и даже через сотню веков
веков, протертых насквозь
веков, не видящих свет
сколько бы дней не прошло
я не забуду того
того, что разрывало мне сердце,
убивало надежды и мечты сожгло
конец солнечных дней — дети немой страны .mp3
Вечное перемещение в режиме «работа-дом», в котором под «работа» подразумевалось не только сидение в более-менее комфортном обособленном пространстве, но и общение с не всегда приятными личностями, урегулирование вопросов лично, местами почти доходящее до абсурда, челночный бег от Иакона до Каона и важных на этапе организации исполнительной власти городов как будто бы на время… утомляло. Утомляло так, что сил подпитывать тревожность новыми мыслями нередко не хватало физически: это было хорошо с одной стороны, но глубоко закапывало заботу о самом себе среди всего хаоса с другой. Оптимус не был тревожным беспросветно, в конце концов. Маниакально держащим все под контролем, иногда перегибающим с беспокойством о подчиненных — и не только своих — да, но тревожным, как Бамблби, например, чтобы это потребовало медицинского вмешательства — нет, конечно. Тем не менее, проблемы напоминали о себе все чаще, сколько бы раз он ни пытался задвинуть накипевшее так глубоко, чтобы усомниться, было ли там что-то вообще когда-нибудь. «Если я не буду на него смотреть, оно исчезнет? Оптимус, это так не работает», — как показала практика, разговор со старым другом без должного объяснения причин не работает тоже, особенно когда на это обращение начинаешь слышать упреки в том, что никого тут особо молодость не радует. Было бы, наверное, славно. И если бы работало — какой шанс, что небезызвестный полководец времен Золотого Века решит свои проблемы сам или не будет добавлять Оптимусу в мешанину чувств новые? — Ноль, — рычит голос из-за двери, которая позже открывается чуть не с толчка плечом — и в его шаткий момент размышлений над «сходить к специалисту», врываются, конечно, с ответами на вопросы. Вопросы, которые даже не были произнесены вслух. Оптимус не дергается. — Ноль раз, Прайм, они могут сделать все адекватно без твоего чудесного вмешательства. — И тебе здравствуй, — кивает спокойно, потому что они проходили это сотни, если не тысячи раз: он выражение эмоций работающих с ним знает едва не лучше своих, а Мегатрона — определенно раза в два, потому что приелось, прижилось. У него это давно вызывает не блеклую радость от минимальной возможности найти компромисс, а глухую тоску, избитую годами и шрамами на корпусе. Родную, в каком-то смысле. — У тебя сегодня конференция в Каоне, разве нет? — Именно поэтому, — угрожающе нависает над ним Мегатрон, заставляя смотреть снизу, но он, конечно, в курсе, что гнев направлен не на него конкретно, а на ситуацию; на всех сразу, как бывает обычно, — мне легче было прийти к тебе, чем пытаться заставить их исправлять ошибки. Это не мой профиль, но здесь надо переделывать все, начиная от фиксированных зарплат и заканчивая учетом статистики. На стол падает датапад с изменениями в сфере образования, и Оптимусу не нужно даже читать, чтобы с мнением меха напротив согласиться: не доверяй он Мегатрону в таких вопросах безоговорочно, потянулся бы к оружию с намерением закончить свои страдания еще в самом начале. У их ситуации были плюсы. — Понял. Это мне лично для твоего успокоения или можно поручать нашему вице-премьеру? — Для моего успокоения ты бы сюда что-то покрепче базового энергона налил, — тише говорит он, указывая на два куба: один, предложенный ему, и другой, стоящий ближе к Оптимусу. — Я не хочу создавать больше проблем, чем надо, но… займись ты, пожалуйста. Если бы не знал, что у тебя окно, не пришел бы. — У меня скоро не останется окон, в которые ты не приходишь назвать всех лишенными здравого смысла и минуту устрашающе надо мной постоять, — шутит Оптимус, параллельно открывая документ. По построению предложений сложно определить, кто именно им занимался, но догадки у него есть — и не то чтобы сильно радостные. Если они подтвердятся, про отдохнуть в тишине дома без неудобного получасового сна в рабочем кресле можно будет забыть на ближайшую неделю, потому что одно дело — ошибиться в «кухне», а совсем другое — не понять саму структуру дела. — Это ритуал. Передать устрашающую энергию, чтобы не я один ходил и раздавал мотивацию насильственными способами. Видеть, как быстро Мегатрон смягчается и подхватывает некоторые идеи — забавные, местами глупые — оказывается не так удивительно теперь, когда у них есть взаимное понимание, уважение и желание поддерживать все дальше. Но Оптимусу сложно: не переступать границы, не забываться даже в хороших состояниях, не допускать момента, когда что-то может перехватить контроль у холодного процессора. Не путать мысли и реальность, в которой Мегатрон все еще военный преступник, не имеющий никаких моральных прав на свои поступки с учетом всех былых страданий. Реальность, в которой Оптимус большую часть жизни прячет чувства от себя, товарищей и этого военного преступника. Реальность, в которой он все еще ничего не отпустил. — Потому что на меня взгляд не действует? — возвращается Оптимус в разговор. — Потому что на тебя взгляд не действует, — спокойно соглашается он. И все-таки работы пришло больше, чем рассчитывалось. Оптимус не отвлекается на Мегатрона, севшего на ближайший стул и прикрывшего глаза в коротком мгновении отдыха. Уже мысленно строит план: прочитать, отметить слабые стороны, обратиться за помощью к Ультра Магнусу, приложить больше усилий к обучению. На нынешнем Кибертроне нельзя допустить бреши в системе образования, и это подтверждает опыт Кибертрона того, прошлого, где когда-то были похоронены его амбициозные мечты. — Ты сегодня допоздна? — спрашивает вдруг Мегатрон, все-таки взяв куб и делая глоток. Оптимус включается не сразу, в комфортной тишине глубоко погрузившись в мысли о работе. Так всегда и получается: Мегатрон сначала приносит с собой тучу задач, а потом с завидным упорством принимается его из этих задач вытаскивать. — Сегодня еще нет. Но ты обеспечил меня работой на несколько дней вперед, так что дальше… — он не договаривает — не видит смысла; его вполне способны понять и так. — Хотел устроить компенсацию, — уверенно продолжает Мегатрон, а потом тушуется, и как долго Оптимус его таким не видел — вопрос хороший. Ему казалось, они давно переросли эту неловкость, если «давно» можно растянуть до Мегатронуса, читающего отрывок из стихотворения про непонятное рандеву Ориону Паксу. — Чисто теоретически… если сможешь приехать в Каон вечером?.. — А, — Оптимус отвечает только. — Ага. Ему… странно. Не тоскливо, как было бы раньше, не страшно, не слишком радостно и не слишком хорошо, — странно. От инициативного Мегатрона странно, из которого не нужно тянуть слова, от себя самого странно, потому что реакция — такая же. Странно, как будто в последнее время Мегатрон не пытался наладить коммуникацию. Как, оказывается, много всего понимаешь, когда не закапываешься в меланхолию и держишься — хоть и примерно — на поверхности. У него тысяча причин отказаться и столько же невидимых, но ощутимых проблем разного характера: от внутреннего неприятия до трудностей с эмоциями, которые с шансом в восемьдесят процентов обострятся где-то в личном общении. Не таком, чтобы перекинуться шутками на работе или посидеть за энергоном вместе, а настоящим, в неформальной обстановке. Один на один. Готов он к этому? Готов ли сам Мегатрон? Но они не юные искры с бушующими чувствами. Если он счел себя достаточно уверенным, чтобы позвать Оптимуса куда-то с собой — куда, кстати, стоит уточнить, — значит, готов и вскрывать старые раны. Никто не говорил, что будет легко. Как и никто не говорил, что они оба эмоционально стабильны. — Чисто теоретически, — неожиданно для себя самого улыбается Оптимус, — я смогу приехать в Каон вечером. Мегатрон пытается спрятать лицо за кубом, но ему это, очевидно, не помогает. — Тогда — чисто теоретически — я жду тебя после конференции около здания управления. — И, конечно, не скажешь, куда мы идем? Серьезность вместе с напряженностью проникают в чужой голос слишком резко: — Если ты мне доверяешь… — Я тебе доверяю, — обрубает Оптимус сеанс психоанализа на корню. Это не открывает никому новую планету, но Мегатрон чувствует себя лучше — видно, а ему самому так гораздо комфортнее. Протянутую руку он пожимает: касание затягивается, как будто не хватает чего-то еще, как будто они оба недоговорили. А потом Мегатрон берет куб со стола, сверкает оптикой и разворачивается к выходу. Последнее, что видит Оптимус — удивительно осторожно прикрытую дверь.***
Реальность, за которой Оптимус гнался годами, оказывается у него в руках слишком поздно, чтобы он смог принять ее без рационализирования, с живыми эмоциями, без груза опыта на плечах. С желанием нырнуть туда сразу, с доверием, закончившимся для него плачевно однажды и дальше следуя этой тенденции. Мегатрон научил его не только бою и азам лидерства, но и тщательному выбору тех, кому можно раскрываться — на своем примере, к сожалению. С тех пор у него не осталось ни единой претензии, но осталась перманентная горечь на глоссе и искаженное травмами восприятие мира, с которым надо было что-то делать. До «делать» он сам — банально и совсем не прозаично — не дошел, но подумал достаточно, чтобы иметь в виду проблему и найти еще одну причину копаться в себе. Теперь, по крайней мере, получалось оценивать возможности. Перед встречей об этом думалось как-то больше. Насколько прочные между ними границы и что Мегатрон считает допустимым сейчас? Почему так резко — учитывая их опыт, до смешного, но резко — он решил сокращать дистанцию? Если это было вопросом времени, как далеко оно может зайти для него? Для Оптимуса, застрявшего между реальностью с жестокими убийствами и реальностью, в которой Рэтчет по-доброму ворчал на него с Мегатроном, когда удавалось собраться втроем, и давным давно про них обоих все понял. Для Оптимуса, на днях проснувшегося от кошмара, где перемирия не случилось. Для Оптимуса, четыре миллиона лет пытающегося спрятаться от себя самого. Кто-то на Земле называл это посттравматическим расстройством. Оптимус называл это поводом работать больше, чтобы не успевать думать. — Доброго вечера, — сдержанно здоровается Мегатрон, прерывая поток мыслей и вызывая желание если не потрогать, то хотя бы высказать часть того, от чего внутри противно нарывает. — В чистой теории, получается, наша встреча случилась? — Доброго. Получается, что случилась, — слегка улыбается Оптимус в ответ. Он распознает тихую нежность сразу, как только встречается с Мегатроном взглядом: ее невозможно спрятать, невозможно затереть, она всегда где-то в глазах. Дразнится — Оптимус до ее выражения не факт, что дойдет когда-нибудь в этой жизни. А ему надо почти физически. Он так бесконечно устал. — Я не был уверен, приемлемо ли звать тебя ко мне, так что выбрал самое простое, что можно сделать, — говорит Мегатрон почти вдохновленно, и от этой честности больно и хорошо: реальность, за которой гнался. — Походим по городу, поговорим, выпьем, если хочешь, покажу кое-что. Ничего, нарушающего границы. — Приемлемо, если хочешь знать, — отвечает Оптимус, больше смотря теперь на вечерний Каон, чем на собеседника. — Не волнуйся, у меня… лучше с границами сейчас. Спасибо. Он не говорит ничего личного, но Мегатрон, очевидно, видит его насквозь. Надо быть дураком, чтобы согласиться на встречу с тем, кто знает тебя большую часть жизни, и не учесть его возможность читать в каждом слове твою мысль. Если бы в какой-то момент они научились общаться телепатически, это не было бы чем-то удивительным. Оптимус устал — катастрофически и давно, — и ему нужна передышка, а не очередное сражение, и Мегатрон, конечно, понимает. — Пойдем по центру? Или по-другому хочешь? — Лорд-протектор, теряете хватку, — без упрека говорит он. — А как же потрясающая способность решать все за меня? — А Лорд-протектор больше не имеет соответствующих полномочий. Так что вынужден спросить. Оптимусу без разницы, куда идти: ему интересно посмотреть город в целом, то, что нельзя разглядеть в коротких вылазках по работе. Центр или не центр, «настоящую» жизнь они увидят в любом случае. Если в сознание не ворвется мрачный образ старого Каона, пыльного, темного и преступного, он сможет даже получить удовольствие. Надо просто… отпустить прошлое. — Ну, властью, данной мне, теперь Лорд-протектор волен выбирать маршрут сам. И я абсолютно точно не буду против. Мегатрону дважды согласие на придуманные им авантюры давать не надо, так что через несколько минут в оптике рябит от вывесок на центральных улицах. Оптимус не может отделаться от ощущения, что впервые видит этот город таким живым: светящимся, новым, счастливым. Это, должно быть, испытывает Мегатрон, работая над здешними проектами, — гордость за малую родину? Здания больше не выглядят так, как будто сроки их сноса просто задерживаются, случайные прохожие имеют поводы улыбаться, инфраструктура позиций не сдает. По информации из отчетов и с производством все неплохо, и уровень жизни процентом едва отличается от Иаконского. Оптимус лишь подтверждает сам для себя то, в чем был уверен: Каон в самых правильных руках. У него впервые есть кто-то, кто смог о нем позаботиться. — Я когда сильно устаю, — говорит Мегатрон тихо, шагая плечом к плечу с ним, — начинаю думать, что все плохо. Выхожу вот так… и понимаю, что жить можно было только ради этого. И неизвестно, что ему отвечать: Оптимус думает точно так же. — Рад, что теперь у тебя есть возможность устроить жизнь здесь так, как ты хотел… давно, — вместо ответных откровений вздыхает он; до такого уровня отношений они еще не дошли. — Лучше поздно, чем никогда, да? — Вряд ли перед этим я хотел делать все, что сделал, — Мегатрон не спорит, но сожаление, закрадывающееся в его голос всегда, когда поднимается эта тема, говорит само за себя. Оптимус давно не тот, кто будет его переубеждать — и никогда не должен был им быть. Он жалок против истории, написанной энергоном. — Но сделал. — Сделал, — согласно поджимает губы Мегатрон. Молчать с ним спокойно. Говорить, думать, чувствовать — тоже, потому что там, где оступаешься, упасть больше не дают. И стоило это все такой высокой цены? Жизней, планеты, почти двух планет? Рук в энергоне, шрамов, боли? Любви? Чтобы, смотря в чужую оптику, как в зеркало, видеть безвыходную нежность и вспоминать о том, что сломало когда-то и ломает до сих пор? Чтобы не иметь возможности прикоснуться, но с точностью читать по глазам и видеть страх почти картинками в собственных мыслях? Чтобы, получив приглашение в гости, тысячу раз все взвесить и каждую фразу знать наперед? — Оптимус, это моя проблема. И я должен хотя бы не дать тебе нести за нее ответственность. Он так бесконечно, бесконечно устал. Но он соглашается. И позволяет Каону унести себя: через неоновые вывески, маленькие заправочные, улицы и переулки, вечернюю темноту, короткие разговоры, музыку вдалеке. Мегатрон больше не тот, кому Оптимус должен что-то доказывать; не тот, кого надо вытягивать из болота расстройств и страхов по ночам, имея при себе энтузиазм и богатый словарный запас; не тот, кто имеет право вытянуть его самого. Он больше не, не, не, как и сам Оптимус, и единственное взаимно оставшееся у них «да»… — Люблю… Оптимус превращается в один сплошной сгусток концентрации. — …переулок этот. Мы почти пришли. Мегатрон спрашивает, все ли в порядке, а у него отрывок фразы крутится в мыслях на огромной скорости, и как будто что-то важное здесь есть: люблю, люблю, люблю… Как будто новое. Как будто надежда. В ласковых полуулыбках, шагах навстречу, дурацких подхватах шуток, прикосновениях таких, чтобы не тревожить «границы», но очевидных. В заботе едва заметной, мягком молчании, доверии местами слепом, интуитивном. В чувствах, мыслях, словах. Мегатрон ведет его через массивные двери вглубь светлого здания и вопрос о времени работы предугадывает взмахом руки. Администратор кивает им, как будто появление было запланировано — так, скорее всего, и есть, Мегатрон не привык организовывать мероприятия наобум — и указывает на голографически подсвеченный вход. Он идет первый — за широкой спиной не видно почти ничего: корпус, хоть и остался приближен к боевому оригиналу, потерпел серьезные изменения, — проходит по затемненному коридору и останавливается там, где под ногами начинается другая структура металла. А потом открывает обзор. В полумраке помещения Оптимуса встречает огромный макет Каона размерами один к пяти тысячам, как указано на табло: со светящимися элементами, которые Мегатрон регулирует нажатием на кнопку, движущимся транспортом и кораблями-голограммами, рассекающими летное пространство. И, минуя апатии, сломы и все события, из него вырывается тихое восторженное: — О. Оптимус завороженно ведет пальцами по прозрачному ограждению, обходя макет и становясь так, чтобы видеть «лицевую» сторону центральной башни, которая светится, переливается огнями и напоминает ему о чем-то тоскливым тянущим чувством в груди. Мегатрон стоит за спиной и осторожно ходит за ним, больше, конечно, смотря на чужую реакцию; он эту реакцию в силу возможностей дает. — Красиво же? — Красиво, Лорд-Протектор, — отвечает Оптимус одобрительно и не поворачивается. — План привезти в Каон и удивить выполнен? — Если бы был… — Не нужно даже смотреть, чтобы понять, к чему клонится интонация сказанного: Оптимус вздыхает и готовится отражать наступающие проблемы. — Ты бы не уехал обратно. Из всех стратегий боя с Мегатроном он путем нетрудных размышлений выбирает игнорирование — не потому, что хочется оставить без ответа, а потому, что осложнения не нужны ни ему, ни его оппоненту. Мегатрон реагирует нервно: — Я могу больше не заикаться об этом. Если… напрягает… Одна из причин, по которой выход за пределы сил друг друга несколько миллионов лет оставался невозможен — взаимное понимание, куда будет больнее всего. А потом, как привычка, это понимание перенеслось в гражданскую жизнь, где они оба теперь — неосознанно или осознанно — иногда бьют в самое «туда». Как сейчас. — Не этого места разговор, — смягчается Оптимус. — Выйдем. Пару минут проходит перед тем, как он собирается с мыслями, фиксирует в памяти макет города определенными эмоциями и разворачивается к выходу, кивком головы давая понять, что все нужное было просмотрено и оценено. Мегатрон держит нейтралитет и больше ждет действий от него, чем пытается делать что-то сам; даже когда коротко прощается с администратором и приглашает Оптимуса следовать за собой по переулку. В конце концов, нельзя оттягивать момент вечность: когда-нибудь должны разговаривать и великие полководцы, миллионы лет соблюдающие образное радиомолчание. — Мегатрон, — вздыхает он. — Да, да, я готов это услышать, — летит в ответ резко и взаимно болезненно. — Можешь говорить, я не имел права не рассматривать такой исход событий. Заслужил. Оптимус не видит за усмешкой того, у кого есть повод веселиться: он видит уставшего меха, сломленного не до конца, но достаточно, чтобы на любой случай иметь горькое «я понимаю». Как будто он сам не разбит так же. — У меня нет цели задеть тебя. Никогда не было, — начинает он, а в глазах напротив цветными пятнами отражаются фонари улицы и тоскливое принятие; Оптимус этот взгляд знает отвратительно хорошо, и от глубины понимания свербит где-то в области жизненно важной части корпуса. — Но ты знал, на что шел. Хорошо, что мы можем провести время вот так, но это не значит, что мы решили все проблемы. Почему-то расстраивать не хочется. Хочется мягко и как можно осторожнее — так, чтобы своими осколками не порезать другую искру и надеяться, что там нет осколков таких же, в линиях почти симметричных. Потрясающе. — А мы можем их решить? — вдруг спрашивает Мегатрон, поднимая на него растерянную оптику. — Теоретически. Как угодно. Можно ли решить что-то, что с течением времени превратилось в сгусток травм, неправильных установок и катастрофического непонимания, как жить дальше? Как жить физически было, конечно, понятно: отодвинуть моральное и делать то, что должен. Но о каком «физически» речь, если вопрос касается Мегатрона, с которым его отношения давным давно вышли за рамки физики и с нарастающей скоростью движутся сейчас туда, куда он — еще немного — и лезть побоится? Было бы дело просто в физике… А потом Оптимус думает, что мог бы попытаться. Мог бы, заручившись нужной поддержкой, сдвинуть все с мертвой точки, договориться не просто с собой, а с кем-то, кто смог бы подойти и прикоснуться без дурацкого объяснения причин. Мог бы и мягко, и так, как хотелось бы. Не только ему. Эта простая мысль противоречит всему, за что он держался столько циклов; не только собственным выводам, — положению границ, статус которых он не так давно обозначил коротким «в порядке». Но она кажется правильной сейчас, когда взгляд цепляется за шрам на щеке, поджатые нервно губы и общее выражение лица… нежное бесконечно. Процессор ломается. Ему в такой близости — опасно для здравого смысла. — Я об этом пожалею, — с чистой уверенностью начинает Оптимус. — Но теоретически — можем. Огонь надежды вспыхивает в красной оптике раньше, чем он успевает подтвердить слова приглашением к объятиям. Оптимус думает, что натворил глупостей. Оптимус думает, что «люблю» опять несет с собой гору трудностей. Оптимус думает, что ни одни их объятия еще не значили столько всего.***
Следующая глупость, которую он совершает, случается через неделю после спонтанного приезда в Каон ради непонятных целей. В шлеме как будто эхо, бесконечно отражающийся от стен звук, тишина кварты не спасает, и Оптимус позволяет себе прочитать входящие сообщения. Ничего неожиданного, впрочем, его там не встречает. «Оптимус?» «Все еще не перезаряжаешься?» О чем-то в жизни нельзя забывать ни при каких обстоятельствах: устал, сломался, умер, миллион синонимов слова «потерялся», — ни одно оправдание не будет достаточно убедительно. Сейчас выходит только вымученная улыбка; знакомо. «Я не так давно закончил с тем проектом. Тяжело, но того стоило». «Твой трудоголизм когда-нибудь тебя доведет». Интонацию он понимает по обезличенным буквам без труда: слишком часто приходилось всматриваться в детали. Мегатрон, переживающий за чужое благополучие, все еще кажется не фантастической частью мира, но чем-то, что нужно было гораздо раньше — не на поднятой из пепла родной планете, где получилось даже улыбаться, а среди выстрелов и горелой обшивки. «Если все станет совсем плохо, по крайней мере, у меня есть твое обещание достать меня откуда угодно». «Есть. И я достану, я держу слово». «Достанешь, конечно, я не сомневаюсь. Ты что-то хотел?» Ответа приходится ждать дольше, чем обычно. Оптимус успевает выключить свет на кухне, закинуть посуду в очиститель и сесть на платформу в непонимании, чего стоит ждать. У Мегатрона никогда не возникало трудностей с формулировками в силу опыта еще в Ямах: если он хотел что-то донести и начинал говорить, доходило даже до тех, кто изначально понять не пытался. Другое дело, когда речевая коммуникация в планы не входила вообще… «Я подумал, что, раз у тебя пара выходных, мы могли бы встретиться на день или около того, если есть желание». Следом приходит второе сообщение: «Ты сказал, что проблемы решаемы, так что я счел это хорошей идеей». И третье, после которого причина задержки становится очевидна: все-таки формулировки. «Прости, надо было предложить раньше». Оптимусу почему-то смешно. Тысячи вариантов оппозиционных выступлений, которые он сам вычитывал ночами вместо сна, речи для прессы, представителей официальной власти, несчетное количество дипломатических миссий, переговоры длиною в вечность, бой друг с другом едва не на уровне инстинктов — чтобы что? Чтобы вдвоем впадать в ступор от договора о встрече на выходных. «Все в порядке. Я согласен, только все еще не совсем понимаю, что мы собираемся делать». А следующий день он проводит за азартными — грех, Прайм, как ты можешь? — играми в небольшой уютной заправочной, шутит про отполированный до ослепительного блеска корпус перед встречей и сдерживает смех, когда по горячим щекам Мегатрона понимает, что попал в цель. Потрясающая реакция, великолепный повод для шутки. У них только так. Он без иронии радуется, когда три раза подряд выигрывает в шахматы и еще два — в «Дурака», потому что если Мегатрона можно отвлечь чем-то от бессовестных долгих взглядов, то только необходимостью подумать и его собственным поражением в «простейших» играх. Это, однако, не спасает ни от сфокусированных линз на губах Оптимуса, ни от простого «ты красивый» в ответ на вопрос «у меня что-то не так с лицом?». И тогда становится немного интересно, можно ли в кубе слабозаряженного утопиться. Интересно по-настоящему — когда после собственной заминки в нардах на Мегатроново «выглядишь загруженно» он думает, что хочется касаться не просто кончиками пальцев, переставляя шашки. До абсурда. У Оптимуса отдыха от чужого энтузиазма и своих чувств за этот день — так мало, что почти и нет, и времени на подумать катастрофически не достает. Как, будучи стороной в невыгодном положении в моральной системе координат, Мегатрону удается переиграть его, отдав победы в настольных играх и все «желания» соответственно — мысль, которая крутится в процессоре остаток дня и достает особенно остро ближе к вечеру. Оптимус не хочет признавать, что давно знает ответ на этот вопрос. Оптимус без колебаний соглашается, когда Мегатрон говорит, что такой день можно устроить еще раз. Оптимус прижимает его к себе первый, когда они прощаются, глубоко вдыхая запах полироли, и за закрытыми глазами видит не то, что должен видеть кто-то, не лишенный адекватности. И ему наконец ужасно, ужасно понятно, почему так.***
Мир в оптике начинает слегка дребезжать, когда осознание, преследующее Оптимуса с момента второго воскрешения, догоняет его сразу после встречи — откатом. Он не шатается, не рушится изнутри и не покрывается темными пятнами, но чувств достаточно, чтобы заставить процессор работать по-другому, а корпус — двигаться, отклоняясь от протоколов. Один ответ получен точно: это было вопросом времени сто процентов; толку от него теперь, однако, никакого. У Оптимуса есть бесполезная статистика, сумасшедший график работы и ощущение, что на ловушку судьбы он попался по собственному желанию и с полным пониманием происходящего, как настоящий самоубийца. Он знал, чем это закончится. Каждый исход событий просчитал, обдумал и заранее смирился, но, в конце концов, столкнувшись с этим в лоб, все равно оказался не готов. Травмированное сознание имело привычку делать странные вещи вне зависимости от того, что думал его обладатель; это не было открытием. Но теперь оно подставило самую подлую подножку из всех предполагаемых, а у Оптимуса не было ни сил, ни возможностей подняться. «Дистанция» катилась в далекую неизвестность вместе с установкой «не ввязываться в это больше никогда и ни при каких обстоятельствах». Еще неделя уходит на то, чтобы привыкнуть к странным мыслям: в перерывах и по вечерам, утром и во время случайных пересечений. Идентифицировать их — однозначно, без множества «или» — и понять, что да, действительно, никаких иллюзий. Да, действительно, спустя четыре миллиона лет он собирается наступить на те же грабли и надеяться, что в этот раз все будет по-другому. И — чисто теоретически — оно правда должно быть так, если грабли за это время перестали быть объектом тяжелых сравнений, а законы физики — работать. Он думает, думает и думает, пока Мегатрон осторожно вплетается в жизнь: сообщениями, вопросами, ненавязчивой заботой, скрытой настолько мастерски, что, зная этого удивительного меха огромную часть своего актива, Оптимус не всегда ее распознает. Бежать от самого себя бесполезно: это приятно. Это приятно и хорошо каждый раз, когда это происходит, и каждый раз он разрывается между моралью и тем, что хочется — до пятен под зажмуренными глазами. Оптимус игнорировал отвратительные чувства между пластинами грудной брони всю войну, большую часть мирного времени и намеревался игнорировать дальше, пока, уставший резаться о шипы и вымотанный до хронического недосыпа, не допустил пробоины в наработанной схеме. Может ли он винить себя за это? Мог ли он терпеть такое дальше? «Нет», — вздыхает Рэтчет после скомканного разъяснения от Оптимуса, горьким опытом наученного, что с подобным справляться лучше не в одиночестве. Он бы сказал, что другу легко — и говорить, и думать, — но слишком много времени они провели бок о бок и слишком сильно Оптимус его уважал, чтобы не ценить такие ответы. Рэтчет считал ситуацию решаемой, потому что действительно думал, что он заслужил кусочек личного счастья спустя вечность жертвований собой ради других, и тут, наверное, стоило прислушаться. Оптимусу после разговора действительно легчает: настолько, что Мегатрон отмечает это радостным «светишься», когда они видятся вновь. Он Рэтчету по гроб жизни должен — неоспоримый факт, привычный, как его присутствие. И приглашение в гости теперь не вызывает такого ужаса, и предложение остаться на ночь не заставляет процессор судорожно крутить все, что может пойти не так. Пойдет — и Оптимус не будет жалеть; он жалел в своей жизни достаточно. Поэтому, когда они оказываются вдвоем на кухне, Оптимус чужое волнение понять не может, но чувствует так отчетливо, что вряд ли в мире есть что-то более очевидное. Мегатрона почти лихорадит: он замедляется в движениях, дольше подбирает слова и становится донельзя рассеянным. — Ты как себя чувствуешь? — не выдерживает Оптимус, ловя упавший нагреватель на ходу. — Я… пойдет, — говорит он, не намеренный раскрывать причин своего состояния. В других обстоятельствах это бы и не требовалось, но они договорились решать проблемы на месте. Вместо вопросов и уговоров Оптимус просто ждет пару секунд, подходит сзади и обнимает его, прижимаясь корпусом к корпусу. — Успокаивайся. Если тактильная поддержка все еще действует на тебя так же, значит, я на правильном пути. — Оптимус, ты… невозможный, — нервно смеется Мегатрон, накрывая его руки своими. — Тактильная поддержка — да. Я просто не привык к… обстоятельствам, думаю. Переоценил свою устойчивость. — Я прошел стадии принятия, насчет этого можешь не переживать. Он не лукавит: границы давно сдвинулись, если не стерлись насовсем, и в этом равнозначно вина их обоих. Больше не страшно. — Депрессия — и без меня? — Не то чтобы полностью без тебя, — усмехается Оптимус, внутренне противясь таким откровениям, но не то чтобы это, действительно, было секретом — и не то чтобы правда без вездесущего нарушителя спокойствия в шипастых доспехах. Пальцы на предплечьях сжимаются чуть крепче: — Я полагаю, бесполезно извиняться вербально. Ударь меня, пожалуйста. Оптимус вздыхает, по кусочкам собирает самого себя в тысячный раз, разворачивает Мегатрона, смотрящего растерянно-виновато, и мягко прижимается губами к губам напротив — в шрамах и неровностях. Это не переходит во что-то большее, потому что не должно по определению, но на его плечи доверчиво ложатся руки, а Мегатрон прикрывает глаза. — Знаешь, в одной человеческой философии вместо того, чтобы скрыть трещины на чем-нибудь, их выделяют драгоценным металлом. Мне внезапно это близко, — тихо говорит Оптимус. И в голове как будто все встает на свои места. — Из разбитого в прекрасное? Это не фантастика? — Зависит от восприятия, — улыбается он, вновь потянувшись за поцелуем. Мегатрон знает, как это работает, даром, что притворяется. Понимает так же хорошо, что разбитое не восстанавливается само собой и создает проблемы, если им не заниматься. Трещины — как часть истории, которую можно отвергнуть, как если бы кто-то захотел отвергнуть свое прошлое, а можно принять и сделать новую; пусть и с длительными перерывами на рефлексию в их случае. Они именно что покрывают трещины золотом: близостью и физической, и эмоциональной. «Ударь меня» теряется где-то между воспоминаний, и к этому, конечно, надо будет вернуться, но сейчас он находит спокойствие в неожиданном поцелуе на маленькой кухне и дает спокойствие в ответ. В конце концов, Рэтчет прав в своем мнении насчет вечной жертвенности. В конце концов, Оптимус сделал все, что мог и должен, и имеет право впервые за миллионы лет наконец не в теории — то, что хочется. В конце концов, неоспорима только любовь, — и он с этим теперь смирился.