Пятнадцать и еще один

«Он уходит», – пишет Атсуши в своем темно-синем блокноте, который купил, чтобы записывать туда стихи, но с некоторых пор использует как дневник. «Он покидает меня почти каждый день. Спрашивает, не против ли я, смотрит виновато, обещает вернуться… И конечно же я улыбаюсь и говорю, что совершенно не против. А он чувствует, что я вру. Но все равно уходит. Идет на крышу, расправляет крылья и улетает в небо. А я остаюсь в комнате, я даже подняться за ним следом не могу, не в состоянии просто посмотреть ему вслед…» Атсуши чувствует, что слезы подкатывают к глазам, и поспешно поднимает голову, чтобы влага не капнула на бумагу, чтобы не поплыли чернила. Вытирает лицо платком и пишет снова: «Я понимаю, что должен отпустить его окончательно, это мучение и для меня, и для него. Такие как я не имеют права на отношения с полноценными людьми, ведь я делаю его несчастным из-за постоянного чувства вины. Словно это из-за него я не могу летать. Будто это по его милости я стал вот таким. Неполноценным». Он перевел дыхание, глядя вдаль и смаргивая все обильнее текущие слезы. Сил говорить, даже писать в дневнике о том, почему он стал таким на самом деле, все еще не было. Стыдно! Очень стыдно… Так ведь поступали со многими, почти у каждого были те или иные неурядицы в семье, почти каждый получал какие-то психологические травмы в детстве, но только Атсуши как сломался в свои четыре года, так до сих пор и остается… калекой. Иначе и не назовешь человека, который не умеет летать. Ему не раз твердили и знакомые, и врачи, что ничего постыдного в этой травме нет, что такое случается, что… что у него обязательно получится, если он постарается. Если приложит усилия. По всему выходило, что усилий Атсуши прилагал недостаточно, раз ничего не менялось вот уже тридцать лет. Плохо старался. Слишком много ныл и жаловался вместо того, чтобы подобрать сопли и работать над собой. Так?.. Ненависть и презрение к себе делали ситуацию только хуже, но Атсуши и правда не знал никого из сильных, талантливых, усердных людей, кто бы не переборол проблему. Его упрекали популярные статьи в журналах про счастливый опыт преодоления проблем. Его стыдили дневные сериалы по телевизору, где невероятно страдающие герои с изломанными, сожженными, ампутированными крыльями правдами и неправдами находили способ подняться в небо, улыбнуться солнцу, взглянуть на родную деревню с высоты… Обычно на этом моменте Атсуши убегал в туалет, где его выворачивало, а потом плакал, сидя на полу у унитаза и понимая, что про него уж точно никогда не напишут статью и не снимут назидательный фильм. Он не был героем. Он был… жалким. Со своими абсолютно целыми, сильными, красивыми крыльями. Со своим абсурдно нелепым страхом высоты. Про таких говорят, понижая голос, чтобы не накликать беду, и Атсуши с детства привык не заговаривать ни с кем первым. Над такими смеются жестокие дети, и Атсуши с раннего возраста старался создать себе такую репутацию, чтобы и в голову не пришло над ним посмеяться или задразнить. Таких сторонятся и избегают – и Атсуши привык избегать людей по своей инициативе, чтобы сохранить хотя бы видимость того, что он сам выбрал такую жизнь. Если рассуждать здраво, ему ведь грех было жаловаться. Любимое дело, ощущение отдачи от работы, популярность, каким бы сомнительным этот плюс ни казался временами… У него даже был любимый человек, который знал его как облупленного, но все равно не отворачивался, не сдавался, был рядом и в работе, и дома… Только в небе Имаи был один. Он был один в небе, а Атсуши был один на земле, и временами казалось, что именно это разделение определяет их отношения сильнее, чем все остальное. Чем двадцать лет знакомства. Чем почти столько же – совместной работы и дружбы. Чем десять лет любви, сладостной телесной и духовной близости и миллиона личных проблем, которые они так или иначе решали вместе. Чем четыре года жизни в одной квартире, сна в одной постели, кошачьей шерсти на всей одежде Имаи и собачьих игрушек, разбросанных по всем комнатам. Чем целая огромная Вселенная в глазах Хисаши, распахивающаяся ему навстречу каждый раз, когда тот смотрит на него… Даже в моменты самого сильного отчаянья, самой яркой боли Атсуши понимает, что никогда и ни за что не откажется от этого всего, никогда не предаст доверие человека, который выбрал быть рядом с ним – вот таким, ущербным, изломанным, не умеющим элементарного и такого важного. Поэтому Атсуши записывает все свои переживания в блокнот, который, он знает, Имаи никогда не откроет и не прочтет запертые в нем болезненные откровения. Сам Атсуши бы не удержался и полюбопытствовал, но Имаи гораздо сильней и благородней него. Он не станет. А это значит, что можно – всю ночь, пока Имаи в небе, можно сидеть над исписанными страницами, плакать и жалеть себя, выворачивать наизнанку душу. А потом, уже под утро, все-таки умыться, переодеться и подняться по лестнице наверх. Попытаться ступить на крышу – в оранжевых утренних лучах там еще страшней, чем в разбавленной только лунным светом вечерней тьме. Сделать несколько шагов по направлению к краю, упасть на колени от перемалывающего внутренности ужаса высоты, закрыться с головой крыльями и позорно ползти обратно… Дождаться Имаи в постели и заесть мерзкое ощущение провала его теплом и близостью. И верить несмотря ни на что, что однажды все-таки получится. Главное – дойти до края и заставить себя развернуть крылья… «Сегодня я прошел шесть шагов», – пишет Атсуши в блокноте на рассвете. – «Этого так мало, ведь до края их целых пятнадцать… Но еще четыре года назад я не мог сделать и одного». Он не говорит Имаи о том, что пытается, что у него понемногу получается, потому что это – не тот прогресс, которым стоит гордиться или демонстрировать. Он только надеется, что Хисаши не устанет от его вечных проблем до тех пор, пока у Атсуши не получится пройти все пятнадцать шагов до края и один – через край. И тогда… тогда они впервые поднимутся в небо вместе.