Не жди меня

      — Я должен продолжить тренировки, чтобы избавиться от слабостей и однажды вернуться к тебе.       Они оба понимают, что это ложь. В глазах Мурасаки всё ещё теплится надежда, но ей же лучше будет избавиться от неё. И как можно скорее.       — Прошу, прости меня.       Она всё ещё пытается остановить его:       — Но…       — Извини.       Гоэмон старается больше не смотреть на неё. Мурасаки — прекрасная девушка: умная, добрая и настойчивая. Она достойна быть счастливой, и она ещё обязательно найдёт того, кто станет ей хорошим мужем. Но это точно будет не он.       — Я не собираюсь тебя ждать, слышишь меня?!       Он слышит, но не оборачивается и не отвечает.       Ноги несут его всё дальше и дальше, пока он не остаётся на дороге совсем один. Тогда-то самообладание и подводит его — самурай срывается с места, гонимый стыдом и отвращением. Стыдом за то, что не смог защитить от врагов ту, что должна была стать его женой. Отвращением по отношению к себе, поддавшемуся дурману и чуть не убившему Мурасаки собственными руками. Злость, кипящая в нём, хватает за горло и душит его в наказание за то, что он вообще посмел мечтать о таком: о спокойной, размеренной жизни, какая полагается обычным людям. Он мнил себя умелым воином, способным контролировать всё вокруг и справиться с любым испытанием, а оказался всего лишь слабовольным дураком, который поддался чужим уговорам и сладкому обману собственного сознания. И теперь он винит себя и только себя в том, что принёс тьму прямо на порог к клану Суминава.       Гоэмон бежит до тех пор, пока небо над головой не чернеет, а каждый шаг не начинает отзываться гулким набатом в ногах. Но он всё ещё боится остановиться, ведь тогда все те мысли, уже висящие липкой паутиной на его плечах и скалящие острые клыки так близко от его шеи, накинутся на него и погребут под собой. Ему нужно избавиться от них, если и не навсегда, то хотя бы на время. Привычная медитация тут не поможет — он не сможет даже сосредоточиться, как уже проиграет им.       Гоэмон не настолько эгоистичен, чтобы считать, что лишь он один сталкивается с подобным, и знает, что каждый в их банде борется с преследующими их тревогами по-своему. Так, Люпен с головой ныряет в новую авантюру и меняет личины, словно надеется с очередной маской сбросить и весь лишний груз со души. Дзигэн же, чтобы скрыться от проблем, прячется на дне стакана с виски до тех пор, пока тяжёлые мысли не соскальзывают с погружённого в алкогольную дрёму мозга.       А Гоэмон перескакивает с камня на камень и с ветки на ветку и боится даже отдышаться. Он понимает, что рано или поздно ему придётся остановиться, признать свои ошибки и решить, что делать дальше.       Деревья резко подаются в стороны, и земля под ногами уходит вниз — туда, где тлеют угольки фонарей небольшой деревни. Тёмные, кажущиеся иссиня-чёрными в ночи, черепичные крыши цепляются друг за друга и тянутся гуськом вдоль шумной реки, бегущей по дну лощины. То там, то здесь к небу поднимаются лёгкие облачка пара, подсвеченные одинокими фонарями, — горячая вода, бьющая из-под земли, теперь укрощена людьми и используется для того, чтобы принести покой душе и телу.       По длинной галерее, опоясывающей ближайший рёкан, идут поодиночке и группками женщины, возвращающиеся из онсена: длинные юкаты сковывают движения, расслабившиеся в тёплой воде ноги не хотят двигаться быстро. И всё-таки одна из них привлекает его внимание — он узнаёт её. Его первое желание — рвануть обратно в лес, но Гоэмон перебарывает его. Ведь её компания — это тоже способ избавиться от лишних мыслей, старый и проверенный.       Сёдзи практически бесшумно отъезжают в сторону, когда он подцепляет край деревянной рамы пальцами. Гоэмон стоит на пороге, на границе тьмы и света, всклокоченный и запыхавшийся, со сверкающими как у демона глазами, и колеблется, пока у него ещё есть шанс уйти.       — Все уже поужинали, и кухня закрыта. Могу разве что поделиться с тобой саке.       Фудзико даже не поднимает голову от журнала и предлагающим жестом взмахивает в его сторону рукой, держащей чёрный кубик масу.       Сейчас она по-домашнему уютна: румяная, распарившаяся в горячей воде онсена, немного уставшая, одетая в простую тёмную юкату. Гоэмон прекрасно знает, что это всё притворство, как знает и то, что она ждала его. Она и вправду разбирается в мужчинах лучше их самих. А ещё она всегда всего лишь показывает то, что в ней хотят видеть. Но он совсем не против этого обмана.       Он молча отказывается от саке и вместо того, чтобы забрать у Фудзико масу, наклоняется и коротко прижимается лбом к тыльной стороне её пальцев. Она продолжает улыбаться, будто ей не неприятно прикосновение липкой от пота кожи, но от понимания этого противно уже ему. Она замечает его бегающий взгляд, и её улыбка становится шире, а в глазах загораются хитрые искорки. Свободной рукой она указывает нужное направление.       За фусума с самозабвенно танцующей парой тонконогих журавлей скрывается короткий коридор и маленькая комнатушка с полной бочкой и ковшом. Гоэмон зачёрпывает прохладную воду и методично омывает своё тело, смывает пот и грязь и вымывает из волос листья и пару ошалевших от неожиданности пауков. На время ему начинает казаться, что потоки воды, крошечными водоворотами закручивающиеся вокруг его ступней, уносят и часть его тревог. Это омовение — одна из их — его — традиций. Он не готов позволить себе прикоснуться к этой женщине, если не будет достаточно чистым. Это именно то, как он проявляет своё уважение к ней, хоть эта чистота и сохраняется ненадолго. Пусть как человек она часто поступает недостойно, но как женщина она безупречна, и именно это сейчас и имеет значение.       Чистая юката, висящая на одной из стен, оказывается чуть узковата в плечах, но он решает, что вернуться в комнату абсолютно голым будет неприемлемо, поэтому старательно кутается в неё, чтобы хоть ненадолго сохранить видимость приличия. Это оказывается правильным решением: в комнате Фудзико сидит у всё ещё открытых сёдзи, любуется переливающейся в свете фонарей речкой и неторопливо допивает остатки саке.       Гоэмон садится на расстоянии в полладони от неё и смотрит на реку поверх её плеча. Это достаточно близко, чтобы чувствовать тепло её тела, но ещё не касаться. Его взгляд какое-то время скачет по танцующим бликам на воде и устало соскальзывает вниз, на едва прикрытую одеждой Фудзико. Её тело гипнотизирует и манит. Гоэмон пытается бороться с соблазном — для самоуспокоения, что он хотя бы попытался, — и его рассудок постепенно затуманивается, словно в него тоже попали клубы пара, поднимающиеся из-за стены за рекой прямо напротив них. Он на короткое мгновение приходит в себя, когда её теплая кожа оказывается прямо под его губами, но не останавливается — её тело звучит, как тонко настроенный музыкальный инструмент, и зовёт его мелодией, выверенной в каждой ноте за тысячелетия существования человечества. У него нет ни сил, ни желания противиться ей — он пришёл сюда именно для того, чтобы полностью в ней раствориться. И Фудзико позволяет ему сделать это.       Он чувствует себя песочными часами. Сомнения, мысли, тревоги полностью заполняют его голову, после чего рассыпаются и стекают во влажный и горячий шёлковый узел в животе, чтобы покинуть его вместе с глухим гортанным рыком. На их место приходит лишь искрящаяся пустота удовольствия и оглушающей усталости, которые не терпят лишних размышлений. Но проходит время, бурлящая кровь понемногу успокаивается, и мысли снова, песчинка за песчинкой, находят путь обратно, и тогда ему не остаётся ничего другого, как вновь избавиться от них тем же способом. Фудзико же только смеётся и подначивает его, да ещё охотно предлагает свою помощь тогда, когда усталость начинает брать своё.       Тихий стук фусума пробуждает его, и он пытается вскочить навстречу неизвестной опасности, как научено его тело за годы тренировок, но обнаруживает, что лежит поперёк футона лицом вниз между двумя подушками. Прохладная ладонь Фудзико тут же оказывается на его плече:       — Всё в порядке, не дёргайся.       Голос воровки, тихий и мелодичный, обволакивает его и придавливает ещё сильнее. Она чуть приподнимается, чтобы посмотреть в сторону, где только что что-то оставил слуга, и игриво похлопывает Гоэмона по спине:       — Ты ночью так самоотверженно трудился, что хозяин рёкана организовал нам завтрак на двоих.       Гоэмон краснеет так сильно, что даже плечи розовеют, и пытается с головой спрятаться под одеяло. Фудзико смеётся, накрывает его ещё больше и пересаживается поближе к завтраку. Она тут же начинает увлечённо комментировать всё, что видит перед собой, и периодически замолкает, когда пробует содержимое того или иного блюдца.       Гоэмон дёргается всем телом, когда она щекочет его пятку, торчащую из-под одеяла, и обиженно фыркает прежде, чем попытаться сесть — не особо успешно, из-за чего он вынужден трезво оценить свои нынешние возможности. Он как гусеница подползает к Фудзико и с трудом приподнимается на локтях, чтобы тоже посмотреть на то, что им принесли. Она кладёт свободную руку ему на затылок и закапывается в густые чёрные волосы, а после зачесывает их назад. Её тонкие пальцы пробегают по его вискам и убирают за уши рассыпавшиеся было пряди — хрупкий и очень интимный жест, ведь она знает, что только ей позволено так касаться его. Ей вообще позволено очень многое — и с ним наедине, и просто в этом мире. Например, задавать вопросы, которые он слышать не хочет, — и она это тоже знает.       — Гоэмон, ты точно хорошо подумал?       Ни во время дневного бега по лесу, ни ночью с ней Гоэмон думать был не в состоянии, и благодарен небесам за это. Сейчас он всё ещё не хочет предаваться размышлениям и судорожно ищет способ, как бы прекратить этот разговор. Он пытается провернуть то, что однажды на его глазах уже делал с Фудзико Люпен: перекатывается на бок и выгибается по-кошачьи так, чтобы оказаться у неё на коленях и выпросить ещё немного ласки. Он чуть приоткрывает глаза и косится в её сторону — проверить, сработало ли. Но Фудзико только посмеивается, когда смотрит на его неуклюжие попытки отвлечь её.       Она глубоко вздыхает и тут же становится сосредоточенной:       — Это очень серьёзно. Ты разбил ей сердце вдребезги. Ты понимаешь это?       Мысли, от которых он почти сумел убежать и спрятаться, оскаливаются и подползают к нему со всех сторон, начинают шипеть о бессилии и обвинять в слабости, указывать на заносчивость и уличать в обмане. Ему не хватает самоконтроля, чтобы удержать лицо, и он чувствует, как сами собой кривятся его губы и морщится нос. Фудзико тоже замечает это и гладит его по щекам, а он прикрывает глаза и трётся о её ладони в ответ, будто хочет спрятаться в них.       — Если бы я остался, то сломал бы ей всю жизнь. Когда-нибудь я не успел бы спасти её. От разбитого сердца хотя бы не умирают — не такие, как она, уж точно.       Они оба отлично знают, о чём он говорит. Вся их банда давно уже смирилась с тем, что жизнь каждого из них будет длиться до первой ошибки в расчётах, до первой шальной пули, нашедшей сердце, до первой осечки и порвавшейся верёвки, до очередного чересчур удачливого наёмника. С этим тяжело сжиться, и затягивать в эту пучину кого-то со стороны слишком жестоко. Род Суминава — древний самурайский род — уже давно позабыл о том, что это такое, когда смерть обнимает тебя за плечи каждый день. И, наоборот, как показали прошедшие несколько дней, не во власти Гоэмона было отсечь от себя эту жизнь и её опасности. Даже остроты Зантецукена — его меча, что способен рассечь что угодно, — недостаточно, чтобы перекроить свою судьбу.       Пальцы Фудзико замирают у него на скуле, а в её голосе звучит едва заметная дрожь туго натянутой тетивы:       — Ты же не выдумал никакой глупости?       За эти годы Гоэмон выучил правильный ответ: он открывает глаза и растягивает губы в самой беззаботной улыбке, на которую только способно его лицо.       — Для глупостей у тебя есть Люпен.       Фудзико не терпит привязанностей и обязательств. Все их отношения, если это вообще можно так назвать, — вечный поиск баланса на острие клинка. Он уже допустил раз ошибку, когда таскался за этой женщиной, а она убегала от него всё дальше и дальше. Ровно до тех пор, пока он не смирился с этим и не перестал замечать её. Равнодушие и случай снова свели их вместе и, совершенно неожиданно для него, переплели их тела на смятой простыне.       Пусть все считают его наивным, но он совсем не глуп. Гоэмон быстро подобрал правильный набор допустимых при Фудзико чувств — достаточно, чтобы не отпугнуть её снова, но при этом и не слишком врать самому себе.       Гоэмон переворачивается на другой бок, лицом к Фудзико, и тянет в сторону край её юкаты. Стоит ему прислониться лбом к её голому животу, как в ответ снова раздаётся тихий смех, а её белые пальцы начинают переплетать между собой пряди его чёрных волос. Он незаметно и беззвучно шепчет слова благодарности: за то, что она выслушала его, за то, что дала забыться, за то, что задала те вопросы, которых он боялся. Такая малость, но она помогла ему.       Он уже сделал свой выбор и не может ни исправить его, ни, тем более, сожалеть о произошедшем. Мурасаки — дочь самурайского рода, она тоже должна это знать, как и должна когда-нибудь принять реальный мир и смириться с тем, что она не может в нём изменить. Она должна сделать свой собственный выбор и продолжить идти своим путём. Она точно не должна ждать его. Он верит, что она и не будет. Он на это надеется.