иссиння-чёрные

это призрачное желание убить, когда неособенный-заслуживший-уважение и мальчик-в-котором-не-было-сомнений-с-самого-начала стоят рядом. это разница в статусе, срок на пожизненное презрение, хитрый взгляд и едва заметная дрожащая губа, потому что тихое «не извиняйся» после очередного унижения — привычно. томное, медлительное молчание, когда Бакуго снова делает это. он рушит ту хрупкую надежду на банальную взрослость между ними. он возвращает их к ребяческому и такому знакомому «слабак», пытаясь выглядеть тем, кем не является. надменность слаба, и они оба это знают. когда Катчан пытается улыбнуться одним уголком, высоко задирая нос, а Изуку даже не приходится, ведь есть, что посильнее и то, что дарит ему победу — наивные глазки с мольбой во взгляде. когда не остаётся защиты, ведь сильнее, чем такое искреннее «я хочу помочь» от Деку, как кажется Бакуго где-то внутри, ещё не придумали. у них диалоги печальные, всегда осторожные вначале и обречённые на бессонную ночь в конце, потому что грёбанный Мидория говорит слишком необиженно для того, кого опускают головой в грязь. он только покачивает головой, кивая на каждое «да почему я должен тебя жалеть?», будто Бакуго прав. будто он ему беспрекословно верит в игре «моя ненависть настоящая». будто Мидория и правда глупый мальчик, способный всю жизнь таскаться за этим идиотом. так проходит в какой-то мере каждый их вечер, о котором Бакуго никому и никогда ни за что не расскажет. когда есть кафель душевой комнаты, взгляд в стену, колени, прижатые к себе, убийственное желание коснуться чужой руки и сопение близко к уху. но не настолько, чтобы он его чувствовал. Катсуки просто рядом. он может молчать, выслушивать, изредка кивать и усмехаться. потягивать запрещённую сигарету, содрогаясь от каждого проникновения дыма в лёгкие, немного дрожать и быть рядом. рядом-не-слишком-близко. — Я пришел, Катчан, — едва слышимо, чтобы не спугнуть. усаживается неподалеку, доставая неизменную гадость и таща её в рот. словно исполнение Фрейдовских замашек, ни больше, ни меньше, как всегда кажется Бакуго, стоит тому поднести подожжённую сигарету к губам и устало вздохнуть. — Ты и без того еле справляешься. Эта дрянь сделает из тебя ещё более немощного хлюпика, — усмехается парень, кидая краткий взгляд. рассматривает. привычка с раннего детства, что больше напоминает звериное любопытство перед нападением: глядеть на озадаченного Изуку, пока тот старательно делает вид, будто не напрягается. у них всё странно-романтично, как на экранах старых телевизоров, где люди безмолвно кричат в попытке увернуться от ядерной бомбы. печаль и тоска окутывают холодком по оголённым коленям, когда Бакуго сам выдирает несчастную сигарету из рук, затягиваясь. это горько. невкусно. Изуку не подходит. ему во рту под стать сладости, мотти на худой конец, ванильные, нежно-зефирные, которые бы отразили лёгкий румянец смущения на лице парня. мотти действительно под стать для Деку, только, пожалуй, с целью проглотить целиком, чтобы десерт окутал пищевод, и задохнуться, чтобы больше никто и никогда не сделал ему больно. популярный в Японии способ самоубийства идеален для того Изуку, который приходит к Бакуго по вечерам в душевую. не для того, который изо дня в день доказывает своё место под солнцем и борется за жизнь среди более сильных. — Решил попробовать? — Забавно, что это одна из немногих вещей, которую ты у меня не украл, — хмыкает Бакуго, становясь надменным, по привычке кидая короткий взгляд, — ты сделал в этой жизни хоть что-то сам, Деку. — Учился любить. — Что? — слышится приглушённое, будто Бакуго не способен поверить, что только что услышал подобное. — Учился любить, несмотря ни на что, Катчан. Когда меня пинали, когда задирали люди, ближе которых у меня никого не было. И несмотря на это всё, я не перестал быть тем, кто может с теплом относиться к другим, — он тянет буквы, впервые, пожалуй, чувствуя себя надменным в их диалоге. так пятнисто-разляписто-странно ощущать, как у Бакуго вострятся уши и пересыхает в горле. Изуку действительно чувствует это, как бы не было тяжело считывать его реакцию. — По-твоему, я не умею? Может, не хочу? — слишком быстро. слишком опыляюще ядом по рёбрам, разворачиваясь и глядя прямо в глаза. — Хочешь, — насмешка на миловидном лице кажется чужой и вовсе неправильной. не таким должен быть Деку, совершенно не таким, — ты приходишь сюда каждый вечер, чтобы пререкаться со мной. Тебе не хватает кого-то, с кем бы ты мог поговорить, и ты настолько жалок в своём одиночестве, что выберешь молчать со мной, чем быть наедине со своими мыслями, — парень фыркает, утыкаясь взглядом в свои колени. — Со мной, Катчан, представляешь? — Что ты подразумеваешь под этим? — Что я, Изуку Мидория, утешаю тебя, хоть ты и никогда не признаешь, что это утешение. На всю академию не найдётся человека, над которым ты бы издевался более изощрённо, над которым бы насмехался сильнее. Которого бы так сильно не уважал, — его голос слишком мягкий, а тон слишком простой. слишком просто для того, кто желал бы заглотнуть ванильного мотти и удушиться. — Мы приходим сюда каждый вечер, потому что более нет людей, способных нас понять или разделить нашу боль, — Бакуго смотрит на потолок, пытаясь привести мысли в кучу, — потому что, Деку, ты всё равно единственный, кто поймёт меня. — Но я тебя не понимаю! — кричащим шёпотом, с безумной улыбкой на лице. — Я тебя пытаюсь понять или разгадать, сколько себя помню, но мне никогда этого не удавалось. В том и дело, Катсуки, что я не понимаю, какой ты. — Разве, это не очевидно? — он горько усмехается, даже слегка шмыгая носом. пытается смягчиться и натянуть маску снова. никто бы не поверил, что Бакуго так тяжело это даётся. — Давай, назови меня придурком снова, но мне не очевидно. — Деку, чёрт возьми! — перебивает, не выдерживая. — Ты говоришь, что я не умею любить и обижаю тебя, сколько ты себя помнишь. Но каждый грёбанный вечер я прихожу сюда! это больше, чем признание. болезненное месиво из его мыслей и оторванный от души крик о помощи. наверное, это так, потому что интонация голоса пугает даже Мидорию, который, казалось бы, должен был привыкнуть. — Приходишь, — утверждение. тихий кивок и миловидная, та самая улыбка, — но я понятия не имею, зачем. — Это и есть — выражать любовь. Болтать с тобой, находиться рядом, — голос похож на надрыв. будто все ранения в прошлом не были столь болезненными, как разговаривать. Катсуки может признать, что из всех испытаний, это — самое сложное, ведь оно заставляет открываться людям наизнанку. не людям, нет. Изуку. — Даже если ты твердишь мне о том, какой я неудачник? — в голове у Деку подкипает бурлящими звуками преодоление первого слоя льда между ними. впервые за долгое время. он задумывается, доставая ещё одну сигарету и показательно её закуривая. — Я много чего болтаю. Тем не менее, я всегда был с тобой рядом. Иногда я не контролирую то, что вылетает из моего рта, и вместо благодарностей я говорю о том, что справился бы сам. Мидория устало кивает, улыбаясь. наконец, всё понимает, выдавая томное: — Ты бы справился, герой. — Да, но это ни черта не значит. Я бы справился, но когда справляешься ты, это имеет бóльшую ценность. — Нам обоим ведь было несладко, — хмыкает парень, смотря теперь печально. и затягивается снова и снова, пытаясь разглядеть хоть толику лжи на чужом лице. — Я ненавижу мотти, Изуку. Разное понятие сладости. и когда звук едва работающей лампы давит на головы, они поворачиваются друг на друга, смотря в глаза. это длительно, на пробу, пытаясь разгадать причинно-следственные связи. в сумасшедшем мире паростки здравого смысла растоптать проще, чем те, что вырастили под химикатами. — Почему ты ни разу не мог просто сказать мне что-то хорошее? — Потому что я думал, что ты понимаешь, что слова не имеют никакой ценности, если они сказаны мной. Мне в любом случае никто не поверил бы. — Я бы поверил. — Поверил бы в слова, но не понял бы их сути. — В чём их суть, Катсуки Бакуго? — тихо. шёпотом. — В том, что это мой максимум. Сидеть с тобой в душевой, чувствуя покой. Всё, на что я способен, Изуку, — он опускает голову, тяжко вздыхая. выдирает сигарету, отбрасывая подальше. — Я способен победить их, способен доказать, что я лучший, и способен защитить тебя, если потребуется. Но я не могу сказать тебе, что ты для меня значишь. Изуку смотрит наивно. снова по-детски, ровно так, как ему идёт. с надеждой, тёплой печалью и скатывающимися слезами по щекам. — Потому что этого не существует? — Потому что этого слишком много. и когда иссиння-чёрные следы от их стычек на руках Изуку изучаются тяжёлым взглядом Катсуки, сердце замирает и пропускает пару лишних ударов. тогда, когда касание к запястью порождает новые слёзы, а шёпотом сказанное: — Прости за это, — добивает окончательно. тогда это происходит. лёд топится, пока неособенного-заслужившего-уважения мальчика притягивают к себе по-особенному. смотрят в глаза, говоря: — Я не умею любить, помнишь? — Да, Катсуки. — Но я не говорил, что плох в обучении, верно? душевая становится чем-то похожим на расплывшийся зал суда перед Господом, когда ты смотришь в глаза своей совести — старушке, хилой и едва доброй на вид. когда цветы на поле раскрываются, словно бутоны выжидали своего часа, настолько прекрасными, что их аромат достигает центра города с лучшими мотти. когда Катсуки целует Изуку, пытаясь не сжимать и без того иссиння-чёрные следы на запястьях.