Кайдан

Это можно было бы сравнить с паломничеством: он поднимается в гору несколько часов, пробираясь сквозь чащу по едва приметной тропинке. Кое-где приходится ползти по заросшим влажными мхами камням, и подошвы ботинок оскальзываются на влажной подвижной зелени. Кое-где вековые сумрачные криптомерии словно пытаются выказать ему свое сочувствие, выпрастывая из земли чудовищные корни, выстраивая из них какое-то подобие лестницы в тех местах, где камни спрятаны слишком глубоко, чтобы прийти на помощь. Под конец пути сил почти совсем не остается, и он ложится на траву, закрывает глаза, погружается в мерное жужжание и стрекот леса вокруг и отключается на какое-то время. А когда приходит в себя, небо над далеко в вышине шумящими вершинами уже стремительно наливается густой синевой. Приближается ночь, а это значит, что пора спешить. То место, куда он направляется, скрыто между двух горных вершин, небольшая долина, идеально подходившая бы для храма или монастыря, если бы не болото, из-за укрывающих его от солнца вершин и густого леса не просыхающее веками. Именно поэтому сюда почти не забредают люди – поэтому, а еще потому, что лес пропустит в долину только того, кто имеет право здесь пройти. Только того, кому позволено. Кусты словно расступаются перед ним, пряча колючки, – или ему уже кажется это в неверном сумеречном свете? Несмотря на короткий отдых, идти все равно тяжело – тут всегда так, будто бы чей-то взгляд позади, за спиной, ощутимо весомый, давит на плечи, пригибая к влажной земле. С каждым шагом выдерживать все труднее, а еще трудней – не обернуться, не попытаться разглядеть наблюдающего. Так делать нельзя, он это уже давно знает. Можно спугнуть, и тогда весь проделанный путь окажется напрасным. В какой-то момент становится совсем невыносимо, и он со стоном опускается на колени, упирается ладонями в чавкнувшую траву и наклоняется… Это всегда происходит одинаково: вот только еще перед лицом были трава и мох, но за несколько секунд набегает чистая вода, прозрачная, синяя, как вечернее небо. Сквозь нее видны собственные ладони и пальцы, а на поверхности колышется и рябит отражение лица – привычного, человеческого, ничем особенно не примечательного. А потом за плечом появляется тень, и нужно просто дождаться, пока существо прижмется к спине, тоже заглядывая в крошечное озерцо между рук. – Пожалуйста, – просит он у отражения, – не нужно снова… Давай попробуем так? Хотя бы разочек? Но существо только печально качает головой, и, конечно же, все понятно и без слов. Человеку сложно, почти невозможно находиться рядом с такими, как существо, он сам едва выносит это чудовищное присутствие. Да, скорей всего он бы выжил, не позаботься существо о нем, но далось бы ему это непросто. Существо не хочет рисковать, поэтому приходится подчиниться и открыть рот – в него тут же скользят длинные пальцы с острыми когтями, кладут на язык, растирают уже привычные терпко-горькие ягоды. Одну за другой, одну за другой, всего – четырнадцать, как и всегда. А после – уже более крупные и сочные, совсем уже горькие – семь. Приходится все это через силу жевать и глотать, и заботливые пальцы существа гладят губы, стирая горькую слюну, впихивая пролившиеся капли сока обратно в рот: нужно проглотить все-все, до последней крошки, иначе ничего не выйдет. Потом они еще какое-то время сидят в обнимку, и это самый мучительный момент, потому что внутренности горят огнем, кажется, будто с него сдирают кожу раскаленным ножом, это больно и плохо настолько, что каждый раз он уверен, что умрет прямо сейчас, не выдержав. Но, конечно же, он выдерживает. Огонь потухает, существо плещет прохладной водой на лицо, заботливо стирает пот, гладит по груди… Теперь уже можно открыть глаза и посмотреть на себя снова в отражении маленького озерца. Теперь у него лицо темное, почти черное. Теперь его кожа покрыта чешуей, а пальцы заканчиваются длинными черными когтями. – Хисаши… – шепчет существо на ухо, ласково касается губами виска. Теперь он может слышать его голос – самый красивый голос на свете. – Что, человеком я тебе не нравлюсь? – спрашивает он, чтобы безобидно поддеть, но существо огорчается. – Ты же знаешь… – оно разворачивает Хисаши к себе и тревожно заглядывает в глаза. – Ты же знаешь, что я полюбил тебя человеком? Почему ты сомневаешься во мне? – Я не сомневаюсь, – отвечает он пристыженно. – Это шутка. – Не шути так! – пылко просит существо и прижимает его к себе. От этого объятья внутри снова вспыхивает огонь, но этот огонь – другой, он затапливает собой его полностью, заставляет коротко простонать и потянуться к существу навстречу. Поцелуй окончательно сметает оставшуюся между ними неловкость. Словно и не было долгих мучительных дней в одиночестве, среди скучных, занятых повседневной жизнью людей. Словно и не было выматывающих часов восхождения к долине, пугающих минут агонии на краю болота… – Я ждал тебя все это время, – признается существо, закрыв глаза. Оно красивое. Увидев его впервые, Хисаши так остро пожалел, что не умеет рисовать и не сможет сохранить его чудесный образ для себя, что чуть не расплакался. А существо подумало, что он испугался, и едва не сбежало… Стоило больших усилий его догнать! Зато сейчас… – Я тоже ждал, – говорит он в ответ. – Пойдем, уже совсем темно… Они уходят в чащу, туда, где существо уже подготовило для них мшистое ложе для любви. И до самого утра можно будет ни о чем не думать и не вспоминать… Особенно – о бледном отравленном человеческом теле, оставшемся позади. Иногда Хисаши надеется, что за ночь тело успеет погибнуть, и ему не придется снова возвращаться в мир людей. Но этого никогда не происходит: существо слишком хорошо знает, сколько горьких ягод нужно ему скормить, чтобы этого не вышло. Иногда Хисаши думает, что нужно ускользнуть с ложа, когда существо заснет, и самому поискать волшебные ягоды… Но каждый раз что-то его останавливает.