Наконец-то

Они сидят на веранде бок о бок и пьют вино. Луна светит с чистого неба, и прохладный ветер пахнет свежестью и вином, и Лань Цзюэ до сих пор не может поверить, что всё закончилось. Что всё хорошо. Иногда ему кажется, что на самом деле сейчас совсем другой вечер — тот, перед отъездом Мовэня на войну. Иногда он боится отвернуться, потому что тогда Мовэнь растает, как очередная искусная иллюзия из воды и зеркал. Иногда он почти уверен, что сейчас проснётся — и Шулинь улыбнётся ему с обманчивой нежностью. — Ну, что скажешь? Рука Мовэня, слишком тяжёлая для того, чтобы быть ненастоящей, падает ему на плечи с почти чрезмерной интимностью. Почти. Почти, которое так ни разу и не было пересечено. Почти, которое никогда не существовало с Шулинем. — Эй, ты меня слушал вообще? Нет. — Мовэнь... Лань Цзюэ понимает, что должен срочно что-то сказать. Объяснить. Он открывает рот и не произносит ничего. Учёный муж обязан уметь выразить свои чувства, уложить в отточенную форму стиха, идеально передающую содержание. Ну или на худой конец, обладать достаточной начитанностью, чтобы воспользоваться чужой мудростью и чужими словами, подобрав подходящую цитату. Строчки, свои и чужие, крутятся в мыслях Ланя Цзюэ и отказываются складываться во что-то осмысленное. Довольная ухмылка на лице Мовеня начинает увядать, во взгляде появляется беспокойство. Если бы это был Шулинь, Лань Цзюэ легко нашёл бы слова. Шулиню никогда не нужно было подробно разъяснять. Шулинь всегда подхватывал мысль на лету. Или делал вид. — Пэйчжи. Что случилось? Ты мог умереть, думает Лань Цзюэ. Ты мог умереть до того, как я бы тебе сказал. Ты мог умереть до того, как я понял, что хочу тебе сказать. Беспокойство Мовэня становится глубже, на лбу пролегает знакомая складка. Он наклоняется, его лицо неприлично близко. Лань Цзюэ целует его с вульгарной прямолинейностью. Губы Мовэня ощущаются совсем иначе, чем у Шулиня, и вкус вина на них слишком сладкий. Шулинь всегда любил более терпкие сорта. Мовэнь слегка отшатывается. На его лице отражаются шок и недоверие... тоска. — Пэйчжи! Что?.. — Мовэнь. Пожалуйста, — Лань Цзюэ почти вздрагивает от жалобности в собственном голосе, ему стыдно за себя, но в его разуме по-прежнему царит сумбур, из которого невозможно вычленить сколько-нибудь приемлемые объяснения. — Пожалуйста. Если бы это был Шулинь... Во взгляде Мовэня что-то меняется. Он обхватывает Ланя Цзюэ за пояс и дёргает вперёд, к себе на колени. — Пэйчжи... Сомнение всё ещё явственно читается на его лице, но руки уже уверенно нащупывают узел на поясе. Лань Цзюэ чувствует себя спасённым от необходимости говорить. ... Потом они лежат молча, и луна всё так же светит на небе. Мовэнь смотрит на неё, запрокинув одну руку за голову, и ухмылка на его лице настолько непристойно сытая, что Лань Цзюэ почти хочет сделать что-нибудь, чтобы её стереть. Почти. Впервые за много дней он чувствует себя достаточно спокойным, чтобы на самом деле не хотеть делать ничего. "Мовэнь..." Он останавливает себя, заставляет губы не выпустить звук на свободу. Завтра. Ему нужно сказать Мовэню слишком много. Он задолжал Мовэню слишком много несказанного. Возможно, ему придётся прибегнуть к мудрости учёных мужей с лучшим красноречием, чем у него самого, и для этого выцарапать из памяти хоть одну подходящую строку. Это можно сделать завтра. Лань Цзюэ позволяет себе опустить голову на плечо Мовэня и закрыть глаза. Шулинь больше не возвращается ни в его мысли, ни в сон.