Человеческое

      И в этом нет ничьей вины, что вся жизнь встала комом поперёк горла, обесценилась, выгорела, замкнулась в порочное кольцо пустоты и бессмысленности. Пустой звук, безвкусная соль, которую Мадара изо всех сил втирал в открытые раны и не чувствовал ничего, кроме холодного разочарования. Закрывал глаза и в бессвязном потоке сознания не мог думать ни о чем конкретном. Смотрел и видел лишь жизнь, которая странным образом приелась ему сполна. На балконе второго этажа известного в городе ресторана в компании, пожалуй, самых видных людей Парижа было шумно и словно бы весело. Табачный дым плавал в пространстве, в малахитовой пепельнице в горсти окурков догорала чья-то недокуренная сигарета — Мадара кое-как сдерживался, чтобы не задавить испускаемый ею дым собственноручно; голова и без неё стала тяжким бременем. В хрустальном стакане таял лёд. Пустой взгляд устремлялся куда-то в зал и пропадал среди таких же столиков, где сидели разодетые женщины в компании таких же разодетых мужчин. Все они о чём-то негромко разговаривали, пили, ели, смеялись. Высшее общество любило здесь собираться. Они сидели с ровными спинами, порой важничали и высоко поднятыми носами напоминали о толщине своих кошельков. Мадара тоже когда-то грешил подобным, но не сегодня. Сегодня его выделяли по-домашнему расслабленная поза и равнодушный взгляд.       Играла музыка. Здесь она всегда была исключительно живой, чего нельзя сказать обо всех постояльцах заведения. Прозвучал последний аккорд, внизу неожиданно зааплодировали, затем подхватили и наверху. Довольный и польщенный пианист встал и глубоко откланялся всем гостям, а затем с чувством выполненного долга скрылся за кулисой.       — Это ещё кто? — на сцену коротко кивнул судья Каррель, не забывая о лангустинах на своей тарелке.       — Это месье Марсель Лафонтель, — отозвалась единственная женщина за столом. Пожалуй, кроме неё не нашлось бы иного, кто мог бы сходу назвать всех восходящих звёзд поимённо. До известного модного дома, где она работала модисткой, слухи доходили ещё прежде, чем они успевали родиться. — Он недавно приехал из Рима, где, говорят, собрал целый Колизей.       — Новый Шопен? — с ощутимым сарказмом спросил Каррель, давно утерявший веру в новое поколение.       — Скорее, Алькан, — улыбнулась модистка и взглядом прошлась по присутствующим, остановившись на отчуждённом от бесед и застолье лице. Видимо, внимание её легло ощутимой тяжестью, раз Мадара пару раз усердно моргнул, сбрасывая пелену и мысли, а затем с бестолковой ясностью посмотрел на неё: — Новая причёска вам к лицу. Такие черты грешно скрывать за космами.       Взгляд Кристин смело прошёлся по бледной ровной коже и неосторожно увяз на чернильных глазах. Мадара отработанным движением потянул губы в стороны, чтобы соорудить на лице ту улыбку, которую принято было изображать после таких замечаний.       — Подлецу всё к лицу! — судья, всегда находивший эту остроту смешной, не изменил себе в этот раз и рассмеялся. Смех подхватили на другой стороне стола, его рокот заставил Мадару в который раз раскаяться о быстротечности человеческой жизни и бесконечности своей: всегда найдётся толстосумый остряк, который будет разбрызгивать подобные нелепости, как луврские фонтаны воду. Эти остряки сменят один другого, а он, Мадара, вынужден будет всё это слушать, силой воли не позволяя ушам свернуться в трубочку. В этот раз самообладание не подводило: с губ, несмотря на желание, никуда не делась лёгкая всепрощающая ухмылка.       — Довольно, Каррель, помилуй, — взмолился сенатор Этьен — одна из немногих фигур, которых Мадара если не любил, то сносил без усердия. — Каждая дважды повторённая шутка звучит как приговор твоему чувству юмора.       — Эту я повторил трижды, — возразил Каррель, приподняв палец для пущего внимания к деталям.       — Дурной тон, — Этьен поправил усы и вытер со лба испарину. После плотного ужина брюки ему явно поджимали в поясе, он постоянно ёрзал на стуле, чтобы подобрать позу, в которой его выпученный живот найдёт то самое правильное положение. — Посмотри, что твои шутки делают с человеком. На нём лица нет.       — Что-то случилось? — участливо поинтересовалась Кристин. — Вы даже не притронулись к ужину.       От упоминания ужина Мадара вскользь прошёлся по её тонкой бледной шее, украшенной золотой подвеской с блестящими камнями.       — Боюсь, что я перебил аппетит по дороге сюда, — он подался вперёд и закинул ногу на ногу.       В одном из бедных южных кварталов под скопами мусора, припорошённого снегом, замерзало осушенное наполовину тело уже давно не юной торговки. Если бы не крики с улицы, которые, может, адресовались вовсе не ему, Мадара бы закончил трапезу, а не поделился доброй половиной с крысами. Поганая кровь, но чем чёрт не шутит, когда жажда не просит, а повелевает.       — Всё это ерунда, — скривился Каррель и взялся за тарталетки. — Во всём виновата бездарная игра этого… — судья защёлкал пальцами в попытках вспомнить имя: — Мишеля!       — Марселя, — поправила Кристин. — Месье Каррель, ваши вердикты в области искусства весьма опрометчивы.       — Если бы я не разбирался в искусстве, я бы, возможно, и согласился…       — Давайте не будем друг друга обманывать, Каррель, вы и искусство — это северный и южный полюс.       — Возражаю! — Каррель с жаром стукнул кулаком по столу. Его воспитание преломлялось через давнишнюю судейскую привычку стучать по столам чем ни попади. — Господа! У меня для всех вас есть маленький подарок, уверен, вы оцените это так же высоко, как оценил я. А для вас, — уже тише произнёс Каррель и чуть наклонился к Мадаре. — Это особый презент. Так сказать, привет от Родины, если изволите.       Хитрая и самодовольная ухмылка судьи Мадаре мало о чём поведала. Между тем вокруг сцены первого этажа уже расселись музыканты: скрипачи, виолончелисты, духовые инструменты — все они готовились к выходу кого-то ещё, кто должен был занять центральное место и привлечь на себя всеобщее внимание. В зале приглушили свет, все следом затихли. Затем на цену вышла она.       У Мадары не было выхода, кроме как повернуть голову и посмотреть. С балкона она выглядела совсем крошечной. Огрубевшей душе было сложно наслаждаться, тем более глазами. Он прожил достаточно лет, чтобы охладеть к красоте лица и молодости: в то время как все вокруг брали их в аренду, он оставался вечным хозяином. Острое зрение не подводило его ни раньше, ни сейчас. Пока особо любопытные взгляды вооружались маленькими театральными биноклями, Мадара без труда видел волнительный блеск зелёных глаз. Розовые волосы в низкой прическе, белоснежная пачка с мерцающими камнями и обескровленные губы, что старались улыбаться, хотя иногда вздрагивали от натянутых нервов. Она приняла позицию. Заиграла музыка. Секунду назад балерина была безымянной, и вдруг один лишь взмах рук нарёк её Одеттой.       Чёткие движения ног, плавные рук — в ней были все задатки для выдающегося лебедя, но во Дворце Гарнье он не помнил подобных лиц. Мадара смотрел не моргая до тех пор, пустота внутри него жалобно звякнула, почти повержено. С каждым годом она разрасталась, поглощала всё больше и больше нервных окончаний, которые у простых смертных отвечали за удовольствие. От алкоголя тошнило, сигаретный дым сдавливал легкие, еду, даже отменные деликатесы, он едва ли переносил. Перед чем чёрная дыра в груди и была беспомощна, так это искусство: за всю долгую жизнь оно его многажды калечило, исцеляло, затем ранило и зашивало свои же порезы, опускало в преисподнюю, возводило в горний Иерусалим, убивало, затем воскрешало, как многострадального Лазаря. Он никогда ему не сопротивлялся.       Одетта остановилась, и люди зааплодировали так громко, что, возможно, Марселю перетянуло шею завистью. Сдавалось, это была маленькая закуска перед чем-то большим. Просвещённые умы уже ждали её, вручали цветы, купали её в лучах славы: пока что маленьких, готовящих её к грядущему знойному Олимпу. Столик, за которым сидел Мадара, тоже щедро аплодировал. Кристин взвалила на Мадару громоздкий осуждающий взгляд, под гнетом которого он присоединился ко всем.       — Я скоро вернусь, друзья, прошу никуда не расходиться! — Каррель поправил пиджак, встал из-за стола и куда-то направился.       — Никогда не видел её в Гарнье, — Этье озвучил мысли Мадары вслух.       — Она не выступает там, я знаю всех лебедей во Дворце, — в словах Кристин чувствовалась гордость. Если у балета и был культ, то она была его первым адептом. — Может быть, в Бастилии ?       Вопрос остался безответным.       Прошло около получаса, прежде чем Каррель вернулся и, как ожидал Мадара, не один. Наверно, её запах лишил сюрприз неожиданности: запах, что прибоем разлился, когда она только поднималась по лестнице, держа судью под руку. Ресторан пропах пеплом и прахом, потом, ядрёным спиртом и едким парфюмом — люди от него сходили с ума, Мадаре он выжигал ноздри и давил на голову мигренозной тяжестью, точно кто-то вбивал в голову деревянный кол. Но со стороны лестницы, как сквозняком, веяло утром, которого он давно не видел, и первыми лучами в цветущем саду. Мадара прикрыл глаза и распробовал этот запах: кожа пахла человеческой плотью и цветами, но этот запах не рождён ни маслом, ни духами, ни мылом. Такие тонкие и глухие запахи рождаются в более интимной обстановке: от сочетания горячей воды и размякших в ней цветах. Под приглушённым запахом её парфюма наливалась кровью плоть и расцветали декабрьские цветы. Прислушавшись, сквозь сотни тысяч звуков он услышал биение разгорячённой волнением крови — волнение всегда даёт ей пряность, близкую к розмарину. Когда её шаги стали совсем близки, он открыл глаза. Рядом с Каррелем стояла молодая девушка, одетая в силуэтное платье гранатового цвета. Не могло не привлечь внимание. Цвет страсти, отменного аппетита и жажды. Только её утоление Мадаре и доставляло чистое наслаждение, родственное с новой затяжкой опия. Он поднял взгляд и встретился с лебедиными глазами.       — Друзья, прошу тишины, я хочу вас представить! — стол послушно замолчал, глаза великосветского общества блеснули жадным блеском. — Рад представить вам прекрасную, умную, обаятельную, талантливейшую и к тому же совсем скоро приму Дворца Гарнье мадмуазель Сакуру Харуно!       Она заметно стушевалась от похвал и даже хотела что-то возразить Каррелю, но он вовремя положил свою широкую ладонь ей на талию и этим самым жестом её слова испарились, как прыснутая на раскаленные камни вода. Один жест открыл Мадаре одну маленькую тайну. Он сменил позу, попытался отвлечься от запаха, зубы зудели от желания. Жажда обожгла горло и расплавленным оловом стекла вниз по пищеводу. Он перестал дышать в надежде, что это хоть как-то поможет, но в ноздрях стоял аромат, разжигавший вожделение.       — Знакомьтесь, это сенатор Этье, — голос Карреля, как спасительный круг, перехватил внимание на себя. Отвлекал, но не избавлял от внутреннего зуда. Инстинкты вставали на дыбы, заглушая волю. — Автор того абсурдного закона, о котором не трещали неделю назад только немые. До сих пор иногда вижу его на первых полосах.       — Нет, извините, но я по-прежнему считаю, что церковь гребет под себя слишком много денег в нашем небесконечном бюджете и…       — Этье, — широкие брови судьи многозначительно поднялись вверх.       — Прошу прощения, работа никогда не оставляет меня, — сенатор вылез из-за стола и поцеловал протянутое лебединое крыло. — Признаться, она ушла на второй план только с вашим появлением на сцене, — он любезно улыбнулся, чем заставил Сакуру смутиться.       — Благодарю.       — На самом деле, это ещё слабо сказано, — восторженно напомнила о себе Кристин и хлопнула пару раз длинными ресницами. — Не в укор Шарлотте, но я вижу в вас Одетту ещё явственней, чем в ней! Ей богу, это заслуживает сцены Гарнье!       — Я очень признательна мадмуазель…       — Кристин. Модистка в модном доме Пуаре, — Подсказал Каррель, и глаза Сакуры вмиг округлели, напрочь потеряв восточную утонченность. Она кратко выдохнула, отдав воздуху вместе со своим дыханием восторг, и быстро с волнением произнесла:       — Я видела последнюю коллекцию. Если это не искусство, то, стало быть, искусства не существует вовсе.       — О боже, ну что за чудо! Месье Каррель, где вы нашли это сокровище, и почему раньше от нас его прятали?! — Кристин просияла ярче, чем хрусталь на люстрах у них над головами. — Гарсон! — позвала она, и тут же к ней широким шагом приблизился юноша с подносом. — Будьте добры ещё один сервиз и кресло для нашей гостьи.       — Сию минуту, мадам!       — А вот этот угрюмый человек, на котором нет лица, ваш соотечественник, мадмуазель, — Каррель мягко повернул Сакуру в нужном направлении. Мадара усмехнулся, услышав краткую выжимку из своей биографии устами судьи, встал и вышел из-за стола. — Мадара Учиха. Должно быть, слышали. Покажите на любую фабрику в городе и с вероятностью в восемьдесят процентов она будет принадлежать ему.       — Семьдесят, — поправил Мадара и, чувствуя, что только лишь дистанция способна удержать его от роковой ошибки, склонил с должной почтительностью голову, прежде чем она успела протянуть руку. Зелень глаз подернулась огорчением: собрать все поцелуи на тыле своей кисти было для неё делом чести.       — Если учитывать приобретенные вами акции, то все девяносто, — слегка сузил глаза Каррель, давно пытавшийся сосчитать состояние своего приятеля, а затем обратился к своей спутнице: — Скромничает.       Она взглянула на него и застыла, на губах замерла робкая улыбка. Нет, эти губы не робели, они лишь обманывали. Мадара вгляделся в нее ещё раз и удивился свалившемуся откровению: перед ним далеко не Одетта. Она смущена обилием незнакомых лиц, но её ровный взгляд, которым она обдала его, как морской волной, был смел и стихиен. Она лебедь, но все её перья чернее ночи.       — Скромность украшает, — её японский слегка прихрамывал, избитый окостеневшим на кончике языка французским, но всё же звучал мелодично.       — Вы в это верите?       — Так говорят люди, — в этот момент рука Карреля с особой ясностью обозначилась на её бедре. — Моя вера превозносит другие ценности.       Мадара заметил, как пальцы Карреля крепче впились в неё. Разговоры, которые судья не понимал, нравились ему меньше всего, особенно если эти разговоры происходили между его увлечениями и кем бы то ни было, кто мог бы на них покуситься.       — Они знакомы всего двадцать секунд, но уже строят козни, — шутливо хохотнул Каррель и пригладил бороду. Его смех сгладил кольнувшую ревность, но не сравнял с землёй.       — Ну что вы, — Мадара с лёгкостью перешёл на французский, губы окутала туманная улыбка. — Если бы мы строили козни, вы бы даже не заметили.       — Если кто-то в следующий раз осудит мои слова про подлеца, то пусть сначала вспомнит эту его фразу, — в шутке была лишь доля шутки, как и последующем за ней смехе.       Официант вернулся с приборами и стал их расставлять на столе:       — Одну секунду, я сейчас схожу за креслом, — извиняясь, он собирался откланяться, но Мадара остановил:       — Не стоит, я собирался уйти.       Кристин что-то возмущённо защебетала, Мадара никак не мог сосредоточиться на её словах. Спазм в горле отозвался требовательной резью. Холодная рассудительность трескалась и разбивалась об огненную бездну, что разжигал этот чудовищный запах, исходивший из глубины лебединого тела. Как будто он не ел двести тысяч лет и перед ним возложили лучшее творение парижских поваров.       — Право, Мадара, прошло всего-то несколько часов, — уговаривал Этье.       — Вы так бледны! — ужаснулась Кристин. — Я знаю чудесного врача, поднимет мёртвого. Хотите я…       — Нет, — в голосе прорезалось раздражение. — Не стоит, — уже мягче произнёс Мадара. — Всем спасибо за вечер.       Он откланялся и напоследок взглянул на причину своего бедствия. В зелёных глазах блестело беспокойство: живое и яркое, как и всё в ней, включая невыбиваемый из ноздрей запах. Зубы заходились от боли, спасение от которой виделось только в чужой плоти.

***

      На окраинах он всегда находил, чем перебить те позывы чудовища, что стирали в нём всё человеческое. Как только обострялся голод, исчезало ощущение причастности к той цивилизации, которую строило мученическое человечество своими слезами, потом и кровью, которую отчасти строил он. Исчезала музыка, в которой всё ещё получалось время от времени найти утешение, пропадала живопись, где он всё ещё видел в чужих лицах себя. Становились пустыми труды Пруста и Камю, рушились храмы и замки, а под их сводами крошились Венера и Давид. Весь мир становился пустым и холодным, а он был десницей, уничтожающей всё живое и прекрасное. За ним оставались смерть и тление. И всюду, куда бы ни ступала нога зверя, вместо цветущих садов разверзалась безмолвная пустошь.       Инстинкты обмануть ему ни разу не удавалось: Бог создал людей и ангелов, Сатана — ему подобных. Он пробовал заменить людей зверьми, но эта пытка сводила его с ума: вожделение требовало, стенало, жгло, но ни в коем случае не угасало. В первый год своего проклятья он помнил своих жертв поимённо. Мадара помнил каждую черту в их лицах, каждое слово и крик, что стали их посмертными воплями. Он запирал себя в подвалах, связывал верёвкой, но всякий раз разум помрачался, чуть позже Мадара пробуждался там, куда не помнил дороги, а рядом лежали трупы. С тех пор он выучил урок: если зверь требует, дай ему то, что он просит. Дай ему, иначе он заберёт сам и возьмёт ещё больше. И Мадара давал. Всё, чего бы ни попросил Дьявол.       В трущобах Парижа он убивал смело: смерть бедняков не тревожила жандармов, тем более в предрождественский мороз, что бушевал в этот год с особой жестокостью. Их тела волновали только таких же, как они сами: бездомные складировали их скопами, а затем хоронили. Кто-то из них погиб от мороза, кто-то от беспробудного пьянства, другие от болезни, но среди груды несчастных тел всегда нашлась бы пара его жертв. Скверная нищая трапеза унимала голод, а сытость решала вопрос разума и безумия. Подумать только, в свою человеческую бытность Мадара ел, как едят цари и императоры, а теперь побирался тем, чем придётся: в жилах бездомных помимо крови текли те помои, которыми они завтракали и обедали, дешёвый согревающий спирт и бог весть какие болезни. Их кровь воняла сыростью и отходами, а страх приправлял всё это полынной горечью. Вкус неважный, но что значит вкус перед сокрушительным голодом? Что значит эта горечь, если на кону чистый покорный разум?

***

      В гостиной, не смотря на изобилие торшеров, не горела ни одна лампа, отчего Сакура ощущала себя скованно: темнота в этом доме была густой, интерьеры внушительны и незнакомы. Плотные портьеры глухо закрывали окна, хотя в том едва ли была необходимость: зимнее солнце уже давно зашло за горизонт. Горел камин и всюду расставленные свечи в подсвечниках.       — Извините, — осторожно обратилась Сакура к подкидывающей в камин поленья горничной средних лет. — Можно ли включить свет?       Женщина выпрямилась:       — Простите, мадмуазель, но месье Учиха не терпит электричество в доме.       Сакура вскинула удивлённо бровями.       Горничная ушла хлопотать в других комнатах, Сакура осталась наедине с тающим воском и темнотой. Закинутая нога на ногу нервно ходила ходуном, пальцы сминали выглаженную зря юбку. Когда сражаться с волнением стало совсем трудно, Сакура достала из сумочки упаковку «Лаки Страйк» и закурила от свечи. С первым же вдохом через лёгкие в кровь подошло спокойствие. Нога прекратила бестолковое качание и остановилась. В глаза бросилась свежая газета на журнальном столике и её броский заголовок на первой полосе: «На берегу Сены в Сен-Дени найден обескровленный труп. Ведётся расследование жестокого убийства». Сакура сделала затяжку поглубже прочих, каблук нервно настукивал какой-то такт.       — В этом доме не курят, мадмуазель, — голос в чёрном арочном проходе заставил Сакуру вздрогнуть всем телом, а затем резко встать. В темноте проёма показался окутанный сумерками силуэт в рубахе кроя, давно вышедшего из моды. Шнуровка на груди была приспущена, свободные рукава не застёгнуты на запястьях. Её незапланированный визит вырвал его из мирного домашнего быта.       Рука Сакуры дрогнула. Сердце отчеканило лишний удар от единственной мысли — лишь бы прожечь эту софу, стоящую, вероятно, баснословных денег. Вернув душу из пяток, девушка наклонилась к столику и потушила сигарету.       — И всё же в этом доме есть пепельницы, — тихо и вместе с тем уверенно заметила она.       Он не любил сигаретный дым, терпеть его не мог, но в этот раз его пары смазали то, что распаляло жажду. Запах сводящей с ума крови потерялся в дыму и парфюме Жака Герлена — теперь Мадара ясно его узнал. Она нанесла его уже давно, он был нерезким, но узнаваемым: фиалки, анис, бергамот и влага, пролитая дождём час назад. Импрессионизм в чистом виде. Мадара прошёл в гостиную и устроился на кресле напротив гостьи. Она медленно опустилась вслед за ним.       — Мне сказали, что вы принимаете только вечером и ночью, — начала Сакура, нервно сжав юбку. — А ещё, что вы не любите гостей.       — Вас не обманули, — Мадара облокотился на ручку кресла и подпёр кулаком висок. — Вы всё же рискнули отправиться в такую даль.       Она открыла свою маленькую сумочку и достала оттуда конверт, зажав его пальцами в недолгом обдумывающем молчании.       — Я не отниму много времени. И впрямь, я добиралась дольше, чем планирую здесь оставаться.       Мадара усмехнулся.       — Всего лишь хотела вручить вам это, — она положила конверт на стол, а затем двумя пальцами подвинула его ближе к Мадаре. Он опустил взгляд на него и спустя несколько секунд наклонился, чтобы взять.       — Что там? — спросил он, повертев его со всех сторон. Ни подписи, ни посланий. Только алый застывший сургуч.       — Откройте, увидите, — мягко улыбнулась Сакура, сложив руки на коленях.       С громоздким вздохом, словно это стоило ему неимоверных сил, Мадара вскрыл конверт. Даже не доставая содержимое наружу, он разглядел две контрамарки на завтра во Дворец Гарнье. Мадара поднял на неё взгляд, который она с лёгкостью поймала, хоть руки и продолжали истязать несчастную юбку.       — Завтра состоится моя премьера на большой сцене. Кристин сказала, что вы неравнодушны к балету.       — Чуть меньше, чем Каррель, — съязвил Мадара, чем ни капли её не задел. — Контрамарки две.       — Пусть будет подарком перед Рождеством. Можете позвать кого-нибудь, с кем вам хотелось бы разделить вечер.       Она опустила взгляд на блестящий лакированный стол, губы дрогнули в улыбке. Ей в глаза вновь бросилась неосторожно оставленная горничной газета, от которой по рукам разбежались мурашки: фотография в новостях сомнительного качества, но даже в ней можно было различить тело на берегу Сены. Улыбка высохла, губы поджались. Сакура встала и на прощание взглянула на Мадару:       — Хорошего вечера, месье.       Он поднялся следом и мягко ей поклонился.

***

      Конечно, слова Мадары о том, что балет Каррель ценит гораздо больше, были сплошным лукавством. Судья отличался жадностью до той части искусства, что пожирала прожжённые мужские сердца: она блистала в изяществе форм и плавных линий. Часть, которую он мог привести домой и в отсутствии жены и детей, коих перед праздниками он привычно отправлял в Монпелье к родне, любить в самых разных позах на супружеском ложе. Мягко или жёстко — как заблагорассудится. И при этом не забывал щедро благодарить своих пассий. В большинстве своём они просили ожерелья и кольца, но те, что поумней, брали у него больше. Судья никогда не был обременён совестью, всё его состояние было нажито подкупными вердиктами. С его состоянием могло сравниться только количество связей, которых у него водилось в обилии в Париже и по всей Франции. Иначе как ещё стать тем самым единственным лебедем, если вчера ты была одной из многих?       Место рядом с Мадарой пустовало. Он сразу же раскусил, зачем Сакура принесла второй билет, и добровольно принял участие в этой игре. Все знали, что у него нет жены, но в вопросе о пассиях терялись в догадках и беспочвенных слухах. Конечно же, она пыталась узнать всё у сплетницы Кристин, но и у той не нашлось ответа на вопрос. Тогда Сакура вооружилась хитростью и двумя контрамарками.       Приглушили свет, Мадара пригляделся к залу. В партере мелькали знакомые лица, среди них, конечно же, отыскался судья Каррель. Он точно почувствовал на себе взгляд Мадары, обернулся и выдавил из себя приветливость. Мадара ответил тем же. Свет направили на дирижёра, он обернулся к публике, и та тотчас одарила его овациями. Один поклон. Тишина. Один взмах палочкой — и исцеляющий сеанс искусства начался.       В золоте и красном бархате утопали зрители, на сцене в лучах софитов — лебедь. Вчера он видел её в скромной блузе и неказистой юбке — мадмуазель, очевидно, не выпячивала своё желание привлечь его внимание. Она знала, где и как у неё получится сделать это лучше. Блестящая пачка, украшенная перьями причёска, мерцающая диадема — всё это смотрелось хорошо, но приковывало взгляд совсем другое. Она плыла на мысках по сцене, длинные руки изящно порхали в воздухе. Не руки, самые настоящие крылья. Лебедь неуловим; сколько бы принц не старался увлечь его к себе, тонкая талия ловко изгибалась, ускользая. Одним острым взмахом её нога рассекала пространство и замирала высоко наверху, на мгновение у всех спирало дыхание от лёгкости и грации. Скрипка поднялась выше, мелодия подчинила себе биение сердца, надиктовала ему ритм. Лебедь ещё недолго кружил, прежде чем сдался. Принц радостно, как трофей, поднимает её ввысь, в Гранд Жете она взмахивает своими крыльями, как будто исполняет гимн свободе, будучи взаперти его рук. Они оба пленены. Только он пал первым.       Каждое её движение, каждый взмах становились культом. Вот она несправедливость гнусливой жизни: при всём таланте проход на большую сцену для неё лежал через постель Карреля. Мадара вновь посмотрел на судью: тот в сковавшем его напряжении подался вперёд и, очарованный, уже давно потерял всякую связь с землёй. Мадара его понимал.       Перед представлением он перестраховался и дал прессе ещё один громкий заголовок, а стражам порядка головной боли перед самым праздником. Ещё одно тело в Сен-Дени должно было усыпить сытого зверя хотя бы на мгновения, пока Мадара упоённо вдыхал розмарин, который источала её кровь. Безумие.       Чайковский, двадцатое сочинение, действие первое, номер девять. Развязка истории щипала нервы, хотя все знали исход. Злой колдун в обличии птицы и храбрый принц, спасающий свою Одетту. Сражение выходит славным. Добро побеждает зло. Она плывёт к своему спасителю, он поднимает её высоко над землёй, тонкий стан изгибается назад, вверх взмывает ровная, как под линейку, нога. Крылья разбросаны в стороны, он кружит её и осторожно опускает. Звучит финальный аккорд. Все на сцене замирают, когда на них обрушивается вал зрительских оваций. Аплодисменты не стихали ещё минут десять. Несколько раз им приходилось выходить вновь, чтобы услышать восторженный зрительские возгласы и забрать букеты, что непрестанно приносили к сцене. Один из них был от Карреля, может, несколько, Мадара это точно знал. Вот только когда Сакура в очередной раз вышла и пережитая эйфория вернула её на землю, она не пыталась отыскать в рукоплещущей толпе судью. У неё были помечены особым знаком два места, одно из которых в забитом битком зале пустовало.

***

      В комнате, где темнота густо писала тенями, было достаточно свечей, лакированный чёрный рояль, софа, журнальный столик и ещё много всякой всячины, с которой каждую неделю горничная убирала пыль, невесть откуда бравшуюся. Мадара играл всё чаще в последние дни, томными зимними вечерами музыка нежно струилась над паркетом и обжигалась свечным пламенем. В мерной тихой игре он растворялся, в аккордах и нотных станах терялся и вспоминал, что значит быть человеком. Что значит быть причастным к чему-то вечному и великому, что значит быть бессмертным в контексте смертности, которой его давным-давно лишили. Бесконечен он и Чайковский. Он и Бугро, хотя и по Петру, и по Вильяму были уже давно спеты панихиды. Их бесконечность в оставленном наследии, его — в жажде животворящей крови.       Перед роялем стояла софа, передвинутая от стены в центр комнаты специально для неё. Сакура сидела, откинувшись на спинку, и за последние полчаса сделала от силы полтора глотка. С немым восхищением, взбудоражившим всю её душу, она смотрела на подвешенную к стене картину под очередную симфонию. Переливы музыки раскачивали внутри неё настоящий шторм. Гормоны и чувства творят с кровью чудеса. Мадара чувствовал пряность. Бадьян и гвоздика, может, чуть-чуть корицы. Первое, что он чётко уяснил — если она рядом, он должен быть безукоризненно сыт. Сколько бы убитых людей это ни подразумевало. Сколько бы заголовков это ни породило. Либо они, либо она. Пропажей примы балета явно заинтересуются больше, чем нищими в Сен-Дени. Тем более что мало для кого секрет, к кому она уезжает вечерами. И даже у него не хватит никаких денег, чтобы откупиться от суда в этот раз.       Последний аккорд был сыгран, руки Мадары остались лежать на клавишах. В тишине трещали поленья в камине.       — Это невероятно… — тихо проронила она с выдохом. — Кто написал их?       Мадара взглянул на два располовиненных и объединённых воедино полотна. Слева младенец и половина Мадонны: её лицо светло и умиротворённо, взгляд опущен вниз, в углу цветут белые лилии. Справа распятый и мёртвый Христос на руках скорбящей матери. Чистый младенец и мёртвое тело. Умиротворение и скорбь. Свет и чёрные тени.       — Вильям Бугро, — ответил он, закрыв крышку рояля.       — Очень… проникновенно, — её голос приближался к шёпоту.       — Он написал «Пьету», когда погибла его семья.       Брови Сакуры выразительно выгнулись.       — Я предлагал ему объединить эти картины в одну. Его «Пьета» ранит, но убивает контраст с ещё живым младенцем.       — Вы знали его при жизни? — Сакура обернулась. Она увидела его глубокий в задумчивости взгляд, а позади — себя и творение великого Бугро в отражении зеркал во всю длину стены.       — Знал.       Она задумчиво взглянула на люстру и вдруг сказала:       — Будь здесь чуть больше света, она бы и меня убила.       — Не люблю свет.       — И солнце, видимо, тоже?       — Его ещё больше, чем электричество.       Сакура улыбнулась.       — Поэтому уехали из страны, где оно восходит?       Долгий взгляд Мадары угодил прямо внутрь неё. Он застыл, замер, его лицо не дрогнуло, но в глазах ей померещилось что-то болезненное, точно она попала туда, где раны ещё не затянулись. Мадара вновь взглянул на картину в раме и обронил:       — Можно и так сказать.

***

      В среду приехал Этье, чтобы сообщить то, что мог бы передать телеграммой или звонком, но не изменил себе и выбрал личную встречу.       — Господи, святые небеса, Мадара! — споткнувшись о длинную портьеру, ругался Этье. — Человечество столько пыхтело ради лампочки, а ты так просто презираешь её существование, при том, что тут в каждой комнате минимум по три светильника! Это плевок Эдисону в лицо. Боже мой, ещё и все портьеры завешаны…       — Просто смотри под ноги, — усмехнулся Мадара и уселся за стол. — Скоро подадут ужин.       Этье плюхнулся на мягкий стул и огляделся вокруг, примечая обилие свечей.       — И не страшно столько свечей! — удивился он. — Одна упадёт на эти чудовищные портьеры — и весь дом вспыхнет, как спичка!       — Куплю ещё один, — холодно ответил Мадара.       — А чего, я, собственно, ждал… — досадливо пробубнил Этье. — Вообще-то я здесь для другого, к чёрту свечи. Надеюсь, ты помнишь, что послезавтра Рождество и…       — Мог бы не утруждаться, Этье, ты каждый год меня приглашаешь.       — Но ты не каждый год приходишь!       — В этот раз обязательно приду.       — Вот и славно! — довольно улыбнулся Этье. — Отпразднуем Рождество маленьким кругом друзей в моём загородном доме. Человек восемьдесят, не больше…       Мадара старательно не пропускал обречённости от упомянутой цифры в выражение своего лица, пока Этье продолжал распинаться, перечисляя приглашённых, меню, название шампанского, имён приглашённых музыкантов и певиц. К этому времени подоспел ужин. Мадара для вида бросил на свою тарелку пару трюфелей, небольшой кусок мяса, плеснул в бокал вино. Приготовленная пища вызывала рвотные позывы, но он давно преуспел в их подавлении.       — Месье, — в дверях показалась служанка, которая тут же раскланялась гостю и хозяину. Когда она выпрямилось, в тусклом свете открылось испуганное лицо. — К вам посетитель, месье. Офицер Гийом Коте.       Мадара и Этье переглянулись. Как подобает всем высоким чинам, Этье не особо трогали появления жандармов на пороге, для Мадары это всегда значило долгое таскание по судам, огромные растраты на подкуп всех, кого можно подкупить, первым из которых был Каррель. Последнее дело, в котором Мадара потерял половину своей души, покушалось на часть его мануфактур, на которых и зиждилось всё его состояние. Франц Ратте решил оспорить завещание своей покойной матушки, с которой Мадара состоял в особых отношениях. Чем хороша старость — ей всегда приятно любое внимание, особенно мужское. Чем прекрасно осыпать кого-то этим вниманием — есть немалый шанс переплюнуть родственников и выйти в фавориты. Всегда приятно видеть своё имя в чьём-то завещании, особенно, если оно кладёт к ногам почти половину экономики Парижа.       Мадара вышел в гостиную, офицер, покорно ожидавший его в кресле, встал и подал руку в знак приветствия.       — Чем обязан? — принял рукопожатие Мадара, затем подошла очередь Этье.       — Месье Фонтен, — Гийом учтиво склонил голову, выражая уважение сенатору. — Боюсь, это дело личное, касается только месье Учиха.       — Мне нечего скрывать, можете говорить прямо здесь.       Офицер взглянул на Мадару, давая тому последний шанс, чтобы передумать, но встретил непреклонность.       — Что ж, — Гийом пригладил взлохматившиеся светлые волосы. — Вы, наверное, в курсе, что в Сен-Дени объявилось настоящее бедствие.       — Пять трупов за последнюю неделю, вы об этом? И все обескровлены… — вмешался Этье, мало отличавшийся терпением.       — Шесть, — поправил Гийом, произнёсший это несколько обречённо.       — Святые небеса… — перекрестился Этье. — И как продвигаются дела в расследовании?       Гийом выстрелил пристальным взглядом вначале в Этье, затем в Мадару и на последнем задержался.       — Около мест преступления люди видели такси. Мы опросили за эту неделю почти всех таксистов. Несколько из них утверждают, что возили вас в Сен-Дени. И все поездки происходили в день убийства.       — Что? — возмущённо ахнул Этье. — Да как вы?.. Да как вы смете, офицер!       — Я не утверждаю, это всего лишь наблюдение, — холодный голос Гийома вдоволь осадил сенатора. Офицер выпрямил спину, сцепил руки в замок за спиной и вперил закалённый взгляд в Мадару. Тот нисколько не дрогнул. Даже малейшего знака не подал.       — В Сен-Дени два моих производства, — спокойно заметил Мадара. — И оба хромают в сторону банкротства. Приходится приносить им время от времени костыли.       — Мы уже знаем это, месье, — согласился Гийом, — но всё же мы не имеем права закрывать глаза на такие… — он замялся, подбирая слово, — совпадения.       — Понимаю.       — Нам придётся обсудить с вами пару деталей.       — Разумеется, — не стал опираться Мадара. — С пяти вечера до девяти, когда работает мой адвокат.       Гийом молча вгрызся в него взглядом. Слово «адвокат» всегда было для жандармов подобно красной тряпке в корриде. Если бы у них росли на голове рога, они насадили бы на них всех адвокатов мира.       — Останетесь на ужин? — любезность Мадары не знала границ, хоть и отдавала холодком. Все его предложения для служителей закона всегда имели только один правильный ответ, который Гийом сразу же считал:       — Нет, спасибо. Мы придём завтра между пятью и девятью вечера.       Мадара глубоко вдохнул. Офицерская кровь источала тонкий аромат чудесного обеда летом в прохладе дубовой рощи. Разговаривая об убийствах в Сен-Дени, Мадара вспомнил вонь той крови, количеством которой он решил проблему качества.       Офицер поклонился и на прощание обвёл всех присутствующих взглядом. Он не стал останавливать внимание, это выглядело бы странно, не стал более задерживаться, но, уходя, он думал о странных для себя вещах, которые никогда ранее не приходили ему в голову. Может ли блеск чёрных глаз быть зловещим, или всё это воображение, разыгравшееся на фоне предпраздничной трагедии? А если может, то сколько в этом зловещем блеске было плотоядности? И насколько она возможна в глазах одного из самых богатых людей Франции?..

***

      На Рождество в разгар всеобщего веселья Мадара отчуждённо стоял в стороне. Этье подошёл пару раз, допытываясь о том, как всё прошло вчера, на что Мадара отвечал, что всё было нормально. У жандармов ничего на него нет, а алиби привычно покупается за устоявшуюся цену. Больше шума, чем тому следовало бы уделить.       — Лучше расскажи, почему здесь человек сто, не меньше. Как же тесный круг из восьмидесяти приятелей и близких друзей? — съязвил Мадара, окинув пространство беглым взглядом. Ради этого столпотворения в его копилке мертвецов прибыло ещё двое, но полиция о них не узнает. Сена полна тайн, о которых она молчит в лунном свете.       — Ты же знаешь, как это бывает… Приглашаешь одного, он общается со вторым и третьим, приглашаешь заодно и их… Кстати, уже видел моих девочек? Уже совсем взрослые, вы не виделись с прошлого Рождества!       Играла музыка. Электрический свет бил по глазам, Мадара долго к нему привыкал. Ежесекундные приветствия, пустые разговоры, лесть, суета, лёгкий флирт, тосты, шампанское, в которое он лишь окунал для вида губы, — торжества в великосветском обществе проходили так и никак иначе. Сновали дети, примечая под наряжённой елью свои подарки, дёргали за атласные подолы своих матерей и что-то требовали. Мадара старался меньше говорить, чтобы не так часто вдыхать: запах человеческих тел сладко разливался за плотной завесой парфюма, кружил голову и заставлял внутри всё молить хотя бы раз нарушить правила и попробовать что-то стоящее. И он раз за разом себе отказывал.       В вальсе кружились пары, Мадара безучастно наблюдал за их движениями. На той стороне он чуял аромат, и запреты на вдохи уже не работали. Почуяв его раз, он не мог противиться охватившему его чувству. Мадара взглянул на ту сторону зала и обнаружил там Сакуру и стоящего рядом с ней Карреля в обществе разодетых мужчин и женщин. Белое платье модного фасона выделялось из всех прочих корсетом в красную вертикальную полоску. В её волосах пушились белые перья, как реверанс в сторону отгремевшей премьеры. Каррель продолжал осыпать её кучей полезных знакомств, она им всем обаятельно улыбалась. Её губы были созданы, чтобы улыбаться. С помадой цветом вина, они призваны были ранить и убивать, как работы Бугро в его гостиной.       Так же явно и отчётливо, как голод, Мадара ощутил внутри себя что-то ещё, что с прожитыми годами стёрлось из памяти, оставив после себя лишь глухой штиль от былого шторма. Она вдруг посмотрела на него сквозь танцующих в зале, и Мадара ещё ясней почувствовал внутри себя живое человеческое сердце.       Чтобы пригласить её на танец, потребовался краткий взгляд на Карреля. Тот несколько замешкался, но всё же кивнул: негласный этикет, унаследованный прямиком из Версаля, регламентировал, кто и в каких отношениях может находиться с чужой любовницей. Музыка унесла их в водоворот подолов, туфель и лент. Сакура заглянула в чёрные глаза и ни капли не устрашилась их пристального внимания:       — Вы так ничего и не сказали насчёт моего выступления, хотя оно случилось чуть больше недели назад, — она заговорила на языке, на котором, вероятно, во всём Париже говорили только они вдвоём. Её взгляд стал испытующим. — Вам не понравилось?       Он прижал её крепче к себе, ощутив тепло и пьянящий запах. Будь он чуть голоднее, видит небо, этот запах свёл бы его с ума. Аромат её крови ничем не скроешь, но блеск живых глаз дурманил не меньше. Сомкнутые губы Мадары дрогнули в ухмылке.       — Половина Парижа поёт вам дифирамбы, разве мало?       Сакура поджала губы и качнула головой.       — Мне не нужна ни половина Парижа, ни весь он целиком, — лукаво заявила она. Он прекрасно читал написанную чёрным по белому ложь, но она была слишком обаятельна, чтобы злиться. — Скажите, что вы были в восторге, и с меня достаточно.       Её обжигающий взгляд прошёлся по нему и что-то зажёг в чёрных зрачках. Он вспомнил это чувство, что доводилось ему однажды испытать лет сто назад, если не больше. Оно ныло и расплывалось в груди. Оно раскалывало километровые ледники и извергало давно уснувшие вулканы. Раскаты молний, падение метеоритов, землетрясения и все известные катаклизмы — это чувство чередовало горечь и мёд.       — Может быть, — наклонившись, сказал над самым ухом он.       Это не утолило её голода, но и он никогда рядом с ней не бывал сыт.       Натанцевавшись, все расселись за стол. На белоснежных скатертях не оставалось ни одного свободного клочка без блюд и тарелок. Звучали тосты, слышался смех. Каррель и Сакура сидели вместе, Мадара напротив её — выхватил место под солнцем после ухода мадам Лантье.       Он всегда слушал светские разговоры вполуха, но теперь внимания не набралось бы и на четверть, хотя изо всех сил приходилось делать участливый вид. Разговоры о чепухе заставили бы его совсем заскучать, если бы не шевеление вверх по ноге. Будь это чьи-то другие ноги, им бы не удалось осуществить коварный план, но ноги примы Гарнье дотянулись и до колена, и от него пробирались по внутренней стороне бедра вверх. Говоривший с мадам Бриан Мадара осёкся на полуслове, когда пальцы упёрлись в пах и мягко надавили. Он глубоко вдохнул, надеясь со вздохом набраться выдержки, но поймал лишь аромат её бушующей страстью крови. И его собственная тоже забыла покой. Он поймал под столом миниатюрную стопу в чулке и, пригладив, сместил её на бедро.       Они оба слушали спор присоединившегося к ним Этье и Карреля о необходимости глубинных реформ во Франции, и оба ничего не слышали. Его тёплая ладонь скользила от стоп к голени, Сакура мечтала, чтобы она оказалась выше. Низ живота сводило тёплым и томно растекающимся спазмом. Пока все были увлечены жаркой дискуссией, взгляды чёрных и зелёных глаз сплелись, чтобы приоткрыть завесу, за которой от всех прочих пряталось вожделение.       Сакура убрала ногу с его бедра, что-то шепнула на ухо Каррелю, и тот незамедлительно кивнул, мечтая поскорее вернуться к разговору. Мадара точно видел, за какой из дверей она скрылась, ждал ещё какое-то время.       — Мадара, рассуди, по-моему, Каррель не в себе, — пожаловался Этье. Мадара нехотя оказался ввязан в их диалог.       — Я думаю, что мне нужно переговорить с моим адвокатом, — все подозревали, что он не слушает, а теперь целиком в то уверовали. Лишь в Этье проскользнула толика понимания столь стихийного желания.       — Я видел его рядом с бильярдом… там… — Этье силился объяснить, где находилась эта комната.       — Я найду, — Мадара благодарственно хлопнул по плечу и вышел из-за стола.       Идти по шлейфу её возбуждения — это отдельный вид бескровной охоты, от которой его проклятые инстинкты приходили в восторг. В коридоре она свернула на лестницу и поднялась на второй этаж. Здесь царил сумрак — атмосфера, которая ему благоволила. Музыка утихала, суета и гам оставались внизу, под паркетом. В тишине он услышал другую музыку — бьющееся сердце. Под его крадущимися шагами поскрипывали половицы — от каждого скрипа её сердце замирало и вздрагивало. Одна дверь в коридоре была распахнута, Мадара знал, кого за ней обнаружит.       Это был кабинет Этье, которым, он, наверно, так и не воспользовался: дом был знаковым для торжеств, а не для работы. Она стояла, прислонившись к массивному дубовому столу, её руки нервно впились в край столешницы. Мадара представил её распластанную на этом столе и следом за картинкой в паху запульсировало. Тёмно-алые губы ничего не сказали, но глаза звали, упорно, настойчиво, почти молили. Он сделал шаг к ней, ещё один, чем обрушил её взгляд. Мадара коснулся бледной щеки, поднял лицо к себе. Ещё никогда ей не было так тяжело просто смотреть на него. Он прильнул к мягким послушным губам, она охотно ему далась. Лёгкое касание, как вспышка замкнувшего провода, резко оборвалось. Они посмотрели друг на друга, Сакура выдохнула улыбку, его губы подхватили такую же. В кабинете стало душно, несмотря на огромные продуваемые окна. Новым касанием Мадара не спеша пробовал её, пробовал себя и свою волю. Каждое новое прикосновение становилось дольше, глубже, вожделенней. Его руки заскользили по тонкой талии вверх, ощутили рельеф груди, лебединую шею. Затем он спустился к бёдрам и, крепко ухватившись за них, приподнял её и усадил на стол.       Сакура обхватила ногами его торс, ладонь спустилась к паху, нащупав там взбухший от прилившей крови член. Она гладила его сквозь ткань брюк; невероятное напряжение то бесконечно сладкое, то невероятно томное мучительно накаливалось. На секунду Мадара прервал поцелуй, его веки блаженно прикрылись. Подняв их, он увидел её, разгорячённую и вожделеющую. Мадара впился в её губы, как сотни лет жаждущий. Сакура расстёгивала его ремень, он поднимал обилие её юбок. Руки скользили по голеням к бёдрам и не нашли там белья. Он улыбнулся сквозь поцелуй и помог ей совладать со своей одеждой. Справившись, Сакура чуть отпрянула и в жгучем предвкушении сомкнула веки. Упругая головка скользнула меж её малых губ и заблестела от обилия влаги. Он подошёл к самому клитору, из её приоткрытого рта вырвался стон. Она откинулась на локтях назад, Мадара вновь прошёлся по нерву, блаженство растеклось в её животе и выбралось наружу стоном. Она сцепила ноги плотно вокруг него, приближая к себе, насколько это возможно, но Мадара не торопился подарить ей облегчение, войдя внутрь.       — Пожалуйста… — прошептала она, её туманный взгляд молил его. Вожделение требовало наполнения, требовало заполнить щемящую пустоту, но он ходил вокруг и рядом, истязая её, дразня. Её стоны были музыкой для его ушей. Она замолчала и резко вдохнула ртом, когда он остановился у входа, а затем вошёл.       Каждый следующий толчок был резче, глубже, её стоны громче, трение от головки до основания разливалось во всём паху истомой. Он смотрел на неё сверху вниз, ловил упоённый страстью взгляд из-под густых ресниц. Хлопки после каждого толчка были его овациями её восхождению на большую сцену. Сакура выгнулась и глубоко вдохнула, задержав дыхание. Мадара положил ладонь на её шею и слегка нажал на неё. Она схватилась за его запястье, но не сбросила. Её веки прикрылись, она вновь задержала дыхание, полностью отдавшись разлившейся внизу живота пульсации. С каждой волной её тело всё больше обмякало. С каждым толчком Мадара ощущал, что подходит к той же вершине, на которую взошла она. Он зашёл в неё снова и в самой глубине застыл от расходящегося из паха наслаждения. Не выходя, он наклонился к ней и обронил голову, её руки легли на его затылок.       Их дыхание всё ещё было тяжело, но он счёл нужным сказать это вслух сейчас, а не потом.       — Ты не Одетта, — он встал на локти, а затем выпрямился, выйдя из неё. — Твоё имя Одиллия.       Сакура довольно улыбнулась.

***

      Она приезжала к нему через день или два. Мадара прекрасно знал, когда у неё выступления в Гарнье, а когда — в постели Карреля, который отличался небывалой похотливостью перед приездом жены. Пытался взять как можно больше разом в надежде, что удовлетворённость можно законсервировать и поставить вместе с остальными банками на полку.       Однажды на вечере у общих знакомых Мадара пересёкся с судьёй: взгляд у Карреля был взъерошенный и раздражённый. Приличия диктовали необходимость подойти, да и времена нынче были тяжёлые, без своего судьи жить сложно.       — А, Мадара! — Каррель постарался причесать своё настроение, но то давалось с трудом и выглядывало в глазах напряжённым блеском. Судья не протянул руки, Мадара это про себя заметил. — Как ваши дела?       Каррель, бесспорно, был осведомлён о положении дел. Мадара замечал, что люди начинают прекращать свой шёпот, когда он появлялся в комнате, и знал, что вызвано это жандармами и прессой. Слух о его причастности к убийствам в Сен-Дени креп с каждым днём. Этье клялся и божился, что никому не говорил о посещении офицера Гийома, и Мадара был склонен ему верить. Слухи ползли с другой стороны. В умении жандармов держать рот на замке так же искусно, как это делал сенатор, Мадара сомневался.       — Весьма неплохи.       Каррель хмыкнул и навострил на Мадару разборчивый взгляд.       — Говорят, жандармы не спускают с вас внимания.       И это тоже было сущей правдой. Признаться, осторожность в его жизни вытеснила отменную сытость, и это не могло не тревожить. Мадара оставил труп на берегу Сены в самом рассвете своей охоты: свидетели всегда появляются в самый ненужный момент. После этого несчастья всё снежным комом катилось на его голову.       — Когда вас ждать на заседании? — Каррель был сегодня особенно не в духе.       — А вы умеете быть оптимистом.       — Я умею быть реалистом. Все ваши скандальные дела решались только в стенах суда и никак иначе. Куда ни глянь, вы везде скомпрометированы.       — Так жаждете увидеть меня в роли подсудимого, неужели закончились деньги после дела о завещании Ратте?       Лицо Карреля дёрнулось, черты заострились. Сказанные вслух слова о стяжательстве и взятках больно ранили его честь и самолюбие, хотя лишь на этом он и сколотил своё состояние, был способен обеспечивать не только семью, но и многочисленных любовниц. Они вцепились друг в друга острыми взглядами, точно сражались на ножах.       — Знаете, в чём ваша беда? — Каррель снизил тон и в напряжении подался вперёд, чтобы этот разговор не коснулся лишнего уха. — Вы всегда думаете, что всё в этом мире принадлежит вам, хотя это далеко не так. Думаете, деньги всегда всё решат? В этот раз я вам докажу, что не всё.       Молчание проверяло нервы на прочность, судья угрожающе хмурил брови. Мадара был холоден к угрозам, но не к запаху крови Карреля, порывающемуся наружу сквозь табак, одеколон и кожу. Мадара глубоко вдохнул, так же глубоко выдохнул. Расслабленный губы удовлетворённо дёрнулись.       — В таком случае, — опьянённый на секунду взгляд вновь собрался в беспредельную ясность. — Возможно, нам нужен новый судья.       Каррель надменно хмыкнул, холодно откланялся и удалился, расточая за собой манящий шлейф.

***

      После приезда семьи Карреля в Париж, Сакура стала всё чаще бывать в доме Мадары. Она входила смело, на ходу сбрасывала меховое пальто в руки горничной и широким шагом рассекала залы и коридоры. Почти каждый раз ещё с порога Сакура слышала музыку, тогда она шла на её зов. Погружённый во мрак огромный дом, повсюду свечи и призрачная мелодия, что с каждым шагом становилась яснее.       Её смелость могла сравниться только с её ненасытностью: порой, когда она приходила, Мадара ещё чувствовал запах Карреля на её коже. Он находил это забавным.       — Всё так плохо? — спрашивал Мадара.       — Нет, почему, ему очень даже хорошо, — её улыбки сочиняли в преисподней черти.       Он брал её властно, со всей пылкостью страсти. Там, где бушевали такие пожары, о нежности говорить не приходилось. Она ложилась станом прямо на белые клавиши рояля, исполнив аккомпанемент его движениям. Поднимая голову, она видела в зеркале себя и позади его. Разум заволакивало вожделение. Она стонала и выгибалась назад с той же пластичностью, с которой плыла по сцене лебедем. К этому времени гребень из её причёски выпадал, каскад розовых волос спускался по спине. Мадара наматывал копну на руку и натягивал, заставляя её подняться. Сакура вдыхала сквозь стиснутые зубы воздух, но повиновалась; закидывала на рояль ногу для удобства и приходила в дрожащий восторг, когда вместе с членом он орудовал губами на её шее.       Раздевались они уже после прогрева, одежда летела на пол, точно испокон веков её место было только там. Страсть тянула их вниз, прямо на ковёр подле камина. Хлопки сливались с её стонами, кружили голову. Урывками он касался её пылающих губ, переходил на шею, заставляя её сходить с ума. И она сходила.       Когда его дыхание сбивалось, Сакура с привычным коварством брала инициативу в свои руки. Она привставала на локтях, приближалась к его губам и играла с ними лёгкими касаниями. Мадара улыбался. Она вставала всё выше, её ладони толкали его грудь, заставляя лечь: приходило время его повиновения. Сверху она была ещё прекрасней. Она улыбалась, храня какую-то тайну, которую ему не терпелось узнать, но раньше времени ни одна из них не открывалась. Сакура с упоением целовала его губы и с тем же упоением приступала к шее, на которой влажным горячим языком выводила узоры. Она вела им всё ниже и ниже. От груди спускалась к прессу и в самом низу, взяв член в руки, медленно вела мягким языком от корня и обхватывала губами головку. Это был первый стон, который он не сумел при всей своей выдержке удушить в горле. Она гордилась им, как гордятся офицеры, цепляя крест на грудь своего парадного камзола.

***

      Мадара замечал, что на пустой дороге к его дому на обочине стоит автомобиль, фары которого зажигались, как только он успевал проехать мимо, а затем преследовали его по пятам в город. Жандармы были не шибко изобретательны в слежке, их неосторожность дала ему понять, что теперь охота будет даваться ему в разы тяжелее.       Его паёк сокращался, хотя голод оставался всё тем же. Полиция удвоила патрули на улицах, утроила на окраинах, лишив бедняков той ценной доступности, которая всякий раз его радовала. В голоде Мадара всегда был особенно скверен и хмур, общество вызывало у него внутренний спазм и обжигающую горло жажду. В его глотке разверзалась бездна, которая пожирала его, подминала под себя рассудок. Он держался от общества так далеко, как только мог, но некоторых мероприятий ему избегать не удавалось.       Сомкнутые челюсти в те дни стали его визитной карточкой. Он вновь сидел в дальнем углу, не дыша, и мёртвым взглядом буравил пространство. Воздержание всегда портило настроение. Как и Каррель, особенно в связке с прокурором Люсьеном. Мадара издалека слышал, о чём они ведут беседу, даже когда их голоса больше походили на шёпот.       — Не находите странным, что убийства прекратились, когда на дороге к одному известному особняку стали дежурить патрульные?       Мадара сжал пальцы в кулак так, что костяшки побелели.       Весь мир сузился до него и судьи. Каррель что-то ещё говорил, как вдруг ощутил по коже холодок, точно чьё-то внимание холодным лезвием прошлось по нему. Судья обернулся. Одинокое кресло в углу пустовало. Ему отчего-то стало не по себе.       Следующим днём Сакура ворвалась в его дом раньше прежнего, не дожидаясь горничной, бросила пальто на пол и побежала в гостиную на втором этаже, неся в руках свёрнутую газету. Она не нашла его ни у рояля, ни у великого Бугро. Свечи были потушены, портьеры задвинуты. Сакура огляделась кругом, непривычная и неуютная тьма давила на её хрупкие плечи.       — Мадара! — зов растворился в пустоте. Сердце отчего-то ёкнуло. Сакура достала из сумочки зажигалку и зажгла три свечи на подсвечнике. Их свет мало спасал, но непроглядная тьма в коридоре на пару метров перед ним расступалась. — Мадара! — вновь позвала она, позади послышались семенящие шаги. Сакура обернулась.       — Вы сегодня так рано, мадмуазель, — горничная приблизилась, Сакура узнала её в свете.       — Да, простите… — отчего-то растерялась Сакура. — Мне срочно нужно увидеться с...       — Он в спальне, пойдёмте, я вас провожу.       В просторной комнате с обилием зашторенных окон, справа царственно стояла огромная кровать с обилием подушек и подвешенным к потолку балдахином. Сакура осторожно почти на цыпочках подкралась к ней и мягко села на край, поставив подсвечник на стол. По ту сторону лежал Мадара в брюках и рубахе, с пустотой разглядывая потолок. Сакура прислушалась к тишине, присмотрелась к его груди. Ей показалось, что она не движется.       — Мадара, — нерешительно начала она, стараясь не нарушить устоявшейся тишины. — Прошедшей ночью месье Каррель…       — Знаю, — перебил он и посмотрел на неё. То ли всему виной была всеобщая мгла, господствующая в комнатах и коридорах, то ли потустороння тишина, но бездонная чернота его глаз смутила её. Он казался ей незнакомым и пугающим.       — Говорят, он… — продолжила она, переведя взгляд на газету в своих руках. — Убил себя. Перерезал горло бритвой…       — Говорят, — Мадара не то соглашался, не то отрицал.       На его языке всё ещё бродила кровь, которую он лишь пригубил, оставив добрую половину, чтобы та вытекла из пореза на шее — вряд ли он скрыл след укуса, но попытаться стоило. После пары дней строгого голода глоток ароматной крови лишил его покоя, а разум трезвости. Он хотел ещё. Ещё больше. Ещё утончённей. Его грузный взгляд пал на бледного лебедя, челюсти сжались, чтобы заглушить неуёмный зуд в клыках.       — Ты придёшь на отпевание? — спросила Сакура.       — Не думаю.       — Что с тобой? — она прищурилась. — Ты лихорадишь?       Она протянула руку ко лбу и обомлела от неожиданности, с которой он перехватил её запястье.       — Да, — выдохнул Мадара и для следующих слов сделал роковой вдох. Ноздри защипали цветы и её тёплая кровь. — Уходи.       Её бледное лицо вытянулось от непонимания и испуга. Мадара отпустил её руку, она резко выдохнула, точно хотела что-то сказать, но все слова разлетелись в стороны. Сутулая спина была полна, как и вся она, нерешительности.       — Убирайся вон, — в чужих глазах на знакомом лице блеснуло нечто угрожающее. Сакура опешила: перед ней лежал кто-то, кого она не знала. Она встала с кровати и вдруг ощутила необъяснимый страх, что дал свободу её ногам, лишь когда Мадара повернулся к ней спиной.       Не сказав ни слова, она взяла ослабевшими руками подсвечник; вата в пальцах вселяла опасения опрокинуть всё на пол. И ноги тоже плохо слушались, когда она покидала его комнату и дом. Оглушённая новостью о Карреле, она окончательно пропала от последних слов Мадары в темноте коридоров.

***

      Его и впрямь не было на отпевании: не мудрено, все знали его нелюбовь к свету, который в обилии обрушивался в церковь сквозь огромные стёкла. На обед в честь покойного Сакуру, разумеется, не позвали, но она знала, что и туда Мадара не пришёл. Она сидела на тахте в своей квартире и докуривала четвёртую сигарету. В пачке оставалась всего одна.       На репетициях она была далека от Чайковского и его «Лебединого озера», от Гранд Батманов, в которых она теряла равновесие и рушилась на пол. Хореограф взрывалась возмущением, Сакура оставалась равнодушной к её тирадам, пока в душе завывала самая настоящая непроглядная вьюга. Она ходила сама не своя, пока громкие заголовки газет бросались ей в глаза на улицах и дома: «Чудовище из Сен-Дени уже на улицах Парижа! Можно ли считать самоубийством смерть судьи Карреля Лариве?» Чем больше Сакура вчитывалась, тем больше курила. Чем больше слышала, что офицер Гийом бывает в доме Мадары чаще, чем в своём собственном, тем больше теряла покой. И с каждым новым слухом в чьём-то шёпоте она сходила с ума.       Сакура вспоминала последние его слова — они приносили боль, но не уничтожали. Та недосказанность, с которой они простились, мучила её, выворачивала изнутри. Она нигде не находила себе места, всюду была чужой. Докурив свою четвёртую сигарету, она затушила окурок в пепельнице, оделась, взяла сумку и поспешила выйти на улицу, где в густых сумерках без труда поймала такси.       Окна его дома с особой зловещей чернотой посмотрели на неё: как обычно, но иначе. Она расплатилась с таксистом и, отпустив его, сделала пару глубоких вдохов — подступило не пойми откуда волнение.       В прихожей было пусто и, не смотря на звон колокольчика, горничная к ней не подошла. Странно: время для визита было выбрано верно, но свечи не горели. Сакура принялась рыться в сумочке в поисках зажигалки, но впотьмах ей это никак не удавалось. В своём копошении она услышала скрип — точь-в-точь как ступени лестницы на второй этаж. Она замерла, прислушалась. Тишина звучала обманчиво. Как бы она ни старалась вглядеться в залу, где была лестница, она видела лишь сквозящую ночным кошмаром черноту. Ей вдруг стало страшно и неуютно, мысль вернуться домой показалась весьма благоразумной, за ней подоспело раскаяние об отпущенном таксисте. Пальцы наконец-то нащупали зажигалку и вычеркнули пламя. На тумбе она без проблем отыскала свечи, зажгла все, вошла с подсвечником в руках в комнату с лестницей. Робкое пламя заставляло тени плясать на стенах, их танцы волновали воображение, пугали.       — Дома есть кто-нибудь? — спросила она и услышала свой же голос, нырнувший сквозь арки в длинные коридоры второго этажа. Комнаты казались пустыми. Только казались. От тишины гулко билось сердце.       Заглянув в столовую, она не обнаружила никого, кроме стола, потухшего камина и четырёх стульев. Сакура помнила, что горничная приходила отсюда, поэтому пошла дальше к двери, за которой пряталась почти ненужная для хозяина и необходимая для персонала кухня. На подвесных крюках висели кастрюли и сотейники, под ними простиралась широкая столешница, на которую кто-то уронил голову и дремал.       — Простите, — прошептала Сакура и подошла ближе. Ей стало легче от того, что её душа была не единственной в этих стенах. — Мадам, я просто хотела узнать, где я могу найти… — подойдя, Сакура потрепала плечо, и то безвольно свалилось вниз. Потеряв хрупкое равновесие, тело покачнулось и рухнуло со стула на пол. Сакура почувствовала, как сердце опустилось в пятки, и так испугалась, что потеряла голос, на всякий случай закрыв рот ладонью. По спине пробежался мороз. — Мадам! — Сакура упала на колени вслед за ней и поставила подсвечник на пол. Повёрнутое лицо посмотрело на Сакуру посмертной маской ужаса, на бледной шее алел и подтекал след от человеческих челюстей.       Тяжело задышав, Сакура закрыла губы ладонью, чтобы не закричать. От страха и собственной беспомощности на глаза накатили слёзы. Дрожащей рукой она схватила подсвечник и, не помня себя, побежала к выходу. Подлетев к двери, она дёрнула со всей силы ручку, но та не поддалась. Дёрнула второй и тут же поняла, что дверь заперта. Сакура резко обернулась и обомлела от накатившего ужаса: позади неё в пяти шагах стоял Мадара. Его привычная рубаха сегодня имела одну очень непривычную деталь: она была вся перепачкана кровью. Он сделал шаг вперёд, страх заставил её вжаться в дверь.       — Это ты? — сиплый голос дрожал. Сакура вспоминала все заголовки и лицо его горничной, застывшее в гримасе ужаса перед своей смертью. Воспалённый звериный блеск в его дьявольских глазах приводил её в трепет.       — Я же сказал тебе уйти, — спокойный мерный голос обманывал так же, как и тишина пять минут назад.       — Открой дверь, и я уйду, — сквозь рваные судорожные вдохи взмолилась она.       — Уже поздно, — он не сводил с неё алчущего взгляда, по губам расползлась кровожадная улыбка. — Я не смогу тебя отпустить.       Он вновь сделал шаг к ней, второй. Сакура вжималась спиной в дверь сильнее с каждым разом, хотя всякий раз казалось, что больше уже некуда.       — Пожалуйста, — прошептала она. Пелена слёз заволокла зелёные глаза, ей не хватало духа, чтобы пошевелиться и смахнуть её.       Он остановился и глубоко вдохнул. Молчал, что-то пробовал на вкус, а затем, раскрыв глаза, посмотрел на неё и с сожалением покачал головой:       — Нет.       От отчаяния Сакура метнула в него свечи с подсвечником и, воспользовавшись замешательством, проскользнула мимо, бросившись в бегство. Она бежала по лестнице, сквозь коридоры туда, куда знала дорогу наизусть. Вбежав в гостиную, где проходили почти все их вечера, она задвинула дверь книжным шкафом. В тишине она услышала дикую пульсацию крови в ушах. Она осмотрелась вокруг, затем подбежала к окну и раздвинула тяжёлые портьеры. Лунный свет пролился в сумрак. До земли со второго этажа метров пятнадцать, не меньше. Она переломит себе все кости, но, может, это будет даже милосердней…       По ту сторону двери постучали, Сакура вздрогнула.       — Сакура, — его зов внушал нечеловеческий ужас, хотя голос был спокоен и даже ласков.       Она выпрямилась, напряглась и крадучись сделала пару шагов к двери. Прислушалась.       — Я знаю, ты слышишь меня. И я знаю, что шкаф, которым ты задвинула вход, не поможет тебе. Открой мне дверь, и я постараюсь сделать всё так, чтобы тебе не было больно…       Сердце изнывало от ядовитой горечи, горло схватило спазмом. Она вдруг поняла, что ни дверь, ни шкаф не стоят меж ней и им. Он играл с ней и, чтобы насладиться этой игрой сполна, оттягивал момент. В этом доме она никуда от него не денется. Он достанет её везде.       — Открой мне дверь…       — Оставь меня! — взмолилась она, закрыв глаза руками, точно, открыв их, она проснётся дома в кровати и вспомнит его голос, как приснившийся кошмар.       — Ты испытываешь моё терпение. Не сопротивляйся, так будет больнее.       Сакура громко всхлипнула и на едва гнущихся ногах прислонилась к стене. Она сегодня умрёт — единственная мысль била колоколом в голове, от неё градом катились слёзы.       — Впусти! — в его голосе громыхнул гнев.       Сакура взвизгнула, от страха теряя себя.       Он бился в дверь, шатался шкаф, падали с полок книги. Прежде чем оборона рухнула, Сакура подхватила кочергу рядом с камином и, замахнувшись, выбила окно. Лязг битого стекла лёг на грохот шкафа и биения в дверь.       Оказавшись внутри, Мадара в первую очередь заметил осколки окна на полу и тюль, парусом надутый уличной стужей. Он видел картину, которая должна была заставить его подойти к окну, выглянуть и освободить выход из комнаты, но он слышал трель перепуганного сердца за другой портьерой, слышал её яркий аромат, который не выветрится, даже если снести всю стену. Он медленно шагал к ней, убивая её одним предвкушением. Он отодвинул тяжёлую ткань, обнаружив её трясущейся, как осиновый лист. Её борьба была короткой, но будоражащей.       — Пожалуйста… — в тряске шептал её голос.       Мадара пригладил ладонью нежную мокрую щёку и приблизился, чтобы заполнить этим запахом все лёгкие. Неделя голода заканчивалась, как и любой пост, сытной трапезой.       — Твоя кровь была бы гораздо слаще, сделай я это в один из тех вечеров… Или на Рождество у Этье…       Сакура судорожно роняла вздохи, плечи ходили ходуном. Он горячо выдохнул ей в шею, отчего кожа покрылась мурашками. Он едва ли держал себя в руках, едва ли помнил собственное имя. Она сводила его с ума, стирая самообладание и контроль. Его губы с нежностью коснулись её шеи, ощутили пульс. Сакура зажмурилась. Он целовал её, но она уже ничего не ощущала. Ни себя, ни собственного тела, ни души, ни сердца. В один момент бесчувствие разбилось о пронзающую боль. Глубокий вдох ртом походил больше на хрип. Она вцепилась в его плечи, но совсем скоро ощутила опрокидывающую слабость. В глазах мутнело, тело обмякало в его руках, и в какой-то момент мир накрыла тьма.       Чайковский, двадцатое сочинение, действие первое, номер девять. Развязка истории щипала нервы, хотя все знали исход.

***

      На софе лежал убитый лебедь, склонивший голову на его бедро. Мадара гладил розовые волосы и растворял взгляд в пустоте; пальцы крутили пачку «Лаки Страйк» с последней сигаретой внутри — нашёл в её сумочке. Взгляд приобрёл ясность на скорбном лике Мадонны, что держала в руках убитого сына. Мадара был холоден, но её тело, обдуваемое январской стужей, околело до льда. Он взглянул на неё: точно спала. Лицо болезненно скривилось, он не мог на неё смотреть. В доме стояла мучительная тишина: ни одного звука, и запахи выветривались слишком быстро. Её тело остывало.       Мадара достал сигарету и прикурил её от зажигалки. Резкий дым истязал его ноздри, лёгкие отторгали его кашлем. В руках он продолжал держать зажжённую зажигалку, всматриваясь в пламя. Он отбросил её на портьеру. Огонь охотно вскарабкался по ткани к потолку.       От боли он не чувствовал внутри себя ничего. Пустота, с которой он столько лет сражался, играла победные марши, празднуя и торжествуя. Он раз за разом бился, чтобы в душе его оставалось хоть что-то от цивилизации, построенной болью, кровью и потом, но эта ночь напомнила, что в нём нет ничего человеческого.