Пустыня

- Ваше благородие, лошадь. Кэйа вышел. Был страшный мороз. Тянул резкий северо-восточный ветер, крутя снежинками и осыпая порой мелкой снеговой пылью. Ни на одно мгновение нельзя было обнажить лица или руки: жгучий мороз прикасался, как раскаленным железом; казалось он проникал своим ядовитым прикосновением даже в дерево и металл. Улицы были пусты, точно вымерли. Высоко вверху быстро бежали по ветру волокнистые белые клочья, напоминающие легкие хлопья ваты. Был как раз полдень, а багровый диск солнца плавал над самой чертой горизонта в сизовом тумане, озаряя кровавым багрянцем нежные края перистых облаков. В воздухе носились ледяные кристаллы, отливая в холодных лучах далекого светила. Ветер бесшумно проносился леденящим дыханием над оцепеневшей деревней, точно с злорадным сознанием своей страшной силы. Лошадь неподвижно стояла у маленьких саней, понуро наклонив длину шею. Она кротко смотрела на своих извозчиков добрыми блестящими черными глазами. Маленькие сани, необыкновенно лёгкие и в тоже время необыкновенно прочные, представляли вид странного насекомого, длинного и узкого, поднявшегося на высоких ножках. Возница поправил незатейливую ременную упряжь, бросил на сани несколько шкур и свистнул собакам. В деревне в которой остановился Кэйа, уже на территории Снежной, находилась одна из лучших гостиниц королевства; ее содержит какой-то житель Натлана. Кэйи казалось, что нет ничего живописнее видов долины, по которой проходит дорога к мосту и далее в столицу Снежной. Когда рыцарь сказал мальчишке, которому ранее уплатил, чтобы он донес его багаж, что хочет остановиться в гостинице, рядом с почтой, он возразил, растягивая слова: - Простите, сударь, но это очень дорогая гостиница! Кэйи показалась, что, если бы не его удивленный взгляд, он бы закончил свою мысль: «Очень дорогая для вас». И вот капитан в гостинице, в номере, обитом темно-красным шелком, с золоченным багетом. Стены этой комнаты до половины покрыты деревянной обшивкой, которая выкрашена в белый цвет, отливающий голубым, и отлакирована, что придает ей унылый и в тоже время грязный вид. Кэйа прошелся по хорошо начищенному паркету из квадратных, образующих сложный рисунок дощечек, название которых он позабыл и которые скрипят под ногами. Его сердце сжалось от убожества и ничтожной глупости этой поддельной роскоши, этой цивилизации, не достигающей цели. Маленький экипаж за двенадцать моры мог довезти путешественников от гостиницы, до столицы Снежной в расстоянии около десять тысяч саженей. Кэйа потому и сбежал сюда, впервые взяв полноценный отпуск. Тут, вдали от толп людей, тех самых, что считают его мужественным рыцарем, доверенным помощником действующего гранд мастера Джинн, эрудированным аристократом как называет его храбрый парень Беннетт и даже от друзей – или, вернее, так называемых друзей, которых вдруг стало так много, и которые несли с собой столько удушливой заботы и, если быть честным, здесь он неожиданно для себя чувствовал наконец-то спокойствие. - Аж насквозь тебя продувает…Удивительное дело..- говорил возница сам с собой, глядя как из-под лошадиных копыт, из-под полозьев саней дымил порошей морозный ветер и неустанно, без перерыва по всему пространству гнал сухой снег, неведомо куда и зачем. Далеко позади мелькнули последние жилые строения. Мимо путников, увлекаемые неудержимым бегом, неслись оледенелые кустарники и серебристые, отягченные иглистым инеем деревья, предвестники мертвой равнины, необозримым простором надвинувшейся к холодному морю. Ветер жег глаза, вызывая слёзы, и они мгновенно замерзали на ресницах. Кэйа приказал высадить себя, не доезжая центральной площади столицы, которая соединяется теперь с берегом решётчатым мостом. Архитектура Снежной живописна, своеобразна и очень привлекательна. Несмотря на то, что Кэйя покинул свою родину в малом возрасте, он помнил архитектуру Каэнри'ах: смелость овладевает умами в области архитектур, ко всему прочному, тяжеловесному относились с призрением, нравилось только дерзание, иначе говоря, солидные постройки повсюду вытеснялись высокими тонкими колоннами и сводами. Поражает воображение. Пока позже всё это не было разрушено зазнавшимися гордецами именуемые себя богами. Альберих любил живописные пейзажи; порой они производили на него такое же впечатление, как смычок, управляемый искусной рукой, когда он скользит по звучным струнам скрипки. Такие пейзажи рождают безрассудные чувства: они увеличивают радость и облегчают горе. Оформление документов для въезда заняло приличное количество времени. В государстве с такой полицией нужно приотворяться больным, говорить, что путешествуешь ради своего здоровья, и, входя в комнату тотчас же садиться. Осмотр, которому он был подвержен длился три или четыре часа, отвечая при этом на самые странные вопросы. Закончив с документами, Кэйя зашел в первую попавшуюся таверну. Сев за отдельный маленький столик у самых дверей рыцарь заказал вина. В этом углу царил полумрак, было спокойно. Вина этих краев пьют большей частью местные. Это вино не особенно вкусно на первый, а часто и второй год; поэтому владельцы местных таверн всегда имеют в запасе около 2 тысяч бутылок. Однако следует признать: ничто не может сравниться с бутылкой такого вина, за исключением, пожалуй, Полуденной смерти Мондштата. - Пожалуйста! – любезно говорит официантка и ставит бокал превосходного вина на стол. – Но не лучше ли вам перейти в соседнее помещение? Здесь так темно. - Нет, спасибо, позвольте мне остаться здесь, - отвечает рыцарь. Ее любезность нравится Кэйе, он платит за вино, даёт ей наугад, сколько было в мешке моры, и зажимает ее руку. Она улыбается, и он, шутя, говорит: - На чаевые купите себе молитву…Ах, не стоит благодарности! В таверне десятка два клиентов – это приезжие, иженеры, служащие. Они шумят, негромко и нестройно, - такой шум не мешает. Им тоже, чтобы существовать, надо держаться кучно. Эти парни восхищают Альбериха: прихлебывая свой напиток, они рассказывают друг другу истории, четкие и правдоподобные. Спросите их, что они делали вчера, - они ничуть не смутятся, в двух словах они вам все объяснят. Он бы на их месте начал мямлить, или нет, за столько лет маска въелась в лицо, что он не знает, когда крайний раз говорил правду. Правда и то, что уже давным-давно ни одна душа не интересуется, как он проводит время. Когда живешь один, забываешь что значит рассказывать: правдоподобные истории исчезают вместе с настоящими друзьями. Официантка снова подходит к нему. - Не хотите ли чего-нибудь перекусить? – спрашивает она, слегка нагнувшись. Он взглянул на нее: она говорила очень тихо, почти стыдливо; под его взглядом она опустила глаза. - Или что-нибудь…от меня.. и кроме того…если вам угодно… - Нет, благодарю. – ответил Кэйя. – Как-нибудь в другой раз. Я зайду еще к вам. Она отошла и села за стойкой; теперь он видел только ее голову. Люди вокруг него все время говорят друг с другом, с ликованием обнаруживая, что их взгляды совпадают. Справа от рыцаря на столике, идет карточная игра. Войдя, он не разглядел игроков, он только почувствовал, что частью на стульях, частью на столике в глубине шевелится какая-то теплая масса, мельтешат несколько пар рук. Краем уха улавливая их разговор. - Слышал что госпожа Сеньёра погибла в чужых землях от рук Архонта. Вот тебе козырь. – Какой еще козырь? Длинный черный хребет склонился над картами: - Чертовы божества! Они несут одни страдания и боль, они глухи к людским молитвам, жду не дождусь когда Царица поднимет знамя войны против небесного порядка. – В чём дело? Это козырь, он с него пошел. – Не знаю не видел… - Поговаривают господин Скарамучча заявил об уходе из организации Фатуи. – Никогда недолюбливал его, он относиться к другим людям с большим презрением, считая себя настоящим божеством, недомерок. – Ладно, стало быть, козыри черви. Говорит: - Это что еще за штуки, месье? Это что еще за штуки? Беру! И снова молчание – в глотке привкус сладковатого воздуха. Запахи. Карты падают по кругу. Руки с кольцами на пальцах подбирают их, царапая ногтями. Руки ложатся белыми пятнами, на вид они одутловатые и пыльные. На столик падают все новые карты, руки снуют взад и вперед. Странное занятие – оно не похоже ни на игру, ни на ритуал, ни на нервный тик. Наверное, они это делают, просто чтобы заполнить время. Но время слишком ёмкое, его не заполнишь. - Слышал господин Тарталья является самым молодым и самым опасным из Предвестников Фатуи. Напевает: - Козыри черви, козыри черви. - Он в действительности очень молод, сложно представить, какого его родителям, когда их сын каждый раз уходя по заданию, подвергает себя опасности, я бы своего сына никогда не отпустил. В полумраке различается движение руки, которая, спотыкаясь, подбирает карты: оно какое-то дряблое. Его бы вспороть и укрепить изнутри. Спустя столько лет лицо своего отца, настоящего отца, Кэйа помнил плохо. Но он точно знал, что отец, несмотря на свою хитрость, был человек с большими страстями. Страсть его к науке, которая затем была вытеснена увлечением усовершенствованиями и, наконец, управление государством, на пользу Королевству. Днём и ночью отец думал о том, что было предметом его страсти; он отлично знал все уловки других правителей, из чего Кэйа мог бы заключить, что он был человеком талантливым. Но об этом он имеет столько же представления, сколько о его физиономии. Может быть, в отношении себя Кэйа немного опережал действительный ход событий и приписывал себе в семи или восьмилетнем возрасте чувства, которые он испытывал в девять или десять лет. Он не в состоянии различить чувства двух давно уже прошедших периодов по поводу одного и того же предмета. Но он вполне уверен в том, что важный и суровый портрет своего отца в золоченной раме с большими розетками в полфута шириной, почти пугавший его прежде, стал ему дорогим и священным с тех пор, как отец оставил его в Мондштадте, возложив на него великую ответственность. — Это твой шанс. Ты наша единственная надежда. Кэйа все еще помнил, как отец сжимал его худые плечи в своих руках, но продолжал смотреть вдаль. Где-то за горизонтом была их родина, Каэнри'ах. Кэйа никогда не забудет этот взгляд, в котором смешались надежда и ненависть. За размышлениями Кэйю прервал голос, умеренно тягучий и одновременно властный, и жгучий как металл на морозе, подняв взгляд одного единственного глаза рыцарь не смог сдержать удивленного всхлипа, граничащей со страхом при виде чудовища или призрака. От неожиданности Кэйя вскочил со своего места, задевая при этом край стола от чего стоявший бокал опрокинулся на стол разливая алую жидкость по поверхности. На шум обернулись посетители таверны, с интересом наблюдая за развернувшейся сценой. Официантка что время от времени с любопытством поглядывала на него, встала и подошла к рыцарю. – Господин, все в порядке? – ее мелодичный голос действовал успокаивающее. Он боялся выйти на свет, боялся слишком близко подойти к этой молодой девушке, которая и не подозревала с каким призраком прошлого Кэйя встретился сейчас, а поэтому торопливо пожелал ей доброй ночи, поклонился и вышел. Они такие же, напомнил себе Кэйя, взгляд, напоминающий звёздное небо над Драконьем Хребтом, зимнюю вьюгу, иней на окне, пожалуйста, скажите, что он не сошел с ума, он ведь не сошел? Нет, – медленно, даже слишком медленно, прозвучал внутренний голос, это определенно был господин Пьеро.. До разрушения Королевства Пьеро слыл человеком очень остроумным и очень бесчувственным, даже безнравственным, и, однако, Кэйя всегда восхищался его преданностью Каэнри'ах. Будучи маленьким, он часто видел его в стенах замка. Дрожь пробежала у Кэйи по телу, когда он вспомнил эти события. Господин Пьеро часто проводил с ним время, он был его учителем, наверное, можно сказать, что он был, как второй отец, если не первый.., отчасти Кэйя считал так. Отец, часто спрашивал у господина Пьеро: - Почему же вы учите ребенка небесной системе, ошибочность которой вам известна? - Но она все объясняет. Отец не мог переварить этого ответа и часто повторял его, но со смехом; он никогда не возмущался тем, что зависело от других, а воспитание Кэйи зависело от Пьеро. Альберих часто особенно удивительно и особенно печально, говорил Пьеро, то, что его победы (как он называл их тогда, еще полный детских представлений) не доставили ему удовольствия, которое равнялось бы хоть половине того глубокого страдания, какое причиняли ему поражения. К примеру, обучаясь фехтованию и участвуя в спаррингах, победы в них не доставляли ему удовольствия, равного сотой доле страдания, которое причиняли ему в процессе обучения, на что маг говорил, что он слишком мал и к тому же невежественен как чурбан чтобы понять это; при этом трепав его волосы на голове своей большой ладонью. А веселый характер Кэйи вызывал улыбку у этого угрюмого мага. Но в действительности был ли у него веселый характер? - Наследник, без капли королевской крови, но все же таковым являющимся, не думал, что увижу тебя так…скоро. – слова как тысячи игл впились в тело рыцаря пригвоздив и не давая пошевелиться. Озноб охватил тело Кэйи, змеей пополз по позвоночнику, осыпая его кожу мурашками. Не может ведь быть такого, твердо сказал он себе. Не может. Он умер, навсегда умер. Кэйа своими глазами видел, как он вздохнул в последний раз спасая придворных слуг. Земля, почерневшая от взрыва, бурая от пролитой крови, стала для Пьеро последней постелью. Он казался смертельно уставшим. Белесые волосы топорщились во все стороны покрытые грязью и кровью, разметавшись вокруг головы короной. Морщины прорезали его лицо, и он едва дышал. Он лежал на голой земле и звездой зрачков глядел в кровавое небо. Кэйа не слышал его последних слов. Его должны были съесть черви, он должен был истлеть. Однако Пьеро стоял напротив него – в его седых волосах виднелась темно-синяя прядь, хотя в полумраке трудно различить цвет. Светлое пальто на меховой воротник которого оседают легкие хлопья снега и маска..сознание Кэйи только сейчас пронзила догадка, неужели проклятие бессмертия как у Дайнслейфа? – Что вы делаете здесь? – выдавил из себя Кэйа слова, что ободрали ему глотку. Уставившись безумными, дикими глазами в чужие, спокойные и ясные, он ждал ответа в странной надежде, что скоро прозвенит будильник, и сон прекратится. Растает дрожащим маревом в утренних лучах солнца. Все правильно, во снах все глупо, утешился Кэйа, стараясь не замечать колких снежинок, тающих на щеках. Именно так и бывает во снах: живой Пьеро – и плевать, что Пьеро ему никогда не снился, и нет, он не врет себе, не снился, он бы запомнил, правда ведь, такое не забывается? – Ты все также невежественен Кэйя… Я Фатуи, верой и правдой служащий Её Величеству, и вопрос о том, по какой причине нахожусь здесь не уместен, ты не находишь?… Кэйя мог протянуть руку и коснуться ожившего кошмара. Он… Легкий ветер швырнул в лицо горсть ледяной стружки, припорошив ресницы и осев на губах каплями воды. Кэйя моргнул. Облизал пересохшие губы. Мысли исчезли, оставив после себя звенящую пустоту. Пьеро все глядел на него, он размышлял о чем-то. Глаза его блестели живо и ярко, дыхание белым парком струилось меж узких губ. Пьеро подошел ближе, принеся с собой запах мяты. Ветер трепал его челку, ворошил пряди. – Идем. Обратился, как к бывшему ученику. Помедлив, Кэйя ответил: – Да. Слово, это застыло меж ними ледяным узором, какой длинными скучными ночами рисует зима на окнах. Пьеро склонился к нему. Тонкая улыбка тронула его губы. Не обращая внимания на собственную завопившую интуицию, не раз спасавшую его, Кэйя позволил холодным пальцам пробраться под рукав его куртки и стиснуть запястье. Они ведь во сне, правда? А во сне возможно всякое безумство. Пусто. Смутно белел снег. Неподвижно и немо простиралось над улицей черное небо.