично. Он тушевался, хотел скрыться в складках одеяла, в вихрах нерасчесанных волос. Ибрагим Григорич, оперативно выпроводивший вездесущего Льва, усевшись на жесткий табурет, глядел снисходительно, но в упор.       — Хорошо, Рома. Скажу честно: не ожидал тебя встретить здесь; но мои профессиональные обязанности никуда не деваются. Тем более ты сам этого захотел, — в словах послышалась улыбка, смутившая Рому только сильнее. — Вчера ты был не в состоянии вести разговор — твой брат перебарщивал с дозой, — но теперь мы в состоянии вести конструктивный диалог.       Он был уязвим, а потому ему было некомфортно. Он словно был неразумным мальчишкой, инфантильным ребенком в глазах этого мужчины, и никак не получалось это изменить. Ибрагим Григорич…       — Да, я помню, — однако воспоминания размывались, как залитый водой рисунок. — Я использовал вас, чтоб избавиться от одного… знакомого.       И знал блеск очков на солнце, и ровную осанку, и медовые глаза; но одновременно то был словно из сна человек, близкий и чужой. Рома шел по дороге, и машины не ехали, только этот человек промчался мимо, заставил обернуться, заговорить, а потом мир взорвался. Он ведь не ошибся.       — Почему ты не захотел пойти со своим знакомым?       — Потому что Федя хочет от меня… — он замолчал и хмыкнул, попытавшись вернуть самообладание. — Да неважно, в общем-то, что он хочет. Лучше вы расскажите, почему согласились? Лев здорово умеет присесть на уши, верно?       Рома криво улыбнулся и вскинулся. Ибрагим Григорич поджал губы, столкнувшись с его взглядом.       — Причины моего согласия не имеют значения. Твой брат весьма… интересный парень, но я бы хотел поговорить о тебе. Или он тебя беспокоит?       — Да нет, не слишком.       — Твои отношения с братом...       — Он довольно мерзкий тип, не находите?       — Ладно, сдаюсь! Он мне не импонирует, но мне вообще довольно сложно… понравиться, — улыбка с укором осадила. — Послушай, Рома, меня не касается ваша жизнь никоим образом, кроме рамок работы. Если ты не хочешь сотрудничать, то, хорошо, мы можем молчать весь сеанс. Я не буду сообщать об этом Льву, а он, естественно, не сможет вытянуть из меня информацию — не в моих правилах без надобности раскрывать личную информацию пациента, пускай и родственникам. Но если мы все-таки будем говорить, то проведи мысленную черту между мной и тобой. Я — твой лечащий врач, Рома.       Каждое слово падало обухом по голове. Так быстро очертили границу дозволенного и запретного, расставили точки над «i», убрали все двусмысленности, и стало одновременно проще и сложней. Он был пациентом, никем, но впервые украдкой захотелось стать кем-то еще. Он так ухватился за это осознание и замолчал, понимая, что если будет рассказывать, открываться, то предстанет еще большим психом. Он только смотрел робким, нерешительным взглядом.       — Все в порядке. Я приму все, чем ты поделишься, — шепот был искушающим.       Волнение поднялось к груди. Руки мелко затрясло. Он отвернулся с долгим вздохом, пытаясь унять непрошеную панику. У окна очерчивался силуэт, невнятный, дрожащий, с расплывающимся контуром. Силуэт тянул белый кривой рот, моргал подтекающими глазами. Голова закружилась. Он откинулся спиной на постель, забывая на мгновение о присутствующем, и поднял глаза к потолку. Тьма танцевала по углам, сплеталась в причудливые узоры из теней, тянула ветвистые руки к нему.       — Если хотите, можете лечь рядом.       Ибрагим Григорич не ответил, а сердце сделало кульбит и быстро, но мерно забилось. Вскоре матрац прогнулся под весом, и он сквозь расстояние, сквозь ткани одежды ощутил человеческое тепло.       — Пожалуйста, расскажи мне, что ты видишь.       — Сейчас — людские тени. Они тянут ко мне руки, наверное, хотят забрать куда-то, к себе утащить. Не знаю. Они нечеткие. Я стараюсь не обращать на них внимания, — пробормотал он удивительно легко на выдохе. — Иногда приходит Она.       — Кто — Она?       — Ева.       Повисло молчание. В солнечных лучах танцевала пыль. На периферии зрения маячили иллюзорные существа.       — Расскажи мне о ней. Почему ее так зовут?       — А как же ее еще могут звать? — усмехнулся Рома очевидному. — Она приходит нечасто, говорит со мной еще реже.       — А… когда именно Ева приходит к тебе?       — Когда мне… — он замолк — в голове разросся вакуум, не допускавший ни звука. — Когда я очень устаю.       Повернувшись, Рома увидел, что Ибрагим Григорич, в своем отглаженном костюме, в очках, с серьезным видом, лежал на его кровати и всматривался в потолок так, словно пытался разглядеть кого-то. На шелест тот склонил голову, и они остались лицом к лицу.       — Это Ева заставила тебя?.. — Ибрагим Григорич не договорил, но покосился вниз, в сторону забинтованного запястья.       — Нет. Я просто… Просто мне стало слишком плохо, — он сглотнул.       — Это ведь не выход, — медово-карие глаза вернулись обратно, к молодому красивому, пускай и очень изнуренному, лицу.       — Откуда вам знать? Вы не были на моем месте, — улыбка вышла изломанная, вымученная от капель больной злости, проступавшей всякий раз, как кто-то пытался взять на себя смелость и предположить, каково ему.       — Не был. Но я ведь тоже человек. Мне тоже больно, — напустилась тоска, но и она была какой-то нежной, тоненькой, как вышитая узорами салфетка.       Грусть легла на сердце не камнем, но дружеским объятьем. Это не было отвратительной жалостью, испытываемой к Софье, но было сочувствием и желанием… поддержать. Показать свое участие. Понимание. Рома положил свою ладонь на чужую, горячую и сухую, огладил пальцами и затих, отвернувшись к потолку. Рядом не шевелились. Солнце, прятавшееся за тучи, мелькало тут и там, временами разрубая рождавшиеся из недр его головы тени. Стало спокойно. Он будто бы дремал, но не прикрывал век. Просто был без какой-либо тяжести за душой.       Скрип пружин пустил трещину, пробежавшую меж ними нарочито медленно, сковавшую тем самым по рукам и ногам и вынуждавшую притвориться, что все было нормально. Ибрагим Григорич сел на кровати; Рома за ним не спешил.       — Послушай меня внимательно, пожалуйста, — голос щипцами вытягивал остудившийся, расплавившийся разум, и нега окончательно рухнула, расползаясь по грязным углам серой комнаты. — Ты — замечательный молодой человек. Ты очень чуткий, сообразительный, интересный. Но прозябаешь жизнь в четырех стенах. Это неправильно, но это поправимо. Твоя жизнь — не приговор.       Горячая ладонь выскользнула, лишь на мгновение пальцами ответно сжав. Рома зажмурился. Мир закачался. Кровь в ушах зашумела от сокровенности, интимности слов. Грудную клетку словно вскрывали голыми руками. Ибрагим Григорич двоился в сознании: он был бесстрастным психотерапевтом, ставившим опыт над лабораторной крысой, искушал сказками о выздоровлении, и проводил широкую непересекаемую черту в их отношениях; и был человеком из снов, пах горьким шоколадом, и заглядывал в бездну, держа его за руку.       — Прошу тебя как психиатр и как человек, которому не все равно на твою судьбу, — сражайся за свою жизнь. Сражайся за каждый вдох и не умирай прежде, чем отвоюешь ее. Ты — отличный парень, Рома. Я верю в тебя.       Ибрагим Григорич поправил одежду и закинул сумку на плечо — Рома это заметил скорее случайно, чем намеренно следил. Положения он не менял.       — Вам бы мотивационные речи писать, оратором быть… — вылезла одна жалкая улыбка.       — До свидания, Рома.       Хлопнула дверь.